| Это верно. Когда речь идет о перемене взглядов человека и о покаянии, то перемена может занять и не семь лет и не год, а одну секунду . Но когда речь идет о научном профессиональном росте, то тут таких чудес не бывает (даже в житиях святых можно узнать только о чудесном обучении грамоте отрока Варфолемея, но и тут мы не найдем чудесных рождений специалистов-историков). В той нашей дискуссии (на телеканале «Россия»в январе 2006 года) М.О. Чудакову поддержал В. В. Бортко. По его мнению, в финале мы видим двух преображенных людей, которые оторвались от суеты, постигли истину и неотрывно смотрят на лунную дорожку… Не могу согласиться и с этим хотя бы по той причине, что один из этих двух «преображенных» – Николай Иванович, бывший (?) боров. Он если что и познал – то не истину, а домработницу Наташу. По ней и вздыхает. Напомню булгаковский текст: «Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное. Сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать: – Венера! Венера!.. Эх я, дурак!.. – Боги, боги! – начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня. А сидящий будет продолжать свои речи: – Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин! Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос: – Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить! Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым: – Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош! И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом. – Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! – бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, – вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. |
| Хипари приуныли. Сидеть в обезьяннике никому не хотелось. Михайлов молча достал из ксивника три зеленых бумажки. — Свободны! — Толстяк протянул ему паспорт. — Я вас на улице подожду! — Крикнул тот друзьям, и вышел в коридор. — Михайлов Сергей Леонидович! — Петренко Иван Федорович! — Мартынов Никита Петрович! — Кухарчук Владимир Николаевич! Эти странные названия людей, будто клички из другой, казенно-деловой вселенной, гулким эхом откликались в длинном коридоре. Арестованные выкупали свои паспорта и выходили. — Кошковалова Наталья Ивановна! Можно просто Каша. — Грустно произнесла миловидная девушка, с ног до головы украшенная бусами и феньками, небрежно бросив на стол смятые бумажки. — А нас так красиво ловили. Как бандитов в кино. И такая проза в конце. — И не стыдно деньги у девушки требовать? — Вырвалось у Тома. — Самый умный? — Мент коротко посмотрел на него. — Я не буду платить! — Шепнул Монгол. — Облезет, боров жирный. Пусть в обезьянник, — мне пофигу. Не холоднее, чем в горах. — А ты юморист. Чем платить? У нас уже бабки кончились! — Усмехнулся Том. — А, точно! — С облегчением сказал Монгол. — Гребень облез, и они облезут, суки. Мент между тем, стараясь выглядеть невозмутимым, долго рассматривал чей-то паспорт. — Янис… Янис… Балбес! — Наконец выдавил он. — Моя фамилия Ба-албес. — С прибалтийским акцентом произнес худенький паренек в футболке с пацификом. Несколько человек в коридоре прыснули от смеха. Где-то рядом распахнулась дверь, и показался силуэт милиционера. — Шо за хохот? Я вам милиция, чи дэ? — загрохотал он. — Чи дэ! — Вырвалось у Монгола. Все снова прыснули. Милиционер, уставший немолодой мужик с маленьким крючковатым носом и рыжей щеткой усов, подошел к Монголу, взял его под локоть. — А ну, пишлы, побалакаем. Монгол скрылся за дверью ближайшего кабинета, через минуту вышел, скрючившись пополам, тяжело хватая открытым ртом воздух. — Ще у кого вопросы йе? — Спросил вслед усатый мент, и грозно оглядев оставшихся, хлопнул дверью. Все как-то подобрались, замолчали. |
| Перед нами нач. адм. части Соловецких лагерей особого назначения Васьков, человек-горилла, без лба и шеи, с огромной, давно небритой тяжелой нижней челюстью и отвисшей губой. Эта горилла жирна, жирна, как боров. Красные, лоснящиеся щеки подпирают заплывшие, подслеповатые глаза и свисают на воротник. В руках Васькова списки, по которым он вызывает заключенных, оглядывает их и ставит какие-то пометки. Сначала идет перекличка духовенства. Вызванные проходят мимо Васькова, потом мимо выглядывающего из будки Ногтева и сбиваются в кучу за пристанью. Наблюдение за проходом духовенства, видимо, доставляет Ногтеву большое удовольствие. – Какой срок? – спрашивает он седого, как лунь, епископа, с большим трудом ковыляющего против ветра, путаясь в полах