| Скребутся между бревен мыши. Где-то далеко, наверху, потрескивают редкие ночные мины. Желтобородый гном сидит на мухоморе и курит длинную заковыристую трубку с крышкой. Ангел летит по густому чернильному небу. Удивленно смотрит на опрокинутую чернильницу мопс. Гитлеру кто-то приделал бороду и роскошные мопассановские усы, и он похож сейчас на парикмахерскую вывеску. В соседнем блиндаже лежат раненые. Все время пить просят. А воды в обрез, два немецких термоса на двадцать человек. За день мы отбили семь атак и потеряли четырех человек убитыми, четырех ранеными и один пулемет. Я смазываю пистолет маслом и кладу его в кобуру. Вытягиваюсь на койке. — Что — спать, лейтенант? — спрашивает Чумак. — Нет, просто так, полежу. — Слушать надоело? — Нет, нет, рассказывай. Я слушаю. И он продолжает рассказывать. Я лежу на боку, слушаю эту вечную историю о покоренной госпитальной сестре, смотрю на лениво развалившуюся на койке фигуру в тельняшке, на ковыряющиеся в пистолете крупные, блестящие от масла пальцы Карнаухова, на падающую ему на глаза прядь волос. Сгибом руки, чтоб не замазать лица маслом, он поминутно отбрасывает ее назад. И не верится, что час или два назад мы отбивали атаки, волокли раненых по неудобным, узким траншеям, что сидим на пятачке, отрезанные от всех. — А хорошо все-таки в госпитале, Чумак? — спрашиваю я. — Хорошо. — Лучше, чем здесь? — Спрашиваешь. Лежишь, как боров, ни о чем не думаешь, только жри, спи да на процедуры ходи. — А по своим не скучал? — По каким своим? — По полку, ребятам. — Конечно, скучал. Потому и выписался на месяц раньше. Свищ еще не прошел, а я уже выписался. — А говорил, в госпитале хорошо, — смеется Карнаухов, — жри и спи… — Чего зубы скалишь? Будто сам не знаешь, не лежал. Хорошо, где нас нет. Сидишь здесь — в госпиталь тянет, дурака там повалять, на чистеньких простынках понежиться, а там лежишь — не знаешь, куда деться, на передовую тянет, к ребятам. Карнаухов собирает пистолет, — у него большой, с удобной для ладони рукояткой, трофейный «вальтер», — впихивает его в кобуру. |
| Правда, к числу таких, учащих и все же странных интерпретаторов, к сожалению, приходится отнести и ведущего современного булгаковеда – М. О. Чудакову. На мое замечание, что человек не может за семь лет пройти путь от неуча до профессора истории, Мариэтта Омаровна заметила, что мой путь от студента кафедры атеизма к студенту семинарии был еще короче. Это верно. Когда речь идет о перемене взглядов человека и о покаянии, то перемена может занять и не семь лет и не год, а одну секунду . Но когда речь идет о научном профессиональном росте, то тут таких чудес не бывает (даже в житиях святых можно узнать только о чудесном обучении грамоте отрока Варфолемея, но и тут мы не найдем чудесных рождений специалистов-историков). В той нашей дискуссии (на телеканале «Россия»в январе 2006 года) М.О. Чудакову поддержал В. В. Бортко. По его мнению, в финале мы видим двух преображенных людей, которые оторвались от суеты, постигли истину и неотрывно смотрят на лунную дорожку… Не могу согласиться и с этим хотя бы по той причине, что один из этих двух «преображенных» – Николай Иванович, бывший (?) боров. Он если что и познал – то не истину, а домработницу Наташу. По ней и вздыхает. Напомню булгаковский текст: «Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное. Сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать: – Венера! Венера!.. Эх я, дурак!.. – Боги, боги! – начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, – вот еще одна жертва луны… Да, это еще одна жертва, вроде меня. |
