| Вспомнились мне в эти минуты слова Старца о детях, гуляющих под призором родителей, и, смущенный духом, я думал с детскою простотою обратиться к Богу с испрошением Его помощи. Но где же взять простоты детской? Она чужда растленному человеческому сердцу; она подавлена кичливым разумом и безмерным самолюбием… Делать было нечего: приходилось обратиться к смиренной мудрости Старца Божия. Мы так и сделали: вместо поездки в Петербург отправились в Оптину Пустынь. С каким-то замиранием сердца въехал я на двор монастырской гостиницы. Было около трех часов пополудни. Лишь только отвели нам квартиру, вошел к нам о. Макарий, бывший на ту пору в гостинице. Благословив и приветствовав нас, он сказал шутливым тоном: — Видите, какой я страшный! Вы за сто верст и то меня боитесь. А я, ежели правду сказать, радуюсь и благодарю Бога за вас; ведь вы не меня боитесь, а вас пугает, что живете-то нехорошо. Не смущайтесь, однако ж, этим: Господь вам поможет. Полагайте начало вашего исправления. Имейте только произволение благое, а уж Господь устроит ваше спасение. А ежели я неискусен и не сумел вас научить так, чтобы вы не смущались, то в этом простите, Бога ради, и не посетуйте на меня: ведь я тоже человек, как и все люди, даже грешнее многих, очень многих. Ежели и вы что-нибудь помыслили, или сказали обо мне что-либо худое, то забудьте и не думайте об этом. Мы — христиане: каждый из нас обязан, прощая друг другу, понести немощь братскую, по словам апостола: «Друг друга тяготы носите, да тако исполните закон Христов». Успокойтесь, прошу вас, и будьте мирны. Поговорив еще немного, отец Макарий ушел. Оставшись один, я подумал: что за чудеса такие! Несколько недель душа моя была в беспрерывном волнении, мысли беспрестанно менялись и порождали в сердце то злобу, то досаду, тоску, беспокойство, — и вдруг, после его ласковых, исполненных христианской любви слов, вся это буря духовная миновалась… Неужели это от воображения? Отчего же, однако, никто другой никогда не влиял на меня так, как этот простой монах? Ведь это ж не сказка, что я назад тому сряду несколько недель был нездоров душою, почти ни одной ночи не спал покойно, — и вот теперь чувствую, как будто на свет народился. |
| Погасла с жизнию. Презрительно толпа холодная смотрела. И Гордый ум призыву не внимал. Холм насыпан воспитанниками Воздвиженской сельскохоз. школы и памятник сооружен 4 августа 1886 года. Над стеною вделан в фронтон горельефный бронзовый портрет А. С. Хомякова, а над фронтоном стоит бронзовое изображение ангела с крестом в руках, поднятою рукою указывающего на небо, что так верно передает общий характер творений христианина-поэта, высоко воздымавшего крест и столь горячо призывавшего обратить сердечные взоры к небу. Площадка эта и лестница уступами уставлены летом тропическими растениями. С этой площадки узкая дорожка винтом поднимается на вершину горки к красивой резной беседке, поросшей диким виноградом и увенчанной небольшим серебряным куполом. Теперь вернемся на Глуховскую дорогу. Мы оставили ее у конца дендрологического сада. Перед нами мост на плотине, отделяющей большой пруд от третьего пруда. Направо, по сю сторону большого пруда, здание свинарни, налево, на берегу третьего пруда, солодовня и за нею баня. За баней виднеются высокие, зеленеющие шесты хмельника, а далее, если бы мы обогнули конец парка, мы пришли бы к двум кладбищам: старому на крайнем холме, у самого угла парка, и новому – братскому, на юг от старого, с тремя свежими могилами двух членов Трудового Братства и одного воспитанника. За третьим прудом – четвертый наименьший, а за ними продолжается порванное ими кольцо парка. Перейдя через плотину между большим и третьим прудом мы видим, направо винокуренный завод и каменное здание цистерн за ним, налево длинное деревянное на каменных столбах здание конюшень и скотных дворов и за ними, на берегу третьего пруда, здание прачечной и швальни. За винокуренным заводом большой двор, между ним и длинным каменным зданием, в котором помещаются производители, коровы и телята. Рядом с ним каменное здание молочной. Мы находимся на большой площади хутора. Тут западная сторона занята целым рядом жилых построек, навесом для токарных инструментов, конторою и домом управляющего. За всеми этими постройками, от конца хутора до третьего пруда тянется большой фруктовый сад, а за ним дубовый парк и здание Преображенской сельскохозяйственной женской школы. |
