| – Да что вы говорите! – удивился мистер Пиквик. Потт торжественно кивнул головой. Хотя мистер Пиквик и сделал вид, будто потрясен этим сообщением, но он был столь мало сведущ в местной политике, что не мог в полной мере уразуметь все значение упомянутого гнусного заговора. Заметив это, мистер Потт извлек последний номер „Итенсуиллской газеты“ и прочел следующую заметку: „ТАЙНЫЕ КОЗНИ ЖЕЛТЫХ“ Наш подлый противник не так давно изрыгнул свой черный яд в тщетной и безнадежной попытке загрязнить славное имя нашего знаменитого и достойного представителя, почтенного мистера Сламки – того Сламки, которому мы задолго до того, как он занял свой теперешний ответственный и высокий пост, предсказывали, что настанет день – и этот день настал, – когда страна будет чествовать его и гордиться им, ее доблестным защитником и украшением. Наш подлый противник, – говорим мы, – вздумал посмеяться над превосходным луженым ведром для угля, которое было преподнесено этому великому человеку его восторженными избирателями и по случаю покупки коего негодяй, скрывший свое имя, инсинуирует, будто сам почтенный мистер Сламки внес более трех четвертей подписной суммы через близкого друга своего дворецкого. Неужели эта рептилия не понимает, что, даже буде это правда, почтенный мистер Сламки предстает перед нами – если только сие возможно – в еще более ярком и ослепительном свете? Неужели этот Тупица не постигает, что такое любезное и трогательное желание исполнить волю избирателей должно навеки покорить сердца и души тех, которые еще не стали хуже свиней или, иначе говоря, которые не так низко пали, как этот упомянутый наш собрат? Но таковы гнусные уловки злокозненных Желтых! Этим не ограничиваются их интриги. Здесь пахнет предательством. Заявляем смело – теперь, когда мы вынуждены сделать это разоблачение, а затем искать защиты у страны и ее констеблей, заявляем смело: в настоящее время идут тайные приготовления к Желтому балу, каковой будет дан в Желтом городе в самом сердце Желтого населения, под руководством Желтого церемониймейстера; на этом балу будут присутствовать четверо Ультражелтых членов парламента, и вход будет производиться только по Желтым билетам! Не содрогается ли наш дьявольский собрат? Пусть корчится в бессильной злобе, когда мы начертаем слова: „Мы там будем“. |
| Резолюция. В Калугу послать из архимандритов или из игуменов или иеромонаха, человека доброго, и умного, и учительного, который бы мог раскольщиков от раскольнической их прелести учением своим к православной Восточной Церкви обратить; а которые не обратятся, а пожелают платить двойной оклад, и с таковых в Приказ Церковных Дел имать двойной оклад против других таких, а буде которые раскольщики в платёж двойного окладу записываться не похотят и от раскольнической прелести не обратятся, таковых имать в Приказ Церковных Дел и исследовать, как о том Царского Величества указы повелевают, а попов, которые раскольников укрывают и об них росписей не подают, имать в Приказ Церковных Дел и исследовать же и о том Калужском расколе при посланных из Приказу Церковных Дел определённому в Москву протоинквизитору и посланными от себя инквизиторами, дабы он, протоинквизитор, по приезде своём в Москву и сперва с тамошними управительми о оном совет возымел с прилежным подвигом, чтоб тайно крыющийся раскольнический огнь произведён был яве, и тогда о том следование учинить. Да и по тому их раскольническая ересь познавается, понеже во многих домах есть пристанище раскольникам, из которых уже и пойманы: раскольнический старец Андроник, и старица Еремиона, да раскольнический же учитель Яков со внуком Васильем Ругудевцовы, у которых выняты приворотные письма и многие просфоры, крошеные в сухари; а по допросу оный Яков показал, что он был разыскиван в таковых же раскольнических делах и сослан в ссылку в Астрахань и оттуда бежал, а оный Яков в Калуге умре, а старец, и старица, и Василий допросами показали, что они будто от той раскольнической прелести обращаются ко Святей Церкви, а других таковых же раскольников в Калуге и нигде будто не знают, и с оными что чинить? Резолюция. Старцем Андроником, и старицею, и прочими, которые той раскольнической прелести по тому делу приличными, при других раскольниках гражданским розыском разыскать полковнику господину Плещееву, а обращению их не вскоре верить. |