рясы. – Десять лет. – Смотри, доживай, не помри досрочно! А то советская власть из рая за бороду вытянет! Подсчет духовенства закончен. Наступает очередь каэров. – Даллер! Генерального штаба полковник Даллер размеренным броском закидывает мешок за плечо и столь же размеренным четким шагом идет к будке Ногтева. Вероятно так же спокойно и вместе с тем сдержанно и уверенно входил он прежде в кабинет военного министра. Он доходит почти до окна и вдруг падает ничком. Мешок откатывается в сторону, серая барашковая папаха, на которой еще видны полосы от споротых галунов, – в другую. Выстрела мы сначала не услышали и поняли происшедшее, лишь увидев карабин в руках Ногтева. Два стоявших за будкой шпаненка, очевидно, заранее подготовленных, подбежали и потащили тело за ноги. Лысая голова Даллера подпрыгивала на замерзших кочках дороги. Труп оттащили за будку, один из шпанят выбежал снова, подобрал мешок, шапку отряхнул о колено и, воровато оглянувшись, сунул в карман. Перекличка продолжалась. – Тельнов! Я сидел с ним в одной камере Бутырок и слушал его сбивчивые, несколько путаные, но полные ярких подробностей рассказы о Ледовом походе. Поручик Тельнов не лгал, он не раз видел смерть в глаза. Трудно испугать угрозою смерти того, кто уже проходил страшную грань отрешения от надежды на жизнь. Но теперь он бледнеет и на минуту замирает на месте, устремив глаза на торчащее из окна будки дуло карабина. Потом быстро, размашисто крестится и словно прыгает с разбега в холодную воду. Пригнувшись, втянув голову в плечи, он почти пробегает двадцать шагов, отделяющих строй от будки. Пройдя ее, распрямляется и снова размашисто крестится. |
| — Она была счастлива, — вспоминал Виктор Алексеевич первый их мценский вечер. — Тихий городок, приволье, луга, рощи, темная полоса боров по горизонту — было близко ее душе. Случай с юродивой вызвал во мне мысли порядка бытового, как картинка захолустной жизни, а Даринька приняла это трепетно-чутко и была права: последствия этой встречи оказались немаловажными в нашей жизни. Случай с цветами разгласился и произвел некое сотрясение в умах, дал толчок чувствам, для меня неожиданным. И бессвязный выкрик «учись, учись!..» — оказался полным значения. Больная, конечно, не сознавала, почему она выкрикнула, а народ-то «амманский» по-своему воспринял это ее «учись», наполнил своим смыслом. От городка лился дремотный перезвон. — К Великому Славословию, — сказала Даринька. Она крестилась на блиставшие за домами кресты церквей, позлащенные вечерним солнцем. — До чего же хорошо, Господи… — сказала она, — тишина… так я ждала ее. — У нас хорошо, барыня, тихо… — сказал ямщик, обернувшись к ним и улыбаясь, и Дариньке понравилось его круглое лицо в русой бородке н светлые, мягкие глаза. — Понятно, скушно зимой, снега глубокие, лесная сторона близко, калужская, с нее и метет на нас. А летнюю пору самая дача для господ, и из Орла даже приезжают, в имения. А уж Ютово — чистый рай. Цветы всякие, оранжиреи, фрукты-ягоды… чего только душа желает. Покойная барыня до страсти цветы любила, а хозяйством не интересовалась. И барчуки в нее, не любят хозяйствовать. Аграфена Матвеевна скажет ей: гречки бы посеять, а то все в городе берем, смеются, — от своей земли да за крупой в лавочку! Барыня еще до птицы была охоча, какая даже без пользы, а пропитания требует деликатного… у них и по сию пиру кормушки в парках, для вольной птицы… на зиму даже, снегирям, синичкам… — Да?!.. — обрадовалась Даринька. — Всем полное удовольствие: конопляно семя, яички мурашкины, всего. А какие не наши — рису закупали. Три павлины было, им изюм брали, с чем чай-то в пост пьют… а изюм-то кусается, а она ящиками забирала. Серчает, бывало, Аграфена-то Матвеевна, — чего с вашей павлины, крик один. Ну, мы перышки на шляпы себе набираем. |