| Дома знатных египтян были обнесены высокими стенами, украшенными живописью, и доступ к ним был чрез огромные ворота с высокими столбами, на которых развевались длинные флаги. Ворота вели на обширный мощеный двор, по сторонам которого шли просторные ходы, поддерживаемые тонкими раскрашенными колоннами. Из самого дворца задняя дверь вела в обширные сады, с рядами плодовых деревьев и виноградных лоз, кустарниками и цветными грядами и со всякой растительностью. Пальмы, сикаморы, акации, фиги, гранаты и жасмины давали роскошную растительность, орошаемую искусственными бассейнами и фонтанами. Такая роскошь дома египетского властелина, конечно, должна была ослепить и повергнуть в смущение и трепет бедных пастухов, привыкших к простой жизни палаток, и их смущению не было пределов, когда их позвали на обед к царедворцу, положение которого казалось им недосягаемым даже для их мысли. Их ввели в богато изукрашенную столовую, блистающую золотом и цветами и убранную с царским великолепием. При виде Вениамина закипело в Иосифе братское чувство, и он должен был удалиться во внутренние покои, чтобы скрыть выступавшие слезы. Он радовался вдвойне, радовался и за своих братьев, что они не оказались столь же жестокими к Вениамину, как некогда к нему самому. С чисто восточною проворностью убиты были животные для предстоящего обеда; принесена была вода, чтобы каждый гость вымыл себе ноги, как требовалось правилами египетской вежливости. Братья по восточному обычаю поклонились великому сановнику до земли и поднесли ему привезенные дары. Во время обеда (за которым присутствовал и Симеон) Иосиф сидел за отдельным столом, как требовалось достоинством его сана, не позволявшего ему есть вместе с простыми людьми; рядом был поставлен также отдельный, стол для египтян, которым также обычай не позволял сидеть вместе с «нечистыми» чужеземцами, так как египтяне вообще чуждались всех остальных народов, считая их, как бы они ни были цивилизованы, нечистыми варварами. Кушанья подавались гостям со стола хозяина, как требовал церемониал, и Иосиф при этом отделял Вениамину самую большую порцию, как это вообще делалось в Египте по отношению к лицам, пользующимся особенною благосклонностью хозяина. |
| - А вот некоторые думают: это маленький грех. Для маленьких это большой грех. И так вот обличает, потом уже подходишь и давай в нем каяться. И думаешь: никто ведь об этом не знал. Казалось бы, ну что там может быть в то время - какая-то маленькая шалость. Но духовный отец приучал нас к тому, чтобы каялись не просто «делом, словом, помышлением», но все, что в нашей душе сокрыто, становилось явным. И чтобы ощущали, к чему подходим и как подходим, а не просто подбежали «поисповедоваться». А после исповеди была легкость и осознание того, что «наконец-то свалилось». И вот этот страх ребенка перед духовником, перед священником, он всегда остается. При этом он открывал наши сердца, и мы свободно рассказывали все и не ощущали никакой тяжести. К труду нас приучал серьезно. Мы сами поражались, сколько физически работали в то время. Начинали утром с полунощницы, потом братский молебен, в восемь часов завтрак. После целый день трудимся, в летний период до десяти вечера, потом после ужина идем на вечернее правило монашеское. В двенадцать ложились, в пять вставали. Что такое пять часов сна - для детей? А Господь так устраивал, что благодать давала силу и крепость. Как мы стремились, стоя утром у двери, получить благословение… И после этого не возникало никаких вопросов. Получил