| Об епископе Амвросии Мореве в «материалах» о. Морошкина говорится, что все поездки преосвященного по епархии сопровождались постоянно огромными поборами. Со своей стороны протоиереи уездных соборов и сельские благочинные старались в этом случае превзойти друг друга в усердии к интересам архипастыря, за что получали от него особые льготы и права злоупотреблять своей властью и делать поборы собственно для себя. Когда известие об огромных поборах Амвросия дошло до Синода и епископу нужно было дать объяснение, тогда он не скрывал, что подношения ему бывали, хотя будто бы и не столь ценные, как гласила молва, и что духовенство будто бы очень охотно ублаготворяло его свиту, не желая уступить этой чести дворянству и купечеству. При этом владыка пренаивно замечал: «Такое радушие и хлебосольство, не воспрещенное законами ни божескими, ни гражданскими, составляет искони лучшую черту характера русского народа» (2. 251, 266). Еще случай. Архиепископ Елпидифор Бенедиктов († 1860) обвинялся в следующем: посещая сельские церкви подольской епархии, он возил с собой своего родного брата, молодого парня, Гаврилу, поручив ему поверять при ревизии наличные суммы при каждой церкви. Гаврила же этот после ревизии взимал без исключения с каждой церкви по 12 рублей. В одном приходе священник решился спросить самого преосвященного, следует ли этот побор вписать в расходную церковную книгу, и получил от него такой ответ: «Пиши, если хочешь, но предупреждаю тебя, что нигде места не сыщешь». В иных приходах случалось так, что при ревизии в церкви в наличности не было более 3–4 рублей; в таких случаях тот же брат архиерея, купно с другими членами архиерейской свиты, сильно настаивали, чтобы священники давали своих по 12 руб., и буде не имеют своих, то заняли-бы у кого-нибудь, а впоследствии, по мере накопления церковной суммы, удовлетворили бы из нее кредитора, и стращая священника отрешением от места, заставляли удовлетворять своим требованиям. Это обвинение Елпидифора дошло до сведения Синода. Архиерею пришлось давать объяснение, но это объяснение было еще наивнее, чем у Амвросия. |
| Я не сомневаюсь в том, что Господь Бог настраивает сердце его величества короля благочестивого и его советы к святой Своей славе и ко благу нашего отечества. Я прошу вас вторично, буде написал что неосторожно, не обижаться на меня, но благоволили бы пребывать ко мне благосклонным. Ваш, милостивый государь, приятель и покорный слуга Юрий Мнишек, воевода сендомирский». Замойский не внимал. Никакие соображения о выгодах для республики и для себя лично не могли поколебать этого мудрого человека и заставить его пуститься на сомнительные сделки и приключения. К тому же он был не один. Кроме Замойского, открытыми противниками дерзкого предприятия заявили себя известный ревнитель православия, киевский воевода, престарелый князь Константин Острожский, и сын его Януш, краковский каштелян. К противникам сего предприятия, хотя и не столь решительным, принадлежали родственник Замойского, товарищ его по гетманству, коронный гетман Станислав Жолкевский, воевода брацлавский, князь Збаражский, и некоторые другие. Их несочувствие самозванцу и Мнишку, очевидно, переходило уже из области нерасположения в область открытого противодействия, на которое жаловался Мнишек Замойскому в письме от 1-го июля того же 1604 года. Мнишек писал: „Ясновельможный, поручаю услуги мои вашей милости, милостивому моему государю. Мне кажется, не верно то, чтобы его милость царевич