| Птичка на минуту смолкла, но потом стала летать и кружиться над головой Бориса и что-то ласково щебетать. «Благодарит», – подумал Борис. Птичка улетела в гнездышко к своим птенцам, а с Борисом случился будто припадок – он заплакал, потом зарыдал. Закрыв лицо руками, он удалился в темный угол... Долго его не было видно, наконец он показался – и в темноте было заметно, как он шатается. Слабой походкой он ушел в свою келью... И в мглу сокрылся привиденьем, Холодным облаком осел, Змеей в траву прополз с шипеньем, В деревьях бурей прошумел. Я. Полонский Что же случилось с братом Борисом? Кажется, он был поражен двумя моментами: 1) любовью Божией к нему и 2) лютостью и злобой к нему дьявола. Всю эту ночь он проплакал. Ему было горько за себя, за свою расслабленность и мертвенность. Но какая же великая любовь Божия к нему – такому гадкому и ленивому? Господь показал ему заботу о малой птичке и ее тревожный крик в ночи... Она кричала о страшной опасности ей и ее птенцам. А как она бодрствовала, как она охраняла своих малых детей! Хотя и помочь им ничем не могла. Злой же дух (как кошка) не спит ни днем ни ночью. Он вылавливает себе жертву, он спрятался во мраке ночи и следит, чтобы схватить и растерзать душу. И все это он делает тогда, когда заранее поразит человека расслаблением, отнимет у него бодрость и трезвение, напоит его вином бесчувствия и неги. Теперь брат Борис стал внимательнее к себе. Как только он почувствует на себе дыхание расслабления, апатии ко всему окружающему, а главное – к молитве и богомыслию, он с тревогой говорит себе: «Ну вот снова начинается. Берегись, Борис! Черная кошка рядом!» Наученный горьким опытом, Борис уже без нужды не выходит из своей кельи. В мир он не показывается. Он усиливает молитвы, поклоны, берет акафист Божией Матери Казанской и читает его на коленях. Слезы струятся по его бледным щекам, сердце вздыхает до физической боли. Борис просит Царицу Небесную заступиться за него и отогнать прочь врага с его губительной негой, расслабленностью и блудолюбием. |
| Для меня лично наиболее важным событием съезда Юго–Западного фронта в 1917–м году было знакомство с Борисом Викторовичем Савинковым, бывшим тогда комиссаром 7–ой армии. С первой минуты он поразил меня своей абсолютной отличностью ото всех окружавших его людей, в том числе и от меня самого. Произнесенная им на съезде небольшая речь была формальна, суха, малоинтересна и, несмотря на громадную популярность главы боевой организации, не произвела большого впечатления. Лишь меня она сразу же приковала к себе: как–то почувствовалось, что ее полунарочная бледность объясняется величайшим презрением Савинкова к слушателям и его убеждением, что время слов прошло и наступило время быстрых решений и твердых действий. Так отчетливо я своего первого впечатления от Савинкова сформулировать, конечно, не мог бы, но я уверен, что инстинктивно я это почувствовал с первого взгляда. На трибуну взошел изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо–зеленый френч с непринятым в русской армии высоким стояче–отложным воротником. В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными, барскими руками. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену… Познакомившись с автором, глубоко захватившего меня в свое время «Коня бледного», я решил пока что остаться при нем. Из Каменец–Подольска мы отправились с Борисом Викторовичем на съезд 7–ой армии в Бучач. Офицеры 7–ой армии встретили назначение Савинкова комиссаром с очень сложными и, понятно, мало дружелюбными чувствами. Подчинение долголетнему сотруднику провокатора Азефа, знаменитому террористу, приберегавшемуся партией для убийства самого государя, казалось, даже и приявшим революцию офицерам, делом несовместимым с воинскою честью. Легкость, с которой прибывшему в армию Савинкову удалось в кратчайший срок преодолеть враждебное к нему отношение, достойна величайшего