благословение - и с ним приходил такой мир в душу, какая-то теплота, как на крыльях бежишь, выполняешь послушания. Сначала я цветами занимался, затем послали на скотный двор, после него в столярку, слесарку, на кузницу, потом жестянщиком работать, ухаживать за садом монастырским. Основы многих моих внешних знаний были получены там, в монастыре, в детские и юношеские годы. Я вообще не знал, что такое духовник, что такое духовничество, никогда не задавал ему этих вопросов и не думал, как эти вопросы решить. Мы все время стараемся быть «оформленными» во что-то, в соответствии с нашим образованием. Но те беседы, которые, уже потом, когда я взрослее стал, проходили в его келье, не были ни напыщенными, ни богословскими. Это был разговор отца с сыном. Разрешались недоумения, в первую очередь, касающиеся обычной монастырской жизни, поведения и тех искушений, которые возникали каждый день. |
| XIII век был эпохой культурных изменений. В связи с монголо-татар. нашествием в кон. 30-х - нач. 40-х гг. начался упадок и дезинтеграция «древнерусской ойкумены». Военная катастрофа 1237-1240 гг. традиционно рассматривается в отечественной археологии как рубеж, разделяющий 2 периода социально-политической истории Др. Руси и 2 обособленных пласта ее материальной культуры, вызвавший изменение традиций и уклада жизни, утрату навыков и технологий городского ремесла, подорвавший материальный и демографический потенциал рус. общества. Картина разорения древнерус. городов монголами открылась во время первых любительских раскопок в Киеве, Вщиже, Ст. Рязани. Широкие археологические исследования в юж. и центральных областях Др. Руси во 2-й пол. XX в. позволили систематизировать основные категории древностей. Клады посл. трети XII - 1-й пол. XIII в. доминируют среди кладов домонг. периода; в XIII в. десятки древнерус. городищ прекратили существование. Катастрофические последствия нашествия подтверждают обнаруженные в усадьбе Михайловского Златоверхого мон-ря сгоревшие постройки с человеческими останками, открытые в Киеве братские могилы, заполненный скелетами погибших людей тайник под Десятинной ц., слой пожарищ с человеческими скелетами на Райковецком городище и в Изяславле, сгоревшие усадьбы с кладами ювелирных украшений на городище Ст. Рязани. В 1985-1986 гг. в Чернигове был изучен разрушенный княжеский двор, в кусках свинцовой кровли застряли наконечники стрел; в Московском Кремле найдены 2 клада серебряных украшений (1988, 1991), связанные с событиями 1237-1240 гг., аналогичные найденным на Старорязанском городище (1992, 2001). Открытый в Торжке слой пожарища 1238 г. имеет толщину до 1,5 м и содержит человеческие кости и спекшиеся от огня остатки икон. Но не все слои пожарищ на городищах юга и центра Руси и найденные клады связаны с монг. нашествием, часть оставлена при др. конфликтах. Однако явные археологические свидетельства военных разрушений заставляют считать, что именно монг. вторжение разрушило традиц. культурные формы, прервало естественный ход развития Др. Руси. |
| О пресвитере Якове Ковале, составитель исповедания чаплынских штундистов, сообщается, что он замотал хранившиеся у него братские деньги и предался пьянству, так что лишен был звания пресвитера, хотя и остался по прежнему главным проповедником штундистского учения. 37 Сельское правление Донской-Балки Одесского уезда доносило Херсонскому губернатору от 25 мая 1890 года за 45. Согласно предписанию Одесской Уездной Земской Управы от 27 апреля за в котором поручено сельскому правлению производить ежемесячно осмотр лошадям, а в случае появления сапа, доносить немедленно, сотский дер. Донской-Балки с писарем отправились к посессору Биллеру (штундисту), чтобы прочитать ему это предписание. Подойдя к хутору, сотский заметил пять стоявших цыганских шатров, к которым сотский отправился сказать, чтобы они убирались, но цыгане стали отговариваться, что не его дело гнать их, и что им позволил стоять посессор этого