много наскучил вашей милости своими письмами. Однако, видя его обеспокоенным думой, будто бы он оставлен вашей милостью, я никаким образом не мог разубедить его в том. Притом и в настоящее время его милость, пан Краковский, не отвечая ему, не допуская его до границ, написал чрезвычайно запальчивое письмо, что его очень оскорбило. Я убеждён, что никакой опасности не вышло бы из того, если бы делу дан был дальнейший ход. Он думает, – и я верю этому, – что в это время на границах московских распространятся слухи, которые повредят справедливому делу его, истинного наследника престола. Я очень удивляюсь тому, что его милость пан Краковский, не заметивши, что его дело справедливо, распространяет о нём неблагоприятные новости. Пусть же сам Господь Бог (если уж ни откуда он не может видеть помощи) попечётся о его справедливом деле“. Замойский оставался непоколебим. Но и самборские друзья не хотели сойти с занятого ими положения. Они зашли слишком далеко, чтобы повернуть обратно. Напротив, дальнейшее промедление было для них прямо вредным. Их бездействие могло дать силу их противникам, увеличить их количественно, а может быть расхолодить и самых сторонников. С другой стороны, бездействие давало время и возможность главному их врагу, царю Борису, собраться с силами и принять решительные меры, которые могли совсем разрушить всю затею. Необходимо было, не теряя времени, немедленно подняться, приступить к исполнению своего плана и рядом наступательных действий повлиять на своих сторонников и врагов. |
| Гордон, весьма обеспокоенный предательством, потребовал создавать консилий и заявил, что в лагерях Головина и Лефорта оборонительные работы ведутся спустя рукава, беспечно, между лагерями ходов сообщения нет, и, буде турки сделают вылазку, — кончится это бедой. — Война не шутка, господа генералы… Мы отвечаем за жизнь людей. А у нас все будто играют да шутят… У Лефорта побледнели губы от гнева. Головин, обидясь, как бык, глядел на Гордона. Но тот настаивал на немедленном приведении в порядок оборонительной линии: — На войне нужно прежде всего бояться врага, господа генералы… — Нам их бояться? — Как муху их раздавим… — О нет, господа генералы. Азов — не муха… Генералы начали ругать Гордона трусом и собакой. Не будь Петра, — сорвали бы с него парик. В тот же день, в час, когда все войско крепко спало после обеда, турки растворили крепостные ворота и без шума кинулись как раз к неоконченным траншеям в стыке между лагерями. Половина стрельцов были зарезаны сонными. Другие, бросая алебарды и ружья, бежали к шестнадцатипушечной батарее, тоже кое-как укрепленной. Из пушек не успели и выстрелить: турки перегоняли бегущих стрельцов, лезли с кривыми ятаганами на редут, с визгом, нагнув головы, кидались в сбившуюся кучу пушкарей, где сын Гордона, полковник Яков, размахивал банником… В лагерях поднялась суматоха, стрельба. Петр стоял на крыше землянки, сжав кулаки, — всхлипывал от возбуждения… Кричать, командовать — бесполезно. Спросонок люди метались как очумелые. Он увидел: через лагерный вал перелез Гордон с поднятыми пистолетами, старческой рысью побежал к редуту — спасать сына. За ним хлынула беспорядочная толпа зеленых, красных, синих кафтанов. На валу Лефортова лагеря отчаянно размахивали знаменем, оттуда тоже густо побежали на выручку. Все поле покрылось солдатами. Захваченный редут окутался дымом, — турки стреляли, прикрывая отступление: они увозили пушки, бегом по склону к крепости. Скатывались с валов редута, отмахиваясь, отстреливаясь, — мелькали красными шароварами. Разбросанные по полю русские теперь стягивались в неровную линию, и она быстро задвигалась за турками к крепости. |