удивления. Работая вместе с ним, я видел, как он, не отказываясь от революционных лозунгов своей партии и не становясь на сторону офицеров против солдат, не только внешне входил в офицерскую среду, но и усвоялся ею; все в нем: военная подтянутость внешнего облика, отчетливость жеста и походки, немногословная дельность распоряжений, пристрастие к шелковому белью и английскому мылу, главным же образом, прирожденный и развитой в подпольной работе дар распоряжения людьми, делало его стилистически настолько близким офицерству, что оно быстро теряло ощущение органической неприязни к нему. |
| Не толико сей на ны, елико оного властолюбца поразити страхом пущен бысть, суду на неправеднаго пришедшу праведну дати: до сего праведней ярости дерзости Борисове стерпети. Преславным именем об. во образе царска сына вменився, Дмитрия Ивановича всеа Русии, предипомянутаго великаго победителя во царех всынотворився ему, чюжа ему бывша по всему, разве рабства число в прочих срабных ему песочнаго умножения бе он. Яко же море не познавает в пределех своих малех держащихся в нем животных до единого, сице сего царюющему не бе знан ни род сего, ниже имя его, – он же дерзну сицевому усынотворитися, якоже к Богу приближением приразився! Богу свое терпение и попущение показующу 336 , 158 привлечеся от Севера 337 в самую матере градовом град Москву в совокуплении многих сил безбожныя Литвы с приразившимися к нему и меньшими 338 всеми вои росийска господства благородными началы воем бранных сил 339 , иже росийску жребию сущим, скифетродержателем тогда Борисом в защищение против оного на краях всего севера поставльшимся. Приложшеся убо им от десна на шуе клятва крестопреступне ко лжеименного воли: овы убо того лукавое льщение об. познавше, овы же и ино мневше – по правде некако возсияти ему от изо оземства царю, идеже бе оземствован сущий царевичь Димитрий Ивановичь Борисом, прельстившеся много и козньствы его. Еще ему вне сущу предел руския земля, самохотне повинушася вси, идолу сущу, яко царю, поклонишася: страх смерти чаяния по вострии меча его одоле. К сим же всем купно и Борисово тожде насилное во льсти кроволюбное царство стужи, не от ига еже бы им даней подложения, но неповинных 159 мнозех пролития кровей, оболгания мневшеся при оном отдохнутием поне мал получити покой. Но надежею вместо уповаемых вси солгани быша; горее нечестивых, иже православными прежде не именовавшихся никогда же, конечное зло хотящеся от него на вся нанести и паче всякого зла злейши: по смерти его от тайных его уведено бысть, яко Христову веру, православием вечно цветущую, в конец хотя окаянный от памяти испроврещи зломыслием врага, аще не бы Господь об. |
| Этого старик не выдержал. Он плакал как ребенок. Он безумно любил своего единственного сына. И этого горя он не выдержал. Надломился. Он приезжал ко мне в гости осенью 1967 года. В январе 1968 года я был у него в Куйбышеве. Видел его последний раз. Летом у него обнаружилась страшная болезнь — рак прямой кишки. А в январе 1969 года его не стало. Он умер 84х лет от роду, как истинный христианин, причастившись и простившись со всеми друзьями. Таисия Николаевна Пирогова трогательно ухаживала за больным до последних мгновений. Я ей также обязан многими дружескими одолжениями. Как хорошо, что сохранились еще на Руси хорошие, добрые люди. Между тем прошли десять дней. В Петров день мы с Борисом Михайловичем были в Петропавловской церкви на престольном Празднике. Владыка служил всенощную и литургию. А 13 июля мы посетили вновь дом доктора Маслаковского. На этот раз был серьезный, деловой разговор. Его начал Владыка. «Мы пережили большую историческую эпоху — церковный раскол и связанные с ними события. И ничего от этой эпохи не осталось. Умрем мы, несколько человек, которые помнят все эти события, — и никто уже не сможет ничего восстановить. Надо писать сейчас историю тех лет, историю церковной смуты. Я