| Не верьте суемудрому толкованию современных фарисеев и с ними соединившихся мытарей, уверяющих вас, что с жалованием, дарованным духовенству, исчезнет будто бы его тесная экономическая, а следовательно, и нравственная связь с паствой. Кто жил в деревне и думал над деревней, не может не знать, как относится народ «к поповским поборам»: и «свинья-то у попа сытая от мирских лепешек, и кобыла-то поповская, что твой боров, откормленная, и поповы-то лапы загребущи, и глаза-то поповы завидущи». Злобы нет в этих приведенных мною и заимствованных у народа выражениях: неспособна русская душа, Божия храмина, на злобу, но нет в них, я думаю, и благожелательности, указывающей на нравственную связь, и, что всего тяжелее, нет в них и должного к служителю Бога почтения. Говоря в ниже предлагаемой мною системе на первом месте о Духовенстве, я неизбежно тут же должен коснуться вопроса о народных школах. Как уже было высказано в первой главе моей брошюры, народная школа в тесном значении этого слова была почти безконтрольно отдана в ведение и устроение так называемого общества — овцам, которых пастырь предоставил собственному произволу. Мы уже видели, что дала эта школа. Проводя строго систему Монархического Государственного Управления, я неизбежно вынужден признать, что все школы вообще, как низшие для народа, так и высшие должны находиться всецело в руках центрального Правительства, от которого только одного и должно зависеть их возникновение и внутреннее устройство без всякого вмешательства, прямого или косвенного, в это дело влияния общества. Главным же воспитателем низшей народной школы должно являться Духовенство как носитель наиболее возвышенного, возможного в этой жизни и доступного этой последней идеала. Лучшим типом для этой школы будет школа церковно-приходская, конечно, лучше обставленная и более материально обезпеченная, чем ныне действующая, но все же такая, в которой центральной животворящей силой будет настоятель прихода, слуга Церкви. Воспитательная же работа этого руководителя должна быть, естественно, как и всякий труд, работой оплаченной по возможности со всей доступной правительственным средствам щедростью, тогда только труд этот может явиться в должной мере продуктивным и дать в грядущих поколениях тот яркий и душистый цветок расцвета души народной, о котором мы теперь можем только лишь мечтать чисто платонически. |
| Конечно, если бы отец узнал, что я купаюсь в питьевой нимфее, он бы меня наказал. Но все мы в детстве позволяли себе шалости, простительные для этого неразумного возраста. Я нырнул в воду и тут заметил отверстие водопровода. По отроческой беспечности я, не думая о последствиях, проплыл в это отверстие. И вскоре, вынырнув из воды, оказался в довольно-таки просторном каменном проходе. Я догадался, что это старый заброшенный водопровод. Движимый любопытством, я решил посмотреть, где заканчивается водопровод. Я стал в темноте на ощупь продвигаться вперед. Чем дальше я шел, тем свежей становился воздух. И вскоре впереди показался просвет, и я вышел в овраг, поросший кустами. Так что вход в водопровод незаметен снаружи. Сделав такое открытие, я вернулся в нимфею и вынырнул из бассейна как раз в то время, когда туда пришел препозит священной спальни евнух Полипий. Этот жирный боров сам, наверное, решил спрятаться от жары и поплескаться в прохладной воде. Но, увидав меня, он тут же побежал докладывать отцу. Вечером я получил хорошую порцию розог, зато теперь мы знаем, как попасть незамеченными в город. Я забыл про эту детскую шалость, забыл и про водопровод. Но сегодня в минуту отчаяния вдруг все вспомнил и возблагодарил Бога за то, что я не был примерным ребенком. 2 Ночью отряд болгар, стреляя из луков, поскакал вдоль стен. Это был отвлекающий маневр, предпринятый по просьбе Юстиниана. Пока болгары шумели под стенами города в одном месте, в другом к стенам города, пригибаясь низко к земле, устремились девять смельчаков. Вот они уже спустились в овраг, и Юстиниан, раздвинув кусты, не смог сдержать хоть и приглушенного, но радостного возгласа. — Возрадуемся и возвеселимся, вот путь, ведущий нас к победе над врагом! Ввиду осады города ко всем нимфеям была приставлена усиленная охрана. Город переходил на режим жесткой экономии воды. Около нимфея Аэтия дежурили трое солдат претории. Двое сидели у стены и, опершись на древки копий, подремывали, а третий прохаживался рядом, борясь со сном. |
| Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, послали маменька за сторожихой Марфой на разъезд Нагорную, это от того города в трех перегонах. Я сейчас объясню. Сперва станция Низовая, потом разъезд Нагорная, потом Самсоновский перевал. Я теперь так понимаю, откуда маменька знали сторожиху? Думается, торговала сторожиха Марфа в городе зеленью, возила молоко. Да. И вот я скажу. Видно, я тут чего-то не знаю. Думается, маменьку обманули, не то сказали. Расписали бог знает что, мол, на время, на два дни, пока суматоха уляжется. А не то чтобы в чужие руки навсегда. Навсегда в воспитание. Не могла бы так маменька отдать родное дитя. Ну, дело, известно, детское. Подойди к тете, тетя даст