| Таким его видели сотни людей, собравшихся на улице, а также моя жена и дочь…» «Мин хер кениг… Вчерашнего дня прислали из Вены цезарские послы к нашим послам дворянина с такою ведомостью, что Господь Бог подал победу войскам цезаря Леопольда над турок такую, что турки в трех окопах отсидеться не могли, но из всех выбиты и побиты и побежали через мост, но цезарцы из батарей стрелять стали. Турки стали бросаться в воду, а цезарцы сзади рубить, и так вконец турок побили и обоз взяли. На том бою убито турков 12000, меж которыми великий визирь, а сказывают, будто и султан убит. Генералиссимусом над цезарскими войсками был брат арцуха савойскова — Евгений, молодой человек, сказывают — 27 лет, и этот бой ему первый… Сие донесши, оным триумфом вам, государю, поздравляя, просим — дабы всякое веселие при стрельбе пушечной и мушкетной отправлено было… Из Амстердама, сентября в 13 день… Питер…» 11 В январе Петр переехал в Англию и поселился верстах в трех от Лондона, в городке Дептфорде на верфи, где он увидел то, чего тщетно добивался в Голландии: корабельное по всем правилам науки искусство, или геометрическую пропорцию судов. Два с половиной месяца он учился математике и черчению корабельных планов. Для учреждения навигаторской школы в Москве взял на службу ученого профессора математики Андрея Фергарсона и шлюзного мастера капитана Джона Перри — для устройства канала между Волгой и Доном. Моряков англичан уломать не смогли, сильно дорожились, а денег в посольской казне было мало. Из Москвы непрестанно слали соболя, парчу и даже кое-что из царской ризницы: кубки, ожерелья, китайские чашки, но всего этого не хватало на уплату больших заказов и наем людей. Выручил любезный англичанин лорд Перегрин маркиз Кармартен: предложил отдать ему на откуп всю торговлю табаком в Московии и за право ввезти три тысячи бочек той травы никоцианы, — по пятисот фунтов аглицкого веса каждая, — уплатил вперед двадцать тысяч фунтов стерлингов… Тогда же удалось взять на службу знаменитейшего голландского капитана дальнего плавания, человека гордого и строптивого, но искусного моряка, — Корнелия Крейса: жалованье ему положили 9000 гульденов, — по-нашему — 3600 ефимков, — дом на Москве и полный корм, звание вице-адмирала и право получать три процента с неприятельской добычи, а буде возьмут в плен, — выкупить его на счет казны. |
| Вот душа моя, тебе рапорт порядочный. Умна ли ты, т. е. здорова ли? Грустно и мне без тебя; ты укрепляйся, и для этого лучшее средство положительные занятия. Какие? Вот они. Препоручи Андрюшке, чтобы он часов в 8 поутру сходил в Пречистенскую аптеку, под предлогом рецепта. Найдёт Лёльку, хорошо: это и тебе будет приятно, как всё то, чем ты можешь мне доставить удовольствие; не найдёт, ну не беда. Второе поручение важнее. Я к матушке писать не успею, а попроси её письма Боучаровские на моё имя читать и, буде нужно скорей ответ, дать разрешение на такие вопросы, которые для неё были ясны. Например, если палата предложит на выкурку из казённого хлеба, с чистой платой не менее 15-ти или 22-х на серебро, с отсрочкой старой поставки, то объявить согласие. Если будут страховые письма из Тулы, то постараться их получить, а я на объявлении сделаю надпись по приезде. Вот мои поручения по делам хозяйственным тебе, моей милой, моей радости. Твой Алексей. В дороге без тебя скучно. Товарищ мой Каракус спит больше моего, иногда проснётся, взглянет на белый свет и потрясёт ушами, как будто хочет сказать: хуже Кавказа. Как-то ему понравятся Липицы! A мне без тебя Липицы не веселы. Душа моя, был ли у тебя Швейкарт 27 ? Будь с ним откровенна. Скажи толстухе Матрёне, чтобы она твоей худобой Швейкарта не корила. Глаза мои очень меня радуют. Было сложено конвертом и надписано: Её высокоблагородию, милостивой государыне Екатерине Михайловне Хомяковой. В Москве. На Арбате, против церкви Николы Явленного, в доме г-жи Нечаевой. Почтовый штемпель, 1841 г. Окт. 16. 23 Фёдор Семёнович Уваров, отставной кавалерийский генерал, отличившийся ещё под Аустерлицем, владелец села Холма (Бельского уезда), поблизости от Хомяковских Липиц (Сычевского уезда). См. о нём выше, в письме к отцу 1, начало: «Приехав, день по-пустому…». Прим. 26 Лошадь, приведённая Хомяковым из Турецкой кампании 1829 года. Эта лошадь была так зла, что на ней мог ездить только сам Хомяков, любивший рассказывать, как её купил и объездил. Она жила у него более 20 лет. |