знаю, мы во многом разойдемся в оценке тех или иных личностей и событий. Но пишите. Одно лишь условие: каждую главу посылайте мне через Бориса Михайловича. О деньгах не беспокойтесь: за каждую главу буду посылать вам деньги через Бориса Михайловича. А пока вот вам задаток». И Владыка дал мне 2 тысячи (200) рублей. На этот раз мы простились. Устроили с Борисом Михайловичем на прощание пир горой. А 15 июля я отбыл пароходом по Волге в другой город, сыгравший в свое время большую роль в моей жизни, в Ульяновск. Прибыл туда в день своих именин, 16 июля. Остановился в гостинице. Погулял по городу. Попробовал наведаться к старым знакомым. Увы! За 17 лет уже никого не осталось. А на другой день пришел в храм, где был диаконом. Исповедался и причастился. И 18 июля самолетом вернулся в Москву. Рекомендуем |
| Умерла ли детская книга? Беседа с народным художником России Борисом Аркадьевичем Диодоровым Николай Бульчук Работы народного художника России Бориса Аркадьевича Диодорова высоко оценены самыми взыскательными издательствами – не только российскими, но и зарубежными. Иллюстрирование детских книг – отдельная большая глава в творчестве мастера. Но современный книжный рынок завален продукцией, которую и книгами называть не хочется. Так есть ли шанс у сегодняшних родителей найти по-настоящему хорошие издания для детей? И на что, кроме книги, им опираться, воспитывая «чувства добрые» в своих чадах? Наш разговор с Борисом Аркадьевичем, начавшись с детско-книжной темы, вышел далеко за ее рамки. Борис Аркадьевич Диодоров – Борис Аркадьевич, ваше творчество неотделимо от словесного: нельзя писать иллюстрации для произведений литературных, не обращая внимания на текст, – они органично связаны между собой. И тут хотелось бы посетовать на некоторый упадок или, если так можно выразиться, деградацию современной детской литературы. Я говорю сейчас о той детской литературе, которая продается вот хотя бы в православных лавках, например при храмах, где родители могут купить своему ребенку яркое красочное издание, часто не обратив внимания на его содержимое – оно откроется уже потом. Низкопробные детские книги заполонили сегодня наши православные магазины. Думаю, что мы не можем пенять их создателям – авторам и художникам, писателям, поэтам, – но обязаны, и это наш долг, высказать, мягко говоря, недоумение Издательскому совету Московского Патриархата, который каждую такую книгу рекомендует своим особым грифом. – Вы все правильно назвали: это действительно больной вопрос для тех, кто знаком с культурой, кто знаком с тем прекрасным и высоким, что называется искусством, без которого человек не может, в общем-то, расти и существовать полноценно. Вы правильно сказали, что в основном воспитание эстетическое, в том числе и духовное, начинается с детства. Я очень много поэтому делал детских книг, ибо там художник становится соавтором писателя. И это дело добровольное, понимаете? Мы ищем автора, автор ищет художника. Но это то, что относится к книжной культуре, прежде всего. А если посмотреть на книжные магазины и через призму этого рассуждать, то мы понимаем: время поставило нашу страну в очень серьезную ситуацию рыночной экономики, где коммерциализация распространяется – как и любое явление на рынке – с крикливостью, дикой ненасытностью, в угоду заработку. Более ничему! |