| – Да совсем там ничего не было! – воскликнул Зыбин. – Да неужели кто опять сбросил? – спокойно удивился старик. – Да, наверно, что так! Это третью мою заграду они ниспровергают! Ну, хулиганы! Ну, подлодочники! До всего-то им дело! Стоит памятник. Так он, может, сто лет тут простоял. Его ни белые, ни красные, ни зеленые не трогали, так нет, пришел герой из ваших, ученый в белом костюме, сел под него, вынул бутылку, хватил стакан-другой, и – все! Растянулся! Встал через два часа, уставился, как баран, смотрит: ангел с крестом. Смотрел, смотрел да как швыркнет башмаком – стоит! Он его – спиной! Стоит! Так он задом уперся, пыхтел, пыхтел, аж посинел – здоровый ведь боров, пьяный! Все стоит ангел. Тут уж такое горе его взяло – такое горе! Повернулся от памятника и не знает, что же ему делать? И выпить нет! – хоть плачь! Увидел меня: «Дед, достань поллитра!» «Нет, – говорю, – водки у нас нет: покойникам не подносим и сами не пьем. А что ж, – говорю, – вы остановились-то? Спиной его лупили, задницей перли, давай теперь лбом – вон он у вас какой! может, свалится». «А, – говорит, – все равно все это на снос!» Вот какие попадаются ученые! А что это вы так припозднились? Сюда надо приходить, пока солнышко высоко. Вы что, так гуляли и забрели или посмотреть пришли? Странный это был старик, он и расспрашивал, и рассказывал все одним и тем же тоном – легким, смешливым, добродушно-старческим, и было видно, что ему на все про все наплевать, и на то, что кто-то пойдет по такой дороге, а потом и костей своих не соберет. Зыбин ответил, что нет, они не гуляли и забрели, а пришли специально взглянуть на кладбище. – Ну, ну, – как будто по-настоящему обрадовался старик. – Здесь есть что посмотреть. Ну как же? Здесь один такой выдающийся памятник есть, что его в музей хотят взять. – Зыбин сказал, что именно из-за этого памятника они пришли сюда. – Так вы не туда идете! Вы сейчас совсем заплутаетесь! Стойте-ка, я вас сейчас провожу. Он отделился от стены и сразу же исчез, был и нет, не то в стену ушел, не то в землю провалился. Лина стиснула руку Зыбина, но старик уже вылезал откуда-то из-под земли. В руках его был большой закопченный фонарь. «Ну, пойдем», – сказал он. Фонарь он нес, как ведро, махал им, и тени от этого шарахались в разные стороны. Освещалось только то, что под ногами: трава, земля, а впереди была все равно темнота. |
| Жители плодородных донских степей и речных долин не могли долго оставаться иждивенцами Москвы и зависеть в своем пропитании от царского жалования. Хотя это последнее поступало на Дон еще в начале XIX в. и было довольно внушительным: ежегодно– 10000 кулей хлеба, свинец, водка, ружейные кремни и 500 пудов пороха стр. 30], оно было каплей в море, и та оседала в карманах старшины и домовитых казаков. А основная масса донцов уже давно, с начала XVIII в. обратилась к сельскому хозяйству, в котором животноводство в силу очень благоприятных природных условий занимало почетное место. Антропонимическое следствие этого экономического процесса – образование многочисленных фамилий на основе народных зоотехнических терминов. Среди основ таких фамилий встречаются названия домашних животных во всех их возрастных и половых разновидностях: Баранов, Боровков, Быков, Бычков, Бугайков, Гусаков, Гусынин, Козин, Козлов, Конев, Конкин, Коняхин, Кобылев, Кобылянов, Коровин, Овечкин, Петухов, Кочетов, Кочетков, Пчелин, Телухин, Телячков, Цыпленок; диалектные зоотехнические термины, точно различающие возраст домашнего животного: Балгунов (балгун – годовалый теленок), Бузевкин (бузевка – телка-однолетка), Лошонков (лошонок – жеребенок), Лошицин (лошица – молодая