| Алексей Светозарский: Дело в том, что согласно историческим источникам, именно Святополк осуществил братоубийственный замысел. Несомненно, святой Борис был очень сильным конкурентом для Ярослава. Но обстоятельства сложились так, что Ярослав выступил мстителем за братьев в соответствии с понятиями о родовой мести, характерными для того времени. Юрий, Москва: Братоубийственные распри были характерны для Руси? Прослеживается ли здесь некая тенденция? Алексей Светозарский: Братоубийственные распри были характерны, конечно, не только для Древней Руси. Можно предположить, что Святополк вполне мог руководствоваться примером соседей – своего тестя Борислава Храброго, который изгнал из Польши своих младших братьев, а одного родича даже ослепил, и Борислава Рыжего, в Богемии оскопившего своего брата и пытавшегося убить другого брата. Борьба за власть между князьями-братьями или близкими родственниками (дядя-племянник, отец-сын) была характерной для периода феодальной раздробленности. Но важно отметить другое. На Руси грех небратолюбия всегда осуждался церковью и народным сознанием. Эта мысль особенно подчеркивается в таком замечательном произведении древнерусской литературы как «Чтение о Борисе и Глебе», автором которого является Нестор летописец. Эта мысль постоянно присутствует в общественном сознании, и пример Бориса и Глеба, отказавшихся от междуусобной борьбы ради своих христианских убеждений, играет здесь не последнюю роль. Более того, наши предки из числа людей книжных воспринимали Батыево нашествие как наказание, посланное свыше именно за княжеские усобицы. Важно отметить еще один момент – в те времена государственное единство только складывалось, поэтому жители других областей, представляющие собой противоборствующую сторону, воспринимались почти как иностранцы. Таковыми в глазах южан были новгородцы, а в глазах новгородцев – киевляне. В этом, несомненно, ощущалось влияние родового строя. Олег, Москва: Почему в одних источниках Святополка называют сыном Ярополка, в других — сыном Владимира? |
| Начиная свое повествование о Борисе и Глебе и упомянув о вел. кн. Владимире, его сыновьях, о разделении между ними русской земли на уделы, автор „Сказания» замечает: „но о сих (т. е. посторонним предметах) остану много глаголати, да не многописании в забыть влезем. Но о нем же (т. е. об убиении св. Бориса и Глеба) начах, си и скажем» 95 . Это замечание автора, его желание не рассеиваться, а сосредоточиться на одном, избранном им, предмете, опасение впасть в ошибки по забвению 96 , с очевидностью указывают, что он пишет не по готовому источнику, не переписывает рабски чужое произведение и даже не имеет под руками какого-нибудь записанного предания. А между тем, по г. Соболевскому, происхождение и составление „Сказания» должно быть представляемо в следующем виде. Неизвестный автор, вероятно с целью прослыть писателем, запасшись летописью, вздумал составить на основании ее сказание об убиении Бориса и Глеба и для этого начал извлекать из своего первоисточника сведения о заинтересовавшем его предмете, ограничив свою авторскую деятельность приведением обширных выписок из свящ. Писания и сочинением длинных речей и молитвенных воззваний св. князей (справедливо ли, что „Сказание» и летопись отличаются между собою только этим, мы уже говорили выше), что указывает на знакомство с свящ. книгами и на достаточно развитую фантазию непризванного писателя, а отнюдь не на знание исторического факта, и, однако, этот автор боится в „многописании в забыть влесть». К чему же относится это опасение? Ужели к тем речам св. князей, которые, видимо, сочинены самим автором и припоминать которые было более, чем трудно?.. Что же это – ирония ли автора над самим собою, или шутка, вовсе неуместная в серьезном историческом сочинении, повествующем о св. угодниках Божиих? Ни того, ни другого предположить нельзя, и сам автор „Сказания» ясно дает понять, что боится забвения и спутанности собственно исторических фактов, и мы полагаем за несомненное, что этим своим опасением, как бы не погрешить в достоверности повествуемого, составитель ясно дает видеть в себе не только человека осторожного, но и писателя, не имеющего под руками никакого писанного материала, который мог бы предохранять его от ошибок. Словом, по нашему мнению, нужно признать, что „Сказание» написано раньше летописи и могло служить при составлении последней важным пособием. |
