| Теперь что касается сюжета, связанного с Демьяном Бедным (Ефимом Андреевичем Придворовым), то меня удивило сочувствие отца Максима к этому одиозному пролетарскому поэту. Как известно, Демьян Бедный был автором богохульной поэмы «Крещение Руси», богохульных стихов. По поводу его творчества великий Сергей Есенин выразился так: Ты сгустки крови у Христа Копнул ноздрёй, как жирный боров, Ты только хрюкнул на Христа, Ефим Лакеевич Придворов... Рано или поздно Сталин понял, что с этим хрюшкой надо развязываться, потому что Сталину нужны были государственные символы, к примеру, Минин и Пожарский, а «Ефим Лакеевич Придворов» предлагал выбросить памятник Минину и Пожарскому и вообще забыть о них. О Сталине можно говорить что угодно, он действительно совершил немало преступлений, но он был человеком разумным и прагматичным. Сталин понимал, что на пустоте и вакууме ничего не построишь. Поэтому ему пришлось развязаться с «Ефимом Лакеевичем Придворовым» и ему подобными и заняться поощрением соцреализма и восстановлением старой дореволюционной культуры, естественно, в новом социалистическом формате. И это решение для России было, безусловно, полезным и конструктивным. И я не понимаю, как можно скорбеть о судьбе Придворова, который, кстати, и репрессирован не был, а умер своей смертью, и о судьбах многих разрушителей старой русской культуры, которые поехали, в конечно счете, на Соловки. Логика событий может привести художников выставки «Осторожно, религия!» к тому же самому результату, потому что революция пожирает своих собственных детей. Диакон Владимир Василик, специально для «Русской народной линии» Заметили ошибку? Выделите фрагмент и нажмите " Ctrl+Enter " . Поделиться РНЛ работает благодаря вашим пожертвованиям. Комментарии Закрыть Закрыть Сообщение для редакции Закрыть Закрыть Организации, запрещенные на территории РФ: «Исламское государство» («ИГИЛ»); Джебхат ан-Нусра (Фронт победы); «Аль-Каида» («База»); «Братья-мусульмане» («Аль-Ихван аль-Муслимун»); «Движение Талибан»; «Священная война» («Аль-Джихад» или «Египетский исламский джихад»); «Исламская группа» («Аль-Гамаа аль-Исламия»); «Асбат аль-Ансар»; «Партия исламского освобождения» («Хизбут-Тахрир аль-Ислами»); «Имарат Кавказ» («Кавказский Эмират»); «Конгресс народов Ичкерии и Дагестана»; «Исламская партия Туркестана» (бывшее «Исламское движение Узбекистана»); «Меджлис крымско-татарского народа»; Международное религиозное объединение «ТаблигиДжамаат»; «Украинская повстанческая армия» (УПА); «Украинская национальная ассамблея – Украинская народная самооборона» (УНА - УНСО); «Тризуб им. |
| Воскресенским, по видимому, в оригинальном тексте (не смотря на русскую их цитацию у него), могли быть полезны ему, как плод известной попытки автора стать «вне зависимости от Вольфа» 21 , и, как такие, он4 могли показать ему те или другие слабости в вольфианском мировоззрении и способствовать расширению его кругозора, предохранить его от узости и односторонности, от увлечений... г) «Наставления нравственной философии Адама Фергюсона [с англ. яз. перев. В. Созонович. Спб., 1804 г. С нем. яз. А. Брянцев перевел и изд. «Начальные основания нравственной философии» (Москва, 1804 г.) – тоже сочин. Фергюсона] – шотландского «этика-эклектика», раскрывающего вопрос об отношении человека к «обществу» и проч. (с обычной до известной степени для его отечественных моралистов точки зрения 22 . д) По видимому, о. Воскресенский пользовался также и Б. Винклером – автором «Principiorum juris ll. V» (1615 г.) – сочинения, читанного им, думаем, на лат. яз. Винклер, как известно, «следовал» (вместе с некоторыми другими) Меланхтону 23 , («в элементах этики возвратившемуся к Аристотелю, но) источника естественного права искавшему в десяти заповедях " … 24 е) Обращался о. Иаков и к сочинению Кампе: «Краткая психология... (с нем. яз. перев. В. Подшивалов; Москва, 1789 г.), хотя обращение с этим