кобылка), Курпеков (курпек – ягненок), Некотин (некоть – овца на 2 году, не бывшая котной), Подтелков (подтелок – годовалый теленок), Яловкин (яловка – яловая корова), обобщенные прозвища домашних животных: Кабасин (кабась – поросенок), Кицын (киця – кошка), Крехов (крёх – боров), Кутеков, Цуников, Цуцынев (кутенок, цуник, цуцыня – щенок), Чухалов (чухало – свинья), Шкапин (шкапа – кляча), Худобин (худоба – рогатый скот), Табунков (табунок – кличка телят); названия стад: Кайдалов, Отарин (кайдал, отара – стадо овец); масти животных: Каряшкин (каряшка – каряя, темно-гнедая лошадь), Маштаков (маштак – малорослая лошадь), Сивоконь (сивый, темный с сединой); названия животноводческих профессий и специальностей: Индюшатников, Коновалов, Овчаров, Поросятников, Свинарев, Свиногонов, Телятников, Баранников, Гуртовой, Гуртовщиков. Особую важность представляют среди последних фамилии Табунщиков (Грушевская, Кочетовская, Гниловская, Орловская и др.), Коновалов (Нижнечирская. Филипповская, Мигулинская и др.). Они образованы от прозвищ, фиксирующих зоотехническую профессию, очень важную на Дону, где конь был не только необходимым домашним животным, но и обязательной принадлежностью воина. Фауна Дона и донские фамилии |
| Максим 12 марта 2012, 10:58 Наши отцы и деды ценою своих жизней с оружием в руках в 1941 году не допустили фашистскую нечисть в Первопрестольную Москву, не дали осквернить наши Святыни Православия. А сейчас что произошло? Власть и народ(свидетели кощунства) не только допускают такое, но и даже сочувствуют осквернителям! Вспомним,что сделал Св. Святитель Николай с еретиком-кощуником Арием? Бог поругаем не бывает! Не просто Бог попустил России такое искушение... В Храмах наших кощунствуют, убивают священнослужителей и что же? В СМИ- тишина... Это для России не хороший знак, проверка нашей верности Спасителю. Милосердие должно быть только к личным врагам, а здесь совсем другой случай- это смеющиеся в глаза всем нам- враги Христа! Татьяна 12 марта 2012, 10:52 Я очень хотела что-то почитать про этот случай в храме, потому что меня это мучает и я просто страдаю. Я страдаю за этих девушек, мне их очень жалко. Я тоже в молодости часто делала что хотела, потому что не понимала что свято, а что нет. Статья замечательная. Сергей 12 марта 2012, 09:55 Сегодня «панк-молебен» в Храме Христа Спасителя напоминает то кощунство прошлых лет, когда в 1925 года две советские газеты, «Правда» и «Беднота», опубликовали антирелигиозную поэму Демьяна Бедного «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», написанную в глумливо-издевательской манере. Однако, Сергей Есенин молниеносно парировал автору кощунства строками стихотворения «Послания евангелисту Демьяну»: Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил, Ты не задел его своим пером нимало. Разбойник был, Иуда был. Тебя лишь только не хватало. Ты сгустки крови у Креста Копнул ноздрёй, как толстый боров. Ты только хрюкнул на Христа, Ефим Лакеевич Придворов. Где сегодня тот Есенин, который даст достойный ответ «панк-молебену»? Увы, не вижу! Было бы здорово, если бы тем самым Есениным, стал кто-нибудь из высоких чинов новоизбранной власти... Максим 12 марта 2012, 03:42 Слава Богу! Спасибо автору за статью. Есть все же признаки здоровья. А тот кто под своей статьей кандидатом богословия подписывается вовсе не обязательно богослов, скорее даже обязательно не богослов. |