| Два образа «Сказания» очевидно контрастируют между собой. Старший Борис здесь хоть и плачет, размышляя о своей будущей смерти (о которой он словно бы заранее знает), но его мысли больше напоминают поучения с библейскими цитатами. Отвергает Борис и предложение дружины, которая изъявляет готовность пойти на Киев и добыть своему повелителю отцовский престол. Убийцы застают отпустившего дружину князя одного ночью в шатре; Борис молится. Дальше, видимо, желая подчеркнуть для читателя благоверие князя и ещё более заставить сопереживать происходящему, автор допускает явную несообразность. Пока убийцы ходят вокруг княжеского шатра, не решаясь войти внутрь и исполнить задуманное, Борис успевает прочесть утреню и канон. Много веков спустя такой литературный приём с замедлением времени назовут ретардацией. Но даже и самый напряжённый момент повествования автору, очевидно, хочется продлить, поэтому Бориса в его рассказе закалывают трижды. К тому же повествование об этом неправдоподобно затянувшемся убийстве прерывается то проникновенной речью жертвы к нападавшим, то отступлением о печальной участи княжеского отрока Георгия, то краткой ремаркой о судьбе дружины. Составители мартириев считали, что сопереживание святым заставит читателей задуматься о вечном. Убиение святого Глеба. Сильвестровский сборник Психология отрока. Глеб Совершенно другим «Сказание» рисует Глеба. Несмотря на то, что ко времени описываемых событий муромскому правителю не могло быть меньше двадцати восьми лет (а для Древней Руси это был очень почтенный возраст), «Сказание» характеризует князя скорее как человека юного, непосредственного, и даже несколько наивного и неопытного. Так, в отличие от своего рассудительного брата, известие о смерти отца и коварстве Святополка Глеб получает от брата Ярослава; причём, узнав всё это, он, по сравнению с Борисом, гораздо больше плачет и даже «стенает», и «омачает» слезами землю. Увидев плывущих ему навстречу убийц, князь почему-то решает, что те хотят его поприветствовать, а разобравшись, в чём дело, начинает умолять их не трогать его и даже – вещь, немыслимая для средневековья, — предлагает этим княжеским наёмникам быть его господами, изъявляя готовность стать их рабом. В разговоре с ними Глеб подчёркивает, что «возрастом ещё младенчествует». |
| Летописная повесть о куликовской битве Подготовка текста, перевод и комментарии М. А. Салминой Куликовская битва 1380 г. нашла отражение в летописях и литературных памятниках. Самый ранний известный нам краткий летописный рассказ ο битве 1380 г. («О побоище иже на Дону») содержался в летописном своде 1408 г. (отразившемся в сгоревшей в 1812 г. Троицкой летописи, в Симеоновской летописи и Рогожском летописце). Более пространное описание событий 1380 г. мы видим в так называемой Летописной повести ο Куликовской битве, старшие списки которой находятся в Софийской первой, Новгородской четвертой, Новгородской пятой, Новгородской Карамзинской летописях. Летописная повесть – не сухая хроника событий, а развернутое сюжетное повествование. Β повести подчеркивается роль великого князя Дмитрия Ивановича как защитника Русской земли, благочестивого христианина и мужественного воина. С публицистическим пафосом автор изображает коварство Мамая и его союзников – литовского князя Ягайла и рязанского князя Олега. Автор Летописной повести опирался как на собственно исторические источники (в частности – на рассказ «О побоище иже на Дону» и на Синодик – перечень убитых), так и на источники литературные – «Житие Александра Невского» и краткую (паремийную) версию «Чтения ο Борисе и Глебе»: оба этих произведения ο князьях-воинах давали автору Летописной повести материал для исторических аналогий. Кроме того, в тексте постоянно встречаются библейские цитаты; в описании скорби русских женщин использован фрагмент из апокрифического «Слова на Рождество Христово ο пришествии волхвов». Текстологический и идейный анализ Летописной повести позволяет считать, что повесть была создана не ранее середины XV в. как произведение публицистическое, направленное в защиту объединения русских сил против врагов Русского государства. Текст Летописной повести ο Куликовской битве издается по списку Новгородской Карамзинской летописи XVI в. (РНБ, F. IV, 603). Исправления внесены по Голицынскому списку первой редакции Новгородской четвертой летописи (РНБ, Q. XVII, 62). |