пряник, тетя хорошая, не бойся тети. А как я потом в слезах билась, какой тоской сердечко детское изошло, про то лучше не поминать. Вешаться я хотела, чуть я во младенчестве с ума не сошла. Маленькая ведь я еще была. Верно, денег дали тете Марфуше на мое пропитание, много денег. Двор при посту был богатый, корова да лошадь, ну птица там, разумеется, разная, под огородом в полосе отчуждения сколько хочешь земли, и само собою, даровая квартира, сторожка казенная при самой путе. От родных мест снизу поезд еле-еле взбирался, насилу перемогал подъем, а от вас из Расеи шибко раскатывался, надо было тормоза. Внизу осенью, когда лес редел, видно было станцию Нагорную как на блюдечке. Самого, дядю Василия, я по-крестьянскому тятенькой звала. Он был человек веселый и добрый, ну только слишком доверяющий и под пьяную руку такой трезвон про себя подымал, как говорится, свинья борову, а боров всему городу. Всю душу первому встречному выбалтывал. А сторожихе никогда язык у меня не поворачивался мамка сказать. Маменьку ли я свою забыть не могла или еще почему, ну только была эта тетя Марфуша такая страшная. Да. Звала я, значит, сторожиху тетей Марфушей. Ну и шло время. Годы прошли. А сколько, не помню. С флаком я тогда уже к поезду стала выбегать. Лошадь распречь или за коровой сходить было мне не диво. Прясть меня тетя Марфуша учила. А про избу нечего и говорить. Пол там подмести, прибрать или что-нибудь сготовить, тесто замесить – это было для меня пустое, это все я умела. Да, забыла я сказать, Петеньку я нянчила, Петенька у нас был сухие ножки, трех годков, лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. И вот сколько годов прошло, мурашки по мне бегают, как косилась тетя Марфуша на здоровые мои ноги, зачем, дескать, не сухие, лучше бы у меня сухие, а не у Петеньки, будто сглазила, испортила я Петеньку, вы подумайте, какая бывает на свете злость и темнота. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 50 голосов: 4.3 из 5) Надломленный тростник 1 Обычная размеренная жизнь Сереги Филиппова под сорок стала заедать и рваться на куски, как изношенная кинолента. На заводе, где исправно слесарил немало лет, бац! — и оказался за воротами: захиревшее производство закупил какой-то «барыга» и свои порядки завел. Была бы шея, а хомут найдется — рассудил, успокаивая себя, Серега и горько ошибся: таких, как он, безработных в городе оказалось пруд пруди. Он без толку посовался туда-сюда, запил… Тут опять — бац! В своей квартире, куда возвернулся поутру с жуткого похмелья, застукал собственную супругу с каким-то рыжим. Ключ у Сереги был, вот он сам и открыл потихонечку, чтоб сон благоверной не потревожить, и, пробравшись к порогу спальни на цыпочках, заглянул да так и застыл, отвесив челюсть. Рыжий, так сказать, разделял ложе с Серегиной женой. Получилось, что Серега попал в довольно-таки неподходящий момент. Елозя спиной по дверному косяку, он, простонав, сполз на корточки, выщелкнул автоматически из портсигара «беломорину», закурил и со странным для себя интересом стал наблюдать за происходящим. Рыжий супостат будто глаза на спине имел, вскинулся в чем был, а вернее — ни в чем, налетел на Серегу. — Вышвырни его! Визгливый вскрик жены Серега воспринял как побуждение к действию, поднялся с корточек и даже успел вполне миролюбиво спросить рыжего: «Ну ты, паря, чего?!» С поплывшим звоном в голове он брякнулся спиной об входную дверь, потом мощною рукою схваченный за ворот и сопровожденный пинком под зад, ласточкой вылетел на лестничную площадку. Рыжий — молодой здоровенный боров, а у Сереги башка обсыпана ранней сединой, он хоть и длинный и вроде жилистый, но так иссох от расстройства, пьянки и бескормицы, — ветром мотает. Но, хлопнувшись на кафель площадки, он взъярился и, утерев кровь с разбитого носа, принялся что есть силы бухать кулаками в дверь; выбил бы ее или сорвал с петель, да, вот беда, не поддается — сам для себя делал. Отдохнул и — снова. |