| Одно неиконное изображение св. Владимира 14 века известно в списке Сказания о св. мучениках Борисе и Глебе (мною изданным), с надписью «Володимир посылает Бориса против Печенег». Владимир изображен сидящим на седалище в роде кресла перед стоящим кн. Борисом и его дружиной, с приподнятой правой рукою, как бы для благословения. Головы обоих князей в сиянии. Оба князя в одинаковых одеждах – в красных плащах в длинных подпоясанных зеленого цвета свитах с желтою, т.е. золотою накладкой по подолу и с узкими рукавами, в черных сапогах, у кн. Владимира довольно большая седая борода, см. рисунок 1. Рисунок 1 Более важное изображение кн. Владимира находилось при сборнике начала 15 века (1414 г), который в начале нынешнего столетия известен был по кругу любителей древности под названием «Похвалы в.к.Владимиру». В письме Оленина о Тмутораканском камне, в описании этого сборника отмечено между прочим (стр.41), что «в начале книги живописью изображен св. в.к. Владимир с детьми его Борисом и Глебом », и что «сей образ писан на пергамине водными красками». В другом издании Оленина, в «Литографированных рисунках к опыту о Славянах от времен Траяна и Русских до нашествия Татар» (Спб. – 1833) дано место подобию этого изображения, нарисованному, как кажется, по памяти с помощью воображения, а если верно с подлинником, то тем более любопытному; см. Рисун. 2-й. Рисунок 2 Князь Владимир представлен положившим руки на плечи сыновей, к нему склонившимся. Все три князя в сиянии, в плащах и в длинных свитах. Владимир в клобуке (шапке), дети простоволосые. Действительно ли на подлинном рисунке молодые князья изображены простоволосые, без клобуков, которые, как известно, не снимались и в церкви? Или же рисунок был так попорчен, что трудно было отличить клобуки от волос? Естественны эти вопросы, потому что едва ли можно найти иконное или неиконное изображение древнего Русского князя в плаще без клобука на голове. Взаимное положение князей на подобии рисунка особенно Бориса и Глеба в отношении ко Владимиру мне кажется так же странным. По крайне мере на иконных изображениях св. Владимира и Бориса и Глеба, какие мне удалось до них видеть, они представлены стоящими в ряд, в середине отец, по бокам братья. Это можно было бы ожидать и тут, или по крайней мере не ожидать, что Борису и Глебу дано будет такое драматическое положение. Не придано ли оно в следствии испорченности подлинника, по желанию дополнить недостающие черты. В нижнем Новгороде есть, как я слышал, образ св. Владимира, Бориса и Глеба «в коротких и пестрых мантиях», на котором св. Владимир сделан большим, а св. Борис и Глеб сравнительно очень малы, все три с крестами – следовательно стоящими прямо, а не боком. Не так ли, хоть и без крестов, были написаны св. князья и на изображениях при сборнике 1414 года 2 . |
| Иконные изображения св. Ольги не древние, а старинные, так же как и старинные изображения св. Владимира, нельзя назвать редкостью. На некоторых видим св. Ольгу вместе со св. Владимиром, на других их обоих вместе со св. Борисом и Глебом. Есть, вероятно, и одиночные изображения св. Ольги; только мне их не случалось видеть. (Тот единственный образ св. Ольги в одиночку, который я видел в новой копии, показался, показался мне произведением живописца а не иконописца, или по крайней мере свободным подражанием икон) 3 . На виденных мною образах св. Ольга изображена стоя, со сложенными на груди руками, в изукрашенной шапочке, в кике или в короне, надетой поверх покрывала, закрывающего часть лба, виски и часть шеи, в длинном подпоясанном платье, похожем иногда на сарафан, т.е. с подкладкой не только по подолу, но и с двойной накладкой по всему переду от шеи до подола, с довольно широкими рукавами, из-под которых видны другие узкие, в ожерелье, зарывающем верх платья, т.е. плечи и часть груди или же в плаще с отложенным воротником, то просто накинутым, застегнутым на груди. Почти такое же изображение св. Ольги находится и в Новгородской церкви св. Федора Стратилата, к сожалению очень полинялое и попорченное. Ему дано место близ изображения св. Владимира с Борисом и Глебом, на боковой южной стене церкви, под хорами на одинаковой высоте с этим. Св. Ольга стоит на таком же круглом подножии как и св. Владимир; на голове ее, окруженной сиянием, покрывало, спускающиеся к плечам и сверху покрывала что то вроде шапочки с околышем и с довольно высоким круглым верхом, по которому от середины лба в верх положена довольно широкая нашивка или вышивка. Руки, сколько можно видеть из под штукатурки, закрывающей среднюю часть лика, кажется, сложены на груди. Плаща ясно отделить нельзя; но его надобно предположить по боковым чертам платья, кажется он был нарисован закинутым на одно плечо. Платье довольно длинное с накладкой по подолу, а может быть и по переду, если только видные продольные черты не обозначают полы плаща, приподнятой на руку. Из под платья видны ноги в сапожках. Я снял и это изображение как умел и мог. См. рисун.4 |