| – Буфетчица кивнула головой и вышла. – Вот бери чай и пей. Пей. Пей, пей, он горячий. Совсем ведь зашелся, – он прошелся по кабинету. – Умная у тебя голова, да дураку досталась! Что, не так? – Корнилов что-то хмыкнул. – Теперь видишь, кого ты хотел прикрыть. А? Отца благочинного! Вот он и покрыл тебя, как хороший боров паршивую свинью. Ты хотел выказать свое благородство, а ему на твое благородство, оказывается, – тьфу! Плюнуть и растереть. Эх, вы! Ну что, скажи, ты хотел этим доказать, ну что? – Да ничего я… – Молчи, молчи, противно слушать. Все равно ничего умного не скажешь. Вот бери бутерброды, пей чай и закусывай. Эх, и загремел бы ты сейчас лет так на восемь в Колыму, где закон – тайга, а прокурор – медведь. Слыхал такое? Ну вот, там бы на лесоповале услышал. Да ешь ты, ешь скорее. Еще писать будем. – А что писать-то? – Как что? – удивился Хрипушин. – Как что? Опровержение всем твоим показаниям. И признание. Простите, мол, меня, дурака. Кругом виноват, больше не повторится. Ну если и после этого ты слукавишь, сукин сын! Ну если ты слукавишь! Тогда уж лучше и в самом деле не живи на свете! Органы раз тебе простили, два простили, а на третий раз главу прочь! Вот так! Ну что ж ты чай-то не пьешь? Пей! Корнилов поставил стакан. – Потом допью, скажите, что писать? Хрипушин неуверенно посмотрел на него. – Да разве ты сейчас что дельное напишешь? Завтра уж придешь и напишешь. А пока вот тебе лист бумаги, садись к столу и пиши. – Он подумал. – Так! Пиши вот что: «Настоящим обязуюсь хранить, как государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной сотрудниками НКВД. Об ответственности предупрежден». Подписывайся. Число. Запомни, в последний раз расписываешься своей фамилией. Теперь у тебя псевдоним будет. И знаешь какой? «Овод». Видишь, какой псевдоним мы тебе выбрали. Героический! Народный! Имя великого революционера, вроде как Спартака. Такое имя заслужить надо! Это ведь тоже акт доверия! Давай пропуск подпишу. А теперь вот еще на той повестке распишись. Тоже: «Корнилов». |
| – Разве ты этого не знаешь? – спросил папа. Конечно, Эмиль это знал и сперва не нашелся, что ответить, но потом ему в голову пришла прекрасная мысль: – А некоторых боровов оставляют в живых на развод. Заморыша я и определил в такие боровы. Эмиль знал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: боров-производитель – это такой поросенок, который станет, когда вырастет, папой целой уймы маленьких поросят. «Такое занятие будет спасением для Заморыша», – подумал Эмиль. Ведь этот мальчик был совсем не глуп! – Уж я наверняка смогу раздобыть какую-нибудь маленькую свинушку для Заморыша, – объяснил Эмиль отцу. – И тогда вокруг Заморыша и этой свинушки будут кишмя кишеть поросятки – так я считаю. – Да, это хорошо, – сказал папа. – Но тогда предстоящее Рождество в Каттхульте будет постное. Ни окорока, ни пальтов, ничегошеньки! – Дайте соль мне и муку, Пальт я быстренько сварю, – сказала маленькая Ида. – Заткнись с твоими пальтами! – рявкнул Эмиль, потому что он знал: для пальтов нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь. Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этому не бывать! Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина. Но внезапно Альфред помянул черта. Он обрезал большой палец острым ножом, и из пальца потекла кровь. – Оттого, что ты ругаешься, легче не станет, – строго сказал папа. – И я не хочу слышать ругательства в своем доме. Мама Эмиля достала чистую полотняную тряпицу и перевязала Альфреду палец. И он снова стал строгать зубья для граблей. Это было славное зимнее занятие: все грабли проверяли и сломанные зубья заменяли новыми. Так что, когда наступала весна, все грабли были в порядке. – Так… значит, нынче в Каттхульте будет постное Рождество, – повторил папа Эмиля, сумрачно глядя перед собой. Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку и взял из своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг Лукаса в старые розвальни и поехал в Бастефаль, где в изобилии водились свиньи. Домой он вернулся с великолепным поросенком, которого стащил в свинарник к Заморышу. Потом он пошел к отцу. |