| —384— гих усилий ничего не испускал. Кушал немного. Забывался, напр., спрашивал к вечеру: чье это селение, где мы живем? – Велел накормить каких-то монахов: и т.п. 21. Ночь на сие число до второго часа была очень беспокойна. К тому же и мамаша сделалась не здорова. Днем папаша отказался и от супа за обедом, и от вечернего чая. И вообще стал очень слаб. Боль из правой ноги стала переходить в левую, так что теперь ни одной ступить твердо не может. Особенно мучить его испущение мочи: сопряжено с ужасною болью. Часто днем снимал с себя одеяло, которое, казалось ему, не так было надето. Вечером, когда у него обыкновенно развивается охота говорить, упоминал он, что будто третьего дня был у него спорь с Анной Козьминишной о каком-то деле, которое она хотела унести к себе домой, к Анне Степановне , то папаша говорит о себе, что он удержал его. Это рассказал он на мои вопросы, на следующую речь, сказанную при снимании с себя одеяла, о чем упомянул я выше. «Снимите с меня все, сказал он: мне дадут другое белье». – П.И. Метелкин, посетивши больного, предложил симпатическое лекарство от пролежней: «положить под постелею больного два полена сосновых дров». Исполнено. Посмотрим, что буде. 22. В ночь на сие число проснувшись часов в 11 и оправившись через страдания от недостатка мочи, спросили: что за страшное явление? Я спросил: какое? – Несколько времени не отвечал он на это, потоми спросил: что за фамилия Арцыбашева? – Я сказал: это фамилия одного писателя. – Вот – он, сказал папа, пришел ко мне, весь огненный и нападает на меня. Хочет сронить меня к себе в яму. Обороти меня к стене, чтобы он не столкнул меня в яму. – Я старался разуверить, что врага такого здесь нет, что против угрожающих ему врагов самое лучшее оружие крест и молитва сам повторял прот[ив] их краткие воззвания к Господу Богу, Божией Матери, и предлагал обращаться к Ангелу Хранителю. – Но папа долго и после того повторяли эту фамилию, говоря: Арцыбашев нападает, – Арцыбашев одолевает. Прогони Арцыбашева, это диавольское навождение. – Сознание папаши не только в этом, но и во всеми прочем тогда было |
| Поэтому формулировка Г. Рябова о «Записке»: «для правительства - буде заинтересуется» - однозначно показывает, что здесь Г. Рябов пытается «прикрыть» прямую заинтересованность большевистского правительства в физическом устранении Царской семьи и представить, будто оно уже может и не интересоваться историей убийства Царской семьи: вопрос был, якобы, закрыт, как едва ли не частное дело. Но ясно, что все было совсем не так. Тут Рябов проявляет на мой взгляд, крайнюю осторожность, может быть для того, чтобы основная идея - внезапность его «открытия» останков – звучала более убедительно. Но несколько ниже он продолжает размышлять о «Записке»: «Это беспощадная правда, предназначенная только для «своих». Это «правда по-ленински», без утайки…» (с.135). - Но может ли такая «правда, предназначенная только для «своих» - и для усиления именуемая «правдой по-ленински» - вызвать доверие и кого-то убедить, что она - «без утайки»? Организаторы «преступления века» были люди опытные и дальновидные, с расчетом на десятилетия вперед. 4. Что такое «правда по-ленински»? Поскольку книга Г. Рябова вышла в 1998 году, то опасаться преследований за «несоответствие линии партии» уже не приходилось. Можно было быть уже вполне откровенным, но дело в том, что утверждаются два трудно соединимых постулата: с одной стороны, «Юровский говорит правду», а с другой – это какая-то «особая» правда «для своих». Обратим внимание, что Юровский дважды сообщал партийному руководству об обстоятельствах убийства Царской семьи: первый раз в 1918 году - сразу после выполнения задания, и второй раз – в 1921 году по запросу М.Н. Покровского, которому она продиктована «для истории», для его книги – т.е. ради публичности, «для всех». Возникает вопрос: как связывается «правда «для своих - по-ленински», и изложение событий в ответственном издании – в книге, отражавшей позицию правительства, для всеобщего ознакомления с событиями. Когда говорят о некоей «правде только для своих», сразу приходится понимать, что такая «правда» скрыта от всех остальных - «не своих», для которых, что остается? – понятно, «деза». Г.Т. Рябов, следовательно, признает, что Юровский лично сообщал своим руководителям важную информацию о том, как поступили с телами убитых, скрытую от всех остальных. То-есть секретную информацию, называемою «правдой по-ленински». Это было в первую, «отчетную» поездку в Москву в 1918 г., сразу после расправы. Публичная информация для «не своих», сообщенная Покровскому в 1921 году «для истории», будет состоять в том, что тела похоронены в некоем засекреченном месте. Секретная «правда» - «без утайки» от «своих», сообщенная в 1918 г., может быть иной, поскольку она никогда не была раскрыта: не опубликовано никаких документов об этой важнейшей встрече Юровского со Свердловым. Тайна остается. Можно только догадываться, строить предположения ... |
| Сюжетно рабоче-крестьянская повесть заканчивается исходом — мрачной смычкой города и деревни. Мужики оставляют проклятую деревню, можно сказать, выходят из крестьянства в пролетариат, принимаясь работать «с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована», то есть фактически — вот еще один платоновский оксюморон — спастись в аду. Кто будет работать на земле, пахать, сеять, убирать урожай, кто станет пасти обобществленных коров и кормить лошадей, чтоб тех не растащили на куски собаки, кто, наконец, даст пищу обитателям общепролетарского дома, буде он даже построится на костях дорогих автору мертвецов («Ты зачем оставил колхоз, иль хочешь, чтоб умерла вся наша эсесерша?» — вопрошает Вощева Жачев) — все это выносится за скобки, но едва ли забывается. К этой теме обратится Платонов в «Ювенильном море» и в «14 красных избушках», написанных вослед «Котловану», а в самом «Котловане», правда, не в машинописном варианте, но в рукописном Вощев скажет: «Зимой колхоз не < 1 слово нрзб> , а летом будем добывать хлеб машинами и одним классом». Идею уничтожения не кулачества, но всего крестьянства как класса автор «Котлована» изъял, и в повести акцентируется иное. Никита Чиклин, единственный герой, чья вера непоколебима и, если надо, он пойдет и убьет любых врагов социализма-коммунизма, вырывает глубокую могилу телу Насти. Усомнившиеся Вощев и Жачев на погребении присутствовать не будут. Их не допустят. Лишь медведь-молотобоец прикоснется к девочке на прощанье. А в «Записных книжках» снова сам Платонов, а не его двойник отметит: «Мертвецы в котловане — это семя будущего в отверстии земли». Но чего больше было в этих словах — ужаса, надежды, отчаяния, веры? Впрочем, неким парадоксальным, снижающим трагический пафос ответом на эти вопросы можно считать авторскую зарисовку в «Записных книжках» 1932 года: «Рыли котлован под фунд клуба, нашли ветхий гроб без покойника и в нем четверть водки. Выпили. Водка была нормальная». Глава десятая. Дурак новой жизни У нас нет подробных сведений о том, насколько настойчивыми были попытки Платонова «Котлован» напечатать. Однако такие усилия предпринимались. Об этом можно судить по состоянию машинизированных рукописей «Котлована»; известно также одно из издательств, в которое автор намеревался повесть представить, — это харьковский «Пролетарий». В примечаниях к дневникам Всеволода Иванова содержится указание его сына, известного филолога Вяч. Вс. Иванова, что Вс. Иванов собирался опубликовать «Котлован» в журнале «Красная новь», но соответствует ли эта версия действительности, неясно. |
|
|