| Выступавшие в качестве свидетелей его друзья также держались с исключительным мужеством, особенно один молодой вятский парень, бывший семинарист, исключенный за свою дружбу с Борисом Владимировичем из семинарии, чья подпись стоит в числе других двенадцати подписей вятичей под петицией с протестом против действий местного архиерея, пляшущего под дудку властей. Он начал свои показания обращением к обвиняемому: «Здравствуй, Борис Владимирович, отважный воин за веру Христову!» Я имел с Борисом Владимировичем дело после этого всего один раз: в 1970 году после моего выхода из тюрьмы на свободу, на кратковременную свободу, длившуюся 9 месяцев; я получил от него письмо — письмо с того света, ибо, когда я получил его, Бориса Владимировича уже не было в живых. Он умер в первых числах января 1971 года в лагере. Тело его было отдано его родным, и он был отпет при большом стечении народа в соборе города Кирова и похоронен на местном кладбище. Приводя здесь факсимиле его письма, я вместе с его молодым другом, в ожидании теперь уже близкой встречи, говорю: «Здравствуй, Борис Владимирович, отважный воин за дело Христово!» Между тем деятельность демократического движения продолжалась. 20 августа на квартире Якира в обстановке энтузиазма было составлено письмо «К годовщине вторжения в Чехословакию». Письмо составил Красин, а последние строки принадлежали мне. Это был последний документ, который был подписан мною в 1969 году, так как дни моего пребывания на воле были сочтены. Через три недели я был арестован. А сейчас мы, 16 демократов, подписали это письмо: через два дня оно было передано всеми радиостанциями мира. Текст письма следующий: К ГОДОВЩИНЕ ВТОРЖЕНИЯ В ЧЕХОСЛОВАКИЮ 20 августа 1969 года группа советских граждан сделала следующее заявление: «21 августа прошлого года произошло трагическое событие: войска стран Варшавского пакта вторглись в дружественную Чехословакию. Эта акция имела целью пресечь демократический путь развития, на который встала эта страна. Весь мир с надеждой следил за послеянварским развитием Чехословакии. |
| — Прошу Вас, я хочу уехать сейчас, сию минуту. Это было наше последнее свидание. Через пятнадцать минут Борис уехал, не прощаясь с нами. Елизавета Николаевна каждому из нас передала его привет. Так закончилась первая половина сегодняшнего утра. Вот каким острым, неожиданным путем приходит расплата. Расплата за необдуманные поступки, небрежность. Легко, мимоходом, не думая, обыкновенно нам не до того, некогда, мы принимаем за пустяк чужие переживания, чужую душу, жжет и тревожит только свое, таковы обычно наши взаимоотношения. Как бы я ни повторяла: «Я не виновата. Чем я виновата? — или, — Что же я должна делать?» — это не оправдывало меня. Сегодняшнее утреннее счастье, равное обручению с самым любимым, с самым дорогим, покупается несчастьем, страданием, полным опустошением другого. Боже мой! С каким чувством, словно с ножом в сердце едет сейчас Борис в город. Выехать сейчас же поездом вслед? Но что я ему скажу? Он все понял, все знает, и мое покаяние ему не нужно. Да и как каяться? И в чем? Ведь покаяние надо начинать с начала, с нашей первой встречи, с восьмилетнего возраста и перебрать все двадцать два года, то есть до сего дня. Существует ли подобная бухгалтерия или бухгалтер, которой смог бы подсчитать, упорядочить записанные на клочках бумаги, в хаотическом беспорядке, наши