| — Часто говорят: чтобы на свете были учителя, нужны люди, которые готовы встать в позицию ученика. Уже восемнадцать лет Вы ведете передачу «Умники и умницы» и видите школьников, которые завтра станут студентами. Как Вам кажется, они готовы быть учениками? Изменилось ли что-нибудь в детях за эти годы? — Трудно ответить на этот вопрос, потому что, как мне кажется, со времен Древнего Египта люди, в основном, делились на тех, которые хотят учиться и учатся, и на тех, которые совершенно не хотят ничему ни у кого учиться, их нужно заставлять, и только тогда они, может быть, чему-нибудь научатся. Есть еще одна группа: они смотрят, что сейчас принято в обществе — стоит ли учиться и для чего? Поощряет современное общество знание или нет? Надо ли стремиться стать кандидатом, а потом доктором наук, или нет? Сейчас вот, по-моему, совершенно не надо: ни финансово, ни статусно ты ничего особенно не получаешь. Это, конечно, вопрос о том, чтó в обществе считается ценностью. Знаете, в Древнем Китае чиновник сдавал сначала один экзамен, потом экзамен другого уровня, потом третьего, и таким образом понимал: чтобы достичь чего-то в жизни, обязательно надо учиться. Есть и менее давний пример. Почему достаточно бедный отец Мао Цзедуна почти все деньги вкладывал в образование сына? Потому что сам в свое время проиграл суд, когда во время заседания не смог защитить свою позицию цитатой из Конфуция. А знание учения Конфуция считалось одним из самых серьезных аргументов. Вот такой был стимул учиться. Есть ли подобный стимул сегодня — не знаю. При этом я вижу, что остается одна десятая, а может, одна двадцатая доля школьников, которым наплевать на модные тренды в обществе, на то, поощряется знание или нет. Их поощрение — у них в сердце. Изучать и знать — их счастье. И даже если им запретить этим заниматься, они будут делать это тайно. — Одна двадцатая — это много или мало? — И много, и мало. Для великих открытий достаточно одной сотой, а может быть, и одной тысячной. Эйнштейнов, Боров, Гинзбургов и Алферовых много быть не может, да и не нужно. Но чтобы воплотить их великие идеи в жизнь, чтобы обработать технологически и сделать прикладными, одна двадцатая — это мало. Потому что чтобы строить BMW, а не «Жигули», нужно очень много образованных, талантливых инжеренов и рабочих. |
| Людям нравится необычное? Не вопрос! Выбираешь раскрученную тему (например, о болгарской колдунье Ванге), копаешься в архиве видеозаписей, нарезаешь из них своего рода винегрет, так, чтобы картинки сменялись одна за другой, ошеломляя сознание потребителя заведомой парадоксальностью и через это отключая его (сознание); заполняешь всю эту видеочехарду откровенным враньем, звучащим за кадром - и продукт готов. СССР по-прежнему живет здесь под именем матушки Феодосии». Чтобы представить всю дикость ситуации, нужно поставить себя на место матушки. Попробую лично я. Включаю телевизор, и узнаю, что я - это вовсе не я, а вывезенный из, скажем, Румынии, бандит, который появился там, где я живу со дня своего рождения, только в 90-х годах; сколотил банду, наполнил всю Ярославскую область ужасом своих преступлений, а правоохранительные органы ничего не могут сделать, потому что запуганы. У кого после подобных новостей о самом себе не отвиснет челюсть? Кто снесет подобную клевету с совершеннейшим безразличием? Лишь матушка Феодосия терпеливо все переносит. Но близкие ей люди не считают для себя возможным оставаться равнодушными. Ведь Спаситель заповедал не отвечать на оскорбления, направленные против нас лично, а не против ближнего. В последнем случае долг христианина - вступиться за оскорбляемого. В конце фильма, с 1.31.50 по 1.33.06 минуты злокачественная информация продублирована. Хотя запись сделана не один год назад, о чем можно судить по старому, деревянному, забору, окружающему дом матушки Феодосии, подается она как сенсация. Откормленный, как боров, молодой журналист «героически» вламывается в чужой дом, преодолевая сопротивление пожилой женщины (Клавдии), при этом голос за кадром вещает: «Мы - первая съемочная группа, которая побывала в доме ясновидящей». Завершается сюжет следующей сентенцией: «Местные жители не сомневаются: знаменитая провидица Ванга жива», т.е. схимонахиня Феодосия отождествляется с умершей в Болгарии колдуньей. Создатели жалкой пародии на достоверность с амбициозным названием «Вся правда...» не удосужились уточнить названия населенного пункта, о котором идет речь, обозвав город Скопин селом. Такова цена их правды! Но массовый потребитель на это обычно не обращает внимания. В его подсознание бьют слова-сигналы: «сенсация!», «спецслужбы!», «похищение!», «чудо!», «деньги!», «предсказание будущего!». Тому, кто так ловко сумел пощекотать нервы потребителя, прощается все: грубые подтасовки, наглая ложь, отсутствие внутренней логики зачитываемого текста. Информация поглощается, что называется, нежеваной, и потребители имеют от нее иллюзию интеллектуальной сытости. |
|
|