хутора, Биллер. Тогда сотский спросил у них паспорта, цыгане и от этого отказались, заявляя, что у них нет никаких паспортов. На этот спор прибежал один, проживавший там штундист, который, несмотря на то, что сотский был при знаке и орденах, схватил его за грудь, а также приказал брать и цыганам и тащить во двор к посессору с угрозами – «вот мы покажем тебе там паспорта»! Явился посессор Биллер, а также четыре его сына и все проживающие, как выше сказано, беспаспортные лица, и стали таскать по всему двору сотского, оборвали как значек сотского, так и ордена, и с тем только отпустили, что сотский дал слово, что больше не будет ходить в хутор. 38 Священник м. Любомирки, Херсонской епархии, о. Михаил Козакевич, в своей «записке» сообщает весьма интересные факты, из которых приведем некоторые. Штунды-обманщики Проживающий в Любомирке Помогинянский крестьянин, главный агитатор ереси штундов, Иван Рябошапка, начиная с 1871 года по настоящее время (1875 г.) каждую весну и осень, когда бывает больше работы в поле, собирает от каждого крестьянина, штунда, по несколько рублей и, под предлогом хлопотать по делам штундов в Одессе, Киеве, Петербурге и Москве, выезжает из Любомирки неизвестно куда. Потом, когда штунды общими силами спашут его степь, засеют, соберут и свезут ему хлеб и сено в его «гарман», тогда он является домой и объявляет штундам: что он лично виделся с Государем Императором, министрами и со всеми начальниками, но не успели ничего сделать потому, что православные обворовали его на дороге. Затем является на Рябошапке и жене его новая хорошая экипировка и он, в презент штундам, сулит по одной своей и других неизвестных личностей фотографической карточке. 39 |
| Другое приятное обстоятельство выяснилось еще до того, как была выпита первая чашка чаю. Все семейство побывало в Англии. Вот это было приятно! Но Мартин не слишком обрадовался, узнав, что они близко знакомы с великими герцогами, лордами, виконтами, маркизами, герцогинями и баронетами и чрезвычайно интересуются всем, что их касается, вплоть до самых мельчайших подробностей. Тем не менее, когда они спрашивали о каком-нибудь носителе графской короны, «хорошо ли он себя чувствует?» — Мартин отвечал: «Да, о да, — как нельзя лучше»; а если спрашивали: «Сильно ли переменилась герцогиня, матушка его светлости?», он говорил: «О, ничуть, вы бы узнали ее с первого взгляда», и таким образом беседа ладилась. Когда молодые девушки расспрашивали Мартина, все так же ли много рыбок в аквариуме, украшающем оранжерею такого-то вельможи, он задумывался и серьезно докладывал, что их стало по крайней мере вдвое больше; а про экзотические растения говорил: «Невозможно рассказать; это надо видеть собственными глазами, иначе не поверишь». Такое блестящее положение дел напоминало всему семейству великолепный праздник (где присутствовало все сословие пэров и двор в полном составе), на который они были специально приглашены и который давали в их честь; и тут довольно много времени заняли воспоминания о том, что сказал мистер Норрис-отец маркизу, и что сказала миссис Норрис-мать маркизе, и как маркиз с маркизой оба говорили, что им, право, очень хотелось бы, чтобы и мистер Норрис-отец, и миссис Норрис-мать, и обе мисс Норрис-дочки, и мистер Норрис-сын переселились на постоянное жительство в Англию и позволили бы им наслаждаться вечной дружбой всего семейства Норрис. Мартину казалось довольно странным и до некоторой степени непоследовательным, что во все время этих рассказов и в разгаре увлечения ими и мистер Норрис-отец и мистер Норрис-сын (который вел переписку с четырьмя английскими пэрами) усиленно распространялись о том, каким неоценимым преимуществом является отсутствие всяких условных различий в этой просвещенной стране, где нет иного благородства, кроме природного, и где общество зиждется на едином фундаменте братской любви и естественного равенства. Мистер Норрис-отец пустился ораторствовать на эту благодарную тему, нагоняя на всех скуку, но тут мистер Бивен отвлек его мысли в другую сторону, задав какой-то случайный вопрос о жильцах соседнего дома, в ответ на что мистер Норрис заметил, что «не одобряет религиозных убеждений этих людей и потому не имеет чести быть с ними знакомым». Миссис Норрис-мать не замедлила поддержать супруга, сказав, в сущности, то же самое, но иными словами, а именно, что это, как ей кажется, неплохие по-своему люди, но они не принадлежат к обществу. |
| Счастливцы, после долгих мытарств, попадали в отдаленные командировки: в Савватьевский скит – главную стоянку рыболовов, на Муксольму, где помещался скотный двор и было огородное хозяйство, и в, разбросанные по островам, малые скиты. Там, вдали от начальства, жилось вольнее. Женщины помещались отдельно в «женбараке», вне кремля, а на маленьком Заячьем острове, в полуверсте от пристани, был штрафной женский изолятор. Традиция затейливо протянулась через оборванный век: именно, с Заячьего острова молились соловецким святыням женщины-паломницы, не допускавшиеся на самый остров. В каторжные времена на Зайчиках был только один мужчина – 70-летний еврей-бухгалтер из ЧК Моргулис. Любовь была строжайше запрещена на Соловках, и преступления против этого запрета жестоко карались: Ромео шел на Секирку, Джульетта – на Зайчики. Кормили, беспрерывно и неизменно, похлебкой из голов трески. Хлеба, очень плохого, – полкило. Жиров не было совсем. Цинга и туберкулез развивались быстро и с необычайной силой. Заболевший, редко задерживался в лазарете более месяца перед последней путевкой в «16-ю роту». Там его ждала всегда разверстая братская могила. Особенно страдали от этих болезней – шпана, уголовники, здоровье большинства которых было уже расшатано водкой и кокаином. В эти первые годы первой советской каторги, ГПУ еще не уяснило себе экономических выгод широкого применения рабского труда. Система концлагерей зародилась здесь же, на Соловках, но, несколько, позже. Тогда же – Соловки были просто каторгой с жесточайшим режимом, царством полного произвола, бойней, в которой добивались последние явные и многие возможные враги советизма, а также свалкой, для нетерпимого в столицах уголовного элемента. Непосильный для большинства двенадцатичасовый тяжелый труд был лишь методом массового убийства, но не служил еще целям эксплуатации и коммерческой выгоды. Все, вновь прибывшие, проходили сначала общие работы: лесозаготовки, торф, вязку плотов. Норма выработки – срубить, очистить от сучьев и вытащить на дорогу десять деревьев в день – выполнялась немногими сильнейшими. Невыполнение урока, иногда, сходило с рук, но чаще – влекло за собой задержку в лесу на морозе на несколько часов, а то и на всю ночь. Многие замерзали. Замерзали и в старой монастырской дощатой голубятне, куда за отказ от работы запирали в мороз в одном белье. Летом, за то же преступление, ставили «на комарики»: привязывали голыми на ночь в лесу, где комаров, «гнуса», носились тучи. За преступления против дисциплины и лагерных правил, полагались Секирка или Аввакумова щель, о них – особый рассказ. На работах, особенно, ночных, пристреливали часто. Но били очень редко. Случаев избиения каэра я не помню. Шпане попадало. |
| 12 декабря 1854 года инок Паисий отпросился в двухмесячный отпуск для свидания с матерью, которая в течение 14 лет, т.е. со дня поступления сына в обитель, ни разу не видела его. По возвращении своем из отпуска о. Паисий от послушания записчика был освобожден и послан в братскую хлебню. Но по истечении года, а именно 10 ноября 1855 года, за крайним недостатком церковных певцов, был снова переведен на Ближние пещеры и определен на прежнее клиросное послушание. Здесь о. Паисий пробыл несколько месяцев. Особенному юродству не предавался, а в тайне занимаясь усовершенствованием духа, был даже назначен помощником уставщика. В будущем его ожидала в Лавре видная почесть, но он не прельщался этим. Признавая все блага и удобства временной жизни, якоже уметы Христа ради ( Флп.3:8 ), о. Паисий едва только замечал, что люди начинают относиться к нему с подобающей честью и должным вниманием, тотчас принимался за прежний образ жизни, и чтобы избежать новых искушений и соблазнов, решил навсегда удалиться от людей. Был праздничный день. В летней церкви на пещерах шла Божественная литургия... Вот пропели антифоны, совершен малый вход, приближается время чтения апостола... О. Паисий, отыскав накануне зачало и главу апостола и заложив страницу лентой, с благоговейным вниманием выходит с книгой на середину церкви и начинает говорить прокимен. Но открывая Апостол для чтения, видит, что ленты, которой заложена была страница, нет: товарищи – клирошане, желая подшутить над чтецом, нарочно вынули ее из книги. О. Паисий стоит в недоумении, забыв, что ему читать. Происходит пауза, вслед за которой озадаченный чтец закрывает книгу, кладет ее на солею и, нарушив безмолвную тишину искусственно-неестественным хохотом, озираясь и приседая, выбегает через алтарь церкви на двор... После этого знаменательного и загадочного для многих случая о. Паисий на клиросное послушание уже не вернулся. Он стал скитаться по городу и киевским монастырям. И только изредка заходил в Лавру во время богослужения и, ставши в церкви около клироса, принимался умышленно бормотать бессвязные слова. |
| Не знаю, как они добирались домой без денег и в мороз... Мы сидим, вдруг звонок. Бабушка пошла через двор открывать, и мы слышим, что она причитает и плачет: «Ой, мои дорогие...» Мы выбежали на улицу: идут мама и папа, такие, что страшно смотреть. На Лубянке они пробыли месяц или полтора. Входят, и первым делом падают на колени перед божницей. Валя приходит из церкви, входит: «Ах, Матерь Божия помогла!» 22 декабря — для нас великий праздник! Спустя какое-то время у нас снова описали дом и решением суда постановили нас выселить. Все судьи стояли не на нашей стороне. Родители были в отчаянии: ехать некуда. Отец, убитый горем, поехал в Очаково к Вере Валентиновне. Она встретила его очень приветливо и сказала: «Андрей Андреевич, Вы не отчаивайтесь! Есть такая женщина-юрист, она помогла нашим знакомым: Шверина Надежда Дмитриевна; дозвонитесь ей, и она Вас примет. Она дорого не берет, и ничего не возьмет с Вас. Она очень скромный человек, я думаю, Вам нужно немедленно к ней поехать». Отец продолжал возражать, говоря, что и два хороших юриста не смогли бы нас спасти, но Вера Валенталовна настаивала, и отец, не веря, поехал. Юрист сказала: «Я беру Ваше дело защищать». Она была очень верующая, и действительно ничего с нас не взяла (у папы денег совсем не было). Когда шел суд, она в общем-то говорила то же, что и другие раньше говорили, но приводила и свои доводы. Судья была та же, что и раньше, однако теперь она сказала: «А я думаю, что эту большую семью (пятеро детей и больная бабушка) мы уж не будем выгонять из этого старого дома». И нас оставили. Многие в нашей семье были репрессированы. Дядю Мишу выслали, затем сажали еще раз. Уйдя от нас молодым, он вернулся совсем больным человеком, ослеп. Мой двоюродный дядя, инженер, был обвинен в том, что на собрании что-то сказал против Сталина. А в действительности его вообще не было на этом собрании, он был беспартийный. На следствии на Лубянке он пытался доказать, что был в это время у кого-то на дне рождения. Но никто из его знакомых не решился это подтвердить. Когда его супруга привезла ему на Соловки теплые вещи, он сказал: «Меня так били, что я оговорил себя. Следователь сказал, если признаюсь, отправят в ссылку». Ему отбили легкие и почки. Года три он там болел, и когда жена приехала второй раз, ей сказали: «Похоронен в общей могиле», — и все... Над братскими могилами на Соловках ночью видят столп света. Сколько там праведных людей! Дядя был человеком изумительной культуры. Когда сидели в тюрьме мои родители, он один не боялся приходить к нам, зная, что мы голодные. Это навсегда сохранила моя детская память... |
|
|