| Первым оригинальным русским житием стало «Сказание о Борисе и Глебе». Впоследствиижитийная литература явилась самым популярным в народе жанром и дала множество замечательных произведений. Литература XIII-XV веков носила, главным образом, национально-патриотический характер, поскольку русский народ находился в то время под татаро-монгольским игом. Это и«Слово о погибели Земли Русской», и Повесть о житии Александра Невского, и «Повесть о разорении Рязани Батыем» и другие произведения. Именно литература поддерживала тогда моральный дух русского народа, помогала увидеть духовный смысл происходящего. Древнерусская литература являлась важнейшей духовно-эстетической скрепой русского народа, выражала его заветные идеалы и чаяния, помогала сбережению русской цивилизации. Преемственно именно от древнерусской словесности происходит и наша великая литература «золотого века»: Пушкин, Гоголь, Лесков, Достоевский и другие. Литература составляет важную часть культуры, а культура в свою очередь определяет самосознание народа, является наиболее ярким выражением его самоидентичности. Не случайно знаменитый американский социолог Самюэль Хантингтон, который ввел в оборот термин «столкновение цивилизаций», подчеркивал решающую роль культуры в глобальных геополитических процессах нашего времени. «Softpower», «мягкая сила», - так он называл культуру. Культурная идентичность - это решающий фактор в геополитическом противоборстве после окончания «холодной войны». Ему вторит и другой американский властитель дум, Збигнев Бжезинский. Вот что он пишет в свой книге «Выбор: мировое господство или глобальное лидерство» о значении культуры: «Вдохновляемая Америкой глобальная культурная революция… изменяет социальную мораль, культурные ценности, личные вкусы, сексуальное поведение и материальные запросы молодого поколения почти всего мира… Движимая этой притягательной силой, Америка стала «внеплановым» и политически неуправляемым средством культурного соблазна, который просачивается, захватывает, меняет поведение и, в конечном счете, духовную жизнь все более значительной части человечества». |
| к. ок. 990/91 г. старшим сыновьям Владимира Святославича было по 12-14 лет - возраст, обычный на Руси для посажения княжича на стол. После смерти Вышеслава Владимир Святославич переместил в Новгород Ярослава, причем в Ростове был посажен Борис, получили столы др. подросшие Владимировичи: Глеб - в Муроме, Святослав - в земле древлян, Всеволод - во Владимире-Волынском, Мстислав - в Тмутаракани. Если то был единовременный акт, он должен был иметь место после 1001/2 г., когда умер Изяслав; происхождение распространенной вслед за В. Н. Татищевым (История Российская. М.; Л., 1963. Т. 2. С. 70) датировки 1010 г. неясно. В русле вызванных христианизацией гос. преобразований Владимира Святославича была и неудачная попытка «византинизации» киевского столонаследия, относившаяся, очевидно, уже к последним годам правления Владимира Святославича Согласно традиции, после смерти Владимира Святославича Русь должна была быть поделена между всеми его сыновьями (как то было со Святославичами), а Киев должен был достаться генеалогически старейшему. Однако политическое сознание Владимира Святославича как главы новой единой христ. державы, видимо, противилось такому механическому дроблению. Развернутых сведений о замысле Владимира Святославича нет, но источники заставляют подозревать, что Владимир Святославич планировал передать киевский стол одному из своих младших сыновей - св. Борису (ср., напр., вкладываемые в уста Святополка Туровского в «Чтении о св. Борисе и Глебе» упреки Владимира Святославича, что Борис «хощеть по смерти отца своего стол прияти» - Жития св. мучеников Бориса и Глеба. С. 6-7); не в последнюю очередь это определялось, как можно думать, происхождением последнего по матери из болг. царского дома. Речь шла, разумеется, не о ликвидации наследственных уделов в принципе, а, по-видимому, об учреждении сеньората - номинального политического главенства одного из братьев, вроде того, какой был учрежден полвека спустя по завещанию Ярослава Мудрого. Именно этими планами Владимира Святославича были, судя по всему, вызваны почти одновременные возмущения против Киева со стороны 2 старших Владимировичей: Святополка в Турове (вероятнее всего, ок. |
| Отсюда следует датировка «Слова о житии и преставлении» Дмитрия Ивановича. Уже из факта, что при написании «Слова о житии» автор самостоятельно обращался к тем же источникам, которые были использованы в Летописной повести о Куликовской битве – Паримийному чтению о Борисе и Глебе, Повести об Александре Невском 198 , Слову на Рождество Христово о пришествии волхвов 199 и, добавим, Троицкой летописи 200 , – неоспоримо следует, что оба произведения написаны одним лицом и созданы в рамках одного общерусского летописного свода. Нижняя хронологическая грань составления летописного свода – 1412 г., раньше которого не могла быть создана Троицкая летопись 201 , верхняя – 1419 г., год кончины Епифания Премудрого , написавшего для составителей Свода целый ряд Повестей и Слов. 1418-ый год, которым заканчивается общий текст Софийской I и Новгородской IV летописей, подводит нас к реальному времени составления Свода митрополита Фотия. 1419 год, как верхняя граница времени создания митрополичьего свода, подтверждается другими соображениями. Дело в том, что в тексте свода проглядывается явная антилитовская направленность: почти каждое упоминание «Литвы» сопровождается эпитетом «поганая» 202 , в Летописной повести о Куликовской битве утверждается, что «при нынешних временех Литва над нами издеваются и поругаются» (128), в рассказе о битве на Ворскле 1399 г. помещено просто карикатурное изображение Витовта (между прочим, тестя московского великого князя Василия Дмитриевича) с его неумеренными притязаниями: «победим царя Темирь-Кутлуя…, посадим во Орде на царстве его царя Тахтамыша, а сам сяду на Москве, на великом княжении на всей Руской земли» (385) 203 . Отношения с Литвой особенно обострились в связи с поставлением в 1415 г. киевского митрополита Григория Цамблака (но еще в 1414 г. Витовт «ограбил» митрополита Фотия, явившегося в западную часть митрополии для сбора церковных даней), и только после смерти в 1419 г. Григория Цамблака русско-литовские отношения стали нормализоваться: Фотий был признан главой всей Русской митрополии, а сам Витовт стал гарантом завещания великого князя Василия Дмитриевича. |
| «Вырыли могилу глубокую и великую, глубиною, шириною по двадцати сажень»; в этой могиле погребали тело Авдотьино. Туда же был опущен Михайло Поток с конем и сбруей ратною; могилу (погреб) заворочали потолком дубовым и засыпали песками желтыми. В полночь в могилу собрались гады змеиные, потом пришел и большой огнедышащий змей, которого убил Поток и его головою стал мазать тело Авдотьино: от этого или от иной причины Лиховидьевна ожила, и обоих их вынули из могилы. А когда Поток живучи состарился и преставился (умер), его похоронили и с ним зарыли в могилу живою жену его Авдотью Лиховидьевну. Былина заканчивается хотя традиционным, но характерным и уместным стихом: «То старина, то и деянье» 320 . Действительно, здесь сохранились многие старинные черты, погребение живой жены с умершим мужем, воин погребается с конем и оружием, покойника везут на санях. Под санями надобно разуметь сани в буквальном смысле. В первый раз живого Потока хоронят с Авдотьею; как известно, так не делали: живого мужа не хоронили с умершей женою. Былина отмечает, что этот случай был исключительным, следствие особого договора, который был скреплен присягой при посредстве соборных попов. Сани у нас действительно употреблялись для перевозки покойников. Так, в сказании о Борисе и Глебе в рукописи 14 века изображено перенесение тел св. Бориса и Глеба, св. Бориса несут на санях, а св. Глеба везут на санях же 321 . Сани употреблялись для перевозки покойника, вероятно, потому, что они были раньше изобретены человеком, чем телега. Итак, на основании различных свидетельств можно установить, что древнейшие русские славяне применяли к своим умершим сожжение и погребение. Вероятно, оба эти способа были взяты из видимой природы. Самым сильным и величественным явлением для первобытного человека было солнце. Множество форм языка и поэзии, множество древних мифов свидетельствуют, что в ежедневном движении солнца человек видел целую жизнь живого существа, подобие своей собственной: оно рождалось, быстро становилось юношей, затем мужем, исполненным сил, постепенно старело и наконец скрывалось за горизонт, умирало. |
| Гора прекрасна потому, что она напоминает произведение рук человеческих — искусно сделанный стог. Природа осмысливается средневековым автором как произведение и оценивается им во многом по критериям, с которыми он подходил к творениям рук человеческих; даже и деяния Бога мерит человек по своей мерке. В природных закономерностях, в ее совершенстве и упорядоченности усматривал древнерусский автор следы высокого мастерства, некоего устройства, которое он и называл красотой. «Красота же строй есть некоего художника», — мог повторить русский книжник вслед за творцом популярной на Руси с XI—XII вв. «Повести о Варлааме и Иоасафе» . Усмотрение в природе глобальной устроенности, подчиненности всех ее элементов каким–то (непонятным еще) общим закономерностям возбуждало удивление и восхищение у человека Древней Руси, наводило на мысль об аналогии с произведениями искусства, а сам «строй» оценивался им как красота. Библейская легенда о грехопадении первого человека, видимо, так сильно поражала воображение древнерусских писателей, что в литературе Киевской Руси мы чрезвычайно редко встречаем описания физической красоты человека. Она, как правило, только называется в одном ряду с другими лаконичными характеристиками, из которых древний книжник складывал идеализированные образы своих героев. Развернутый идеальный образ князя дан в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Сь убо благоверьныи Борись благога корене сыи послушьливъ отцю бе, покаряяся при всемь отцю. Телъмь бяше красьнъ, высокъ, лицьмь круглъмь, плечи велице, тънъкъ въ чресла, очима добраама, веселъ лицьмь, рода (возрастом) мала и усъ младъ бо бе еще, светяся цесарьскы, крепъкъ телъмь, вьсячьскы украшенъ акы цветъ цвьтыи въ уности своей, в ратьхъ хръбъръ, въ съветехъ мудръ и разумьнъ при вьсемь и благодать божия цветяаше на немь» (ПЛДР1, 302). Лаконично, но выразительно начертанный здесь образ юного Бориса станет идеалом для всей художественной культуры Древней Руси. Последующие летописцы при рассказе о русских князьях и живописцы при изображении воинов–мучеников и князей на стенах и столпах храмов будут постоянно использовать в своем творчестве этот ранний словесный прототип. |
| Между А. С. Будиловичем и Т. И. Филипповым возникла полемика, которая никого из них не переубедила. Проф. Будилович подтвердил существование в древнерусском языке глагола обуяти в значении «охватить» или «отнять». Он находил в его составе «двойной предложный префикс» об- и у- и глагол яти (ср. в поучении Григория Богосл. уимахъ). «Факт двойного предложного префикса – явление очень обычное в славянском, как и в других языках». Но, по мнению проф. Будиловича, ничего общего с этим старинным словом не имеет глагол обуять, произведенный от буй в церковнославянском значении «безумный, глупый». Этот глагол может употребляться как переходно – с винительным прямого объекта (Страх обуял его), так и непереходно (например, в цитате из Евангелия: «аще же соль обуяет», т. е. потеряет силу). Но эти доводы не поколебали уверенности Т. И. Филиппова, что в выражениях его обуяли страсти, обуял страх глагол обуять равен слову объять (ср. синонимические выражения: Он одержим страхом и Он обуян страхом – или в стихе Языкова: И песню ту принес он долу Священным трепетом объят). Этот спор симптоматичен. Он говорит о том, что к середине XIX b. частичные омонимы обуять, обуяю и обуять, обуиму совсем смешались, стали неразличимы и все больше укреплялась тенденция истолковывать обуять на основе сближения с книжным глаголом объять. «Емлю значит беру и держу, а затем и владею, оттуда: держава – власть и владение», – писал Т. Филиппов, – «...следовательно: «Его обуяли страсти», или «обуял страх» может значить (я уверен, что и значит): «Его объяли («им овладели») страсти»; »его объял страх«» (там же, с. 33). Необходимо обратиться к истории этих омонимов и выяснить ход семантических изменений, приведший к их скрещению и смысловому взаимопроникновению. В древнерусском языке были в употреблении два глагола обуять. Один представлял собою осложненное двумя приставками об- и у- образование от слова яти (имати). Глагол уяти (ср. современ. унять) означал: 1) «ухватить» (например, в Житии Нифонта XIII b.: «Единъ от корабльникъ уимъ дъщицю»); 2) «охватить» или «захватить» (например, в Ипатьевской летописи под 6684 г.: «и уя и болезнь велика... и, възложивше на носилиц, несяхуть токмо ле жива»); 3) «отнять, отделить, отрезать» (например, в «Пчеле»: «Памяти смерть ...уяла пищю, пищи же уят сущи, отрзашася страсти»; в «Сказании о Борисе и Глебе»: «Человк нкто нмъ, бже нога его едина уята от колена» и т. п.); 4) «унять, остановить» (например, в Новгородской 1-й летописи под 6702 г.: «Бяше пожаръ зълъ... и уяша у Лукини улицы») (Срезневский, 3, с. 1349–1350). |
|
|