просчеты с Борисом, я быстро набрасывала все эти мысли на бумагу, чувствуя страшную потребность высказаться, перебрать, подытожить наши отношения с Борисом. Стук в дверь прервал мое письмо, передо мною стоял Дима. Он ничего не сказал, не спросил, не удивился, что я до сих пор не переоделась и даже еще в жокейской кепке, которую он осторожно, молча снял с моей головы. — Пошли пить кофе, Елизавета Николаевна ждет нас. Неужели Вы не проголодались? Я ни слова не сказала Диме о той смертельной ране, которую я причинила Борису. Это единственная тайна, которую я спрятала от Димы. Пусть вся горечь ее будет моя, а его чистой души не коснется. Утренний кофе был, как зимой, мы были втроем Дима, Елизавета Николаевна и я. Но разница заключалась в том, что он был сервирован не в столовой, а на террасе, под березой. Эта большая старая береза росла на террасе, то есть когда при постройке и планировке дома нужно было вырубить березу, я оставила ее с расчетом, чтобы она попадала на левую сторону круглой южной террасы. Само собой разумеется, что вокруг нее был вырез, достаточный для ее поливки. Она придавала удивительный уют. |
| Поэтому надо работать не за страх, а за совесть. Работаем мы не для власти, а для народа. Мы с Борисом, как типичные интеллигенты, исходили их тех же предпосылок: в частности, Борис был страстным поклонником Белинского и полностью разделял мое преклонение перед Толстым. Идеология «Вех» была для нас обоих безусловно неприемлема. Преклонение перед идеалами Некрасова и народников было альфой и омегой нашей жизни. Различие было только в том, что я истолковывал народников в духе евангельской заповеди: «Больши сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя» (Иоанн 15, 13). Я был (да и остался) христианским народником и христианским социалистом. Борис был народником и социалистом в чистом виде. Но мы были молоды и энергичны. Теория «малых дел» нас не устраивала. Мы жаждали деятельности. И на вопрос «Что делать?» мы отвечали словами Некрасова От ликующих, праздно болтающих, Обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви. Григорьев эту мысль выразил в довольно напыщенном, хотя и звонком четверостишии: Пусть трубит мне погибельный рог, Пусть паду я, сраженный позорно. На перепутьи страшных дорог, Под орлиную песню де Борна . Отсюда был только один шаг до участия в подпольных организациях, в подпольных кружках. Оставалось сказать лишь слово. Это слово сказал я однажды вечером, между Покровским рынком и Калинкиным мостом, когда провожал Борю из института. Борис промолчал. Потом сказал: «Да, но я не хотел бы глупо погибнуть. Из-за болтовни». И дальше мы начали обсуждать конкретные пути. Месяца два мы говорили об этом. Но дальше разговоров дело не шло. Может быть, так бы все и заглохло, если бы в это время я не познакомился еще с одним парнем — Володей Вишневским, тоже филологом, с дневного отделения. Вишневский был таким же типичным «герценовским» парнем, как мы с Борисом. Все мы, «герценовцы», одевались плохо, реяли в эмпиреях и были немного людьми не «от мира сего». Человек «этого мира» в учителя не пойдет. Как говорил однажды один мой знакомый преподаватель (циник и остряк), «в учителя идут все недоделки и неудачники жизни». Володя Вишневский был из приличной семьи, увлекался наукой, был круглым отличником. Мы с ним быстро нашли общий язык. Я уже на третий день знакомства раскрыл свои планы. Через несколько дней, в кавказском ресторанчике (погребке) у Казанского собора, мы пришли к полному согласию. Володя назвал несколько человек, которые могли бы принять участие в кружке, Борис назвал несколько своих школьных товарищей, я некоторых товарищей из молодежи по церковной линии. В общем насчитывалось человек 20 . Мы бы, конечно, тут же всех их собрали и немедленно были бы арестованы, если бы Володе не пришла в голову мысль: посоветоваться с одной из преподавательниц института. |
|
|