| Автор - Levonec : 29.11.2008 Выражаю согласие со всеми кто отписался крайним противником по отношению ко всему, что в своем названии и сущности содержит порно. хочу напомнить атеистам и тем кто умеет умеренно использовать порно в своей жизни, что даже вы не используете одно и тоже ведро для помоев и для питьевой воды. Утверждать, что в порно есть доброе, все равно, что пить воду непосредственно из унитаза... может и других сможете приобщить??? Особенно когда в доступности имеется Чистый Источник Воды Живой!!! Так вот о главном: может вы пропустили, что индустрия включает в себя участие детей... просто когда вы выбираете себе по вкусу, так сказать " порно без извращений " , вы берете кусок из котла в котором остается и все остальное... - взрослый боров на беззащитной девочке - обманутая, и в надежде на свободу используемая девушка - избитая кулаками и ногами... вы на все это закрываете глаза, как Пилат умываете руки и считаете не повинными себя в их крови... Опомнитесь и покайтесь, ведь ради тайной услады таких как вы, бьют и насилуют детей, обманывают, похищают и издеваются над девчатами парнями женщинам... продают это за деньги, богатеют, по тому что вы имеете желание не смотря ни на что удовлетворить свою похоть. КТО ОНИ??? там на экране??? ТВОЯ ДОЧЬ??? СЕСТРА, МАТЬ??? Крепчайте кающиеся, Бог милостив. А вас, возомнившие себя мудрыми и принимающие порно, и пропагандирующие и проклинать не нужно, по тому что вы сами для себя проклятие... впрочем и о вас молюсь, чтобы обратились. Да помилует всех нас Бог. Автор - ovik : 03.12.2008 Novik Интересна не только статья,но и отзывы. Близки опыт и впечатление тех кто обжегся и хотел бы вернуться к себе прежнему не поврежденному блудным грехом. Меня больше интересует путь назад. Возможен ли он в существующем вокруг нас окружении. Если держаться дальше от греха, то блудные помыслы со временем ослабевают. Надо бороться. Автор - ovik : 03.12.2008 Novik Интересна не только статья,но и отзывы. Близки опыт и впечатление тех кто обжегся и хотел бы вернуться к себе прежнему не поврежденному блудным грехом. Меня больше интересует путь назад. Возможен ли он в существующем вокруг нас окружении. Если держаться дальше от греха, то блудные помыслы со временем ослабевают. Надо бороться. |
| В одежде французов Матрене очень нравились длинные перчатки из тонкой кожи, а также верхняя короткая куртка без рукавов, напоминающая жакет. Эта куртка называлась колет. Она имела низкий стоячий воротник и шилась из замши или плотной ткани, с узорами из бисера и жемчуга. Колет застегивался на груди длинным рядом блестящих пуговиц. У немцев Матрене нравились батистовые белые сорочки с кружевами у ворота и на обшлагах рукавов, кожаные башмаки с бантами и пряжками, но более всего – короткие куртки-пурпуэны из узорчатого и тисненого бархата, с продольными овальными разрезами на пышных рукавах, через которые виднелась белая нижняя рубашка. У некоторых пурпуэнов рукава были съемными, что тоже изумляло и восхищало Матрену, когда она видела, как наемники цепляют к своим курткам рукава самых броских цветов. Вот и эти двое немцев были одеты в роскошные пурпуэны винно-красного цвета из алтабаса, контуры узоров на которых были выделены золотым кантом. У немца постарше съемные рукава куртки были изумрудного