мыслителем, при его «пелагианском оптимизме» 25 , должно было практиковаться осторожно... ж) Пользовался он и другими сочинениями, обращавшимися между его современниками. Таковы; a) Женникгсона (или Женнингса) «Созерцание христианства» (Спб. 1808. Перев. еп. калуж. и боровск. Феофилакт; b ) Камюзета (Камюзе) –«Начала против безверия» (с франц. яз. перев. Феофилакт, еп. кал. и боров., Калуга, 1806 г.); g) книга: «Зрелище деяний человеческих или изображение удивительных происшествий, учинившихся как в древние, так и в новейшие времена»... (Москва, 1795 г., перев. Ив. Критский) и многие другие, потому что в те времена переводилась с иностранных языков, без преувеличения можно сказать, масса всякого рода нравоучительных произведений. |
| Рус. диал. бóрша »овца» (олрнецк.) было образовано как лит. bóba «баба» → bõbš, kuml «кобыла» → kumelš »кляча» (Skardius 1943: 316), ср. лит. bùr «овца» (=рус. бóрша). В качестве заимствования из лит. следует, по-видимому, рассматривать рус. диал. буршá »овца» (новгородск., коми-пермяцк.), ср. также бурши «ягнята». Приведенные выше примеры позволяют предложить новую этимологию русского слова баран и его славянских соответствий. Имеющиеся этимологии этого слова трудно признать удовлетворительными. Они обычно построены лишь на созвучии, изолированы от других диалектных названий барана и овцы, не объясняют, как именно было построено слово. Предполагаемая связь с и.-е. »резать», допускающая, как и в случае со словом боров, исходное значение " кладеный» (ЭСРЯ, I, 39), представляет собой типичную «корнеотсылочную» этимологию. Ссылка на близко звучащие и.-е. слова и на альпийское происхождение слова, восходящего к позывному междометию ber- в этом отдаленном ареале (см. Фасмер, I, 123), справедливо были отвергнуты О. Н. Трубачевым (ЭССЯ, I, 157). Однако еще менее правдоподобно предположение о тюркском заимствовании (Трубачев 1960: 74–76) или тюркском посредничестве при заимствовании из иранского (ЭССЯ I, 158). Наличие слова в чешском, словацком и польском языках при его, по сути дела, полном отсутствии в южнославянских языках, 210 – слишком необычный ареал для предполагаемого тюркизма. Тюркские названия барана, на которые можно было бы здесь опереться, в действительности, сами были заимствованы из русского языка (Фасмер, I, 124). В. В. Мартынов, видящий в слове баран «италийское проникновение», ссылается на лат. per, pernis «сапог из сыромятной кожи» – этимологически темное слово, совершенно изолированное в латинском языке. Предположение о том, что это был сапог из бараньей кожи (Мартынов 1978: 32–33), – совершенно произвольно и ничем не аргументировано. Не оправдано это сопоставление и фонетически: p- → b-(?), е- → а- (?). Обратимся, однако, к балто-славянскому ареалу. Подзыв гусей гáги-гáги (или звукоподражательное га-га) дает производное гáган »гусак» (самарск.) – подобно тому, как лит. диал. ggas «гусь» → gagõnas (Skarius 1943: 274). Точно так же подзыв бари-бари (или бар-бар) дает производное баран. В литовском языке – по той же самой модели – barè-barè (ср. bùr »овца») могло дать Хотя лит. barõnas «баран», по общему признанию, является славизмом, слово это вполне естественно вписывается в лексику литовского языка. Словообразовательная модель, по которой образуются производные на -onas, надежно засвидетельствована в литовском языке – как в апеллятивной (dirvà → dirvõnas), так и в ономастической (Dubrà → Dubrõnas) лексике (Skardius 1943: 273–274). |
| Но и она ей все же близка и возникает в преодолении специфически человеческой духовной культурности. Конечно, это сближение имеет силу, если в звериной природе иметь в виду кроме начал ярости и лютости также и начала мягкости, кротости и добродушия. Русская душа в этом отношении включает в себя все богатства этой природы. Лютость и добродушие, тихость и беспокойство,– словом, все то, что обособленно и раздробленно сквозит в звериных обличьях волка и зайца, лисицы и медведя, заключено в русской душе в сложных и подчас неожиданных сочетаниях. Этот своеобразный зверинец русской души в достаточной мере ярко и художественно правдиво представлен нашими бытописателями: Гоголем, Островским, Лесковым, чтобы его нужно было подтверждать и иллюстрировать теми или иными примерами. Разве Собакевич не медведь, Коробочка не овца и Петух не добродушный боров, как-то странно очеловечившиеся и сохранившие в человеческом обличье добрую половину своей как телесной, так и духовной природы. И где, кроме как в России, возможны и так символичны такие наименования людей, как Кит Китыч? Столь же ярко выражена и высшая часть русской души. История России и литература дают нам такие же много-образные примеры святости как в специфической области церковной жизни, так и в формах духовной высоты и чистоты в общих жизненных отношениях. Но как бледно выражен в русской истории и литературе «человек», как таковой. Три-четыре типа и даже не типа, а все же до известной степени искусственно созданные фигуры вроде Чацкого, Рудина. И это не потому, что мы запоздали в культуре и что тип гуманиста – а в нем-то и выражено начало человечности по преимуществу – есть уже тип культурного человека. Нет, мы скажем обратное. Не гуманизм у нас запоздал от запоздания культуры, а культуры у нас не было и нет от слабости гуманистического начала. Гуманизм – это независимая от религии наука, этика, искусство, общественность и техника. Это есть то, чем человек отличается от зверя. Но именно русский человек, сочетавший в себе зверя и святого по преимуществу, никогда не преуспевал в этом среднем и был гуманистически некультурен на всех ступенях своего развития. |
| На первый взгляд может показаться, что изосемантические ряды типа »толочь, молоть» → «мука», »плести» → «плетень, стена» настолько бесспорны, что их незачем включать в семасиологический словарь. Однако такие примеры, как ст.-сл. ПЬШЕНО или нем. Wand, говорят о том, что далеко не во всех случаях устанавливаемые этимологические решения оказываются очевидными и именно наличие соответствующих изосемантических рядов делает их наиболее доказательными. Хорошо известный ряд семантических изменений »резать» → «мех, шкура» (др. рус. скора, др.-англ. heora, др.-инд. çárman и др.) также не относятся к числу очевидных. Во многих случаях процесс семантических изменений протекает значительно сложнее, сочетаясь с различного рода словообразовательными изменениями. Так, изосемантический ряд »стоять» → «стояк, столб» → »столбенеть, удивляться» → «остолбенелый, глупый» может быть реконструирован на основании сравнения др.-гр. στεμαι »стою» и στπος «шест, жердь» с лат. stupe »останавливаюсь, столбенею» и stupidus «остолбенелый, глупый» (ср. также: др.-англ. studu »столб», др.-в.-н. stuzzen «поддерживать, подпирать» и нем. stutzen »изумляться, быть озадаченным»). Вообще, схемы а → b или а b далеко не исчерпывают многочисленных типов семантических изменений. Гораздо чаще, по-видимому, → b встречаются случаи типа а → с → d причем количество различных изменений по большей части с трудом поддается учету. Например, глаголы со значением «резать» во всех языках обычно претерпевают существенные семантические изменения (→ »убивать», «оскоплять», »чеканить», «создавать», »делить», «пахать» и многие другие). Для иллюстрации подобных семантических изменений достаточно сопоставить между собой лат. caed »рублю, режу» и (с «подвижным -s-») нем. scheiden »делить», лит. skaidùs «делимый» или лит. kirsti »резать, рубить» и др.-рус. чьрсти «проводить борозду, вспахивать». К глаголам со значением »резать» восходят пол. kiernos «кладеный кабан» (ср. рус. корнать), рус. боров (и.-е. корень »резать»), многочисленные и.-е. |