цвета, а у его более молодого товарища рукава имели дивный золотисто-охристый оттенок. Раздевшись донага, ландскнехты со смехом и шуточками стали раздевать Матрену, стараясь не порвать ее сарафан. В комнате было холодно, здесь не было ни печи, ни очага. Оставшись без одежды, Матрена мигом закоченела так, что у нее зуб на зуб не попадал. Немцы чуть ли не силой заставили Матрену выпить вина из круглой плоской фляги, обтянутой кожаными ремешками крест-накрест. Потом они стали кидать жребий, кому из них первым возлечь на ложе с русской красавицей. Жребий выпал немцу по имени Конрад, который по возрасту годился Матрене в отцы. Если в одежде Конрад смотрелся довольно молодцевато, то в голом виде он произвел на Матрену отталкивающее впечатление. Проводя свою бесшабашную жизнь среди опасностей и плотских излишеств, Конрад при своем немалом росте и широких плечах имел большой живот, его дряблые мышцы были затянуты жирком, которого было особенно много на бедрах, груди и шее. Его покрытое множеством шрамов тело имело нездоровый желтоватый цвет. Волосы на голове у него имели светло-пепельный оттенок, а волосы на груди и на ногах почему-то были светло-рыжие. Из-за большого живота Конрад долго не мог пристроиться в постели к Матрене, которая покорно раздвинула перед ним свои полные белые бедра. Конрад пыхтел как боров, то ложась на Матрену сверху, то ставя ее перед собой на четвереньки, то укладывая ее на бок. Закончилось все тем, что мужское достоинство Конрада обмякло и бессильно повисло, над чем не преминул посмеяться молодой ландскнехт по имени Зигфрид. |
| Бровкин с семьей ужинали на дворе, хлебали щи с солониной. В ворота постучали: «Во имя отца и сына и святого духа…» Ивашка опустил ложку, подозрительно поглядел на ворота. — Аминь, — ответил. И громче: — Мотри, у нас кобели злые, постерегись. Яшка отодвинул щеколду, и вошел Цыган. Оглядел двор, семейство и, раскрыв рот с выбитыми зубами, — гаркнул хрипло: — Здорово! — Сел на чурбан у стола. — На прохладе ужинаете? В избе мухи, что ли, надоедают? Ивашка зашевелил бровями. Но тут Санька самовольно пододвинула Цыгану чашку со щами, вытерла передником ложку, подала. — Откушай, батюшка, с нами. Бровкин удивился Санькиной смелости… «Ужо, — подумал, — за косы возьму!.. Эдак-то всякому кидать наше добро…» Но спорить постеснялся. Цыган был голоден, ел, — жмурился… — Воевали? — опросил Бровкин. — Воевали… (И опять — за щи.) — Ну как все-таки? — повертевшись на скамье, опять спросил Бровкин. — Обыкновенно. Как воюют, так и воевали. — Одолели татар-то? — Одолели… Своих под Перекопом тысяч двадцать уложили, да столько же, когда назад шли… — Ах, ах, — Бровкин покачал головой. — А у нас говорят: хан покорился нашим… Цыган открыл желтые редкие зубы. — Ты тех, кто в Крыму гнить остался, спроси, как нам хан покорился… Жара, воды нет, слева — гнилое море, справа — Черное, пить эту воду нельзя, колодцы татары падалью забили… стоим за Перекопом — ни вперед, ни назад. Люди, лошади, как мухи, дохли… Повоевали… Цыган разгреб усы, вытерся, поглядел кровяным глазом и другим, — мертвыми веками, — на Саньку: «Спасибо, девка…» Облокотился. — Иван… Я в поход уходил, — корова у меня оставалась… — Да мы говорили управителю: вернешься, как же тебе без коровенки-то? Не послушал, взял. — Так… А свиньи? Боров, две свиньи, — я мир просил за ними присмотреть… — Глядели, голубок, глядели… Управитель столовыми кормами нас дюже притеснил… Мы думали, — может, тебя на войне-то убьют… — И свиней моих Волков сожрал? — Скушал, скушал. — Так… — Цыган залез в нечесаные железные волосы, поскреб: — Ладно… Иван! — Аюшки? |
|
|