| Для беспристрастного изучения сектантов, необходимо исследователям пожить среди них; иначе сведения и суждения о них будут поверхностны и односторонни. Мне, после знакомства моего с Закавказьем, в котором я прослужил около 10 лет, в 60-х годах, а именно: в Тифлисской, Эриванской, Елисаветпольской и Бакинской губ., как-то пришлось прочитать, вероятно, всем известную книгу Ливанова: «Раскольники и Острожники». В ней молокане Таврические и Астраханские рисуются в самых благоприятных для них и выгодных красках со стороны их трезвости, трудолюбия, зажиточности и начитанности; между тем, по моим наблюдениям на месте, их собратья, – закавказские молокане – самый ленивый, ко всему апатичный и грязный народ, а потому в высшей степени являются не симпатичными, при всём желании подавить в себе чувство отвращения к ним. В виду этого, я не могу не отнестись к книге почтенного автора скептически, потому что невозможно допустить, чтобы те же самые неряшливые закавказские сектанты – Тамбовские и Саратовские выходцы, живя в Таврической и Астраханской губ., представляли из себя такой большой контраст. К тому же, за Кавказом я немало встречал сектантов-переселенцев из тех же самых, хвалённых Ливановым, губ. Таврической и Астраханской, ровно ничем особенным к лучшему не отличающихся от давно осевших здесь сектантов. Несмотря на самые лучшие земли, на которых большей частью были поселены закавказские сектанты, и другие богатые местные источники, они в то время жили самым непривлекательным образом. Возьмём мы, например, сектантские селения в Александропольском уезде: Никитовну и Воскресенку, находящиеся среди сосновых боров, в чернозёмной полосе и вдобавок при действовавших тогда Александропольском и Эриванском транзитных трактах. Жили они, за ничтожным исключением, в своих первобытных курных и зловонных хатах и каких-то полуразорённых, точно над ними только что пронёсся ураган и будто бы у них не было под руками леса, чтобы, как следует, по-людски обстроиться. В общем жили и питались дурно: хлебали одну какую-то подозрительную муть, в прикуску с недопечённым и сляглым «хлебушком». |
| Сегодня я хочу одного: выразить наше единство. Быть может, некогда я спорил с Хантером. Но, счастлив сказать, все это позади — я питаю к нему самые теплые чувства по причине, о которой говорить не буду, хотя мог бы сказать немало. И вот, в знак примирения, я торжественно бросаю факел. Пусть наши распри угаснут в целительной влаге мира, как гаснет пламя в чистых прохладных водах священной реки. Раньше, чем кто-нибудь понял, что он делает, он закрутил факел над головой сверкающим колесом и метнул его метеором в темные глубины. И тут же раздался короткий крик. Все лица до одного повернулись к воде. Все лица были видны — освещены зловещим пламенем, поднявшимся над Темзой. Толпа глядела на него, как смотрят на комету. — Вот,— крикнул Оуэн Гуд, хватая Элизабет за руку.— Вот оно, пророчество Крейна! — Да кто такой Крейн? — спросила она.— И что он предсказывал? — Он мой друг,— объяснил Гуд.— Просто старый друг. Ему не нравилось, что я сижу над книгой или с удочкой, и он сказал на том самом островке: «Может, ты и много знаешь, но Темзы тебе не поджечь, готов съесть свою шляпу!» Повесть о том, как Крейн съел шляпу, читатели могут вспомнить, оглянувшись на тяжкий пройденный путь. ДРАГОЦЕННЫЕ ДАРЫ КАПИТАНА ПИРСА Тем, кто знаком с полковником Крейном и юристом Гудом, будет интересно (или неинтересно) узнать, что рано поутру они ели яичницу с ветчиной в кабаке «Голубой боров», стоящем у поворота дороги, на лесистом холме. Тем, кто с ними незнаком, мы сообщим, что полковник, сильно загорелый и безупречно одетый, и казался, и был молчаливым; а юрист, рыжий и как бы немного ржавый, молчаливым казался. Крейн любил хорошо поесть, а в этом кабачке кормили лучше, чем в кабачке богемном, и несравненно лучше, чем в дорогом ресторане. Гуд любил фольклор и сельские красоты, а в этой долине было так прохладно и тихо, словно западный ветер попал здесь в ловушку, приручился и стал летним воздухом. Оба любили красоту — и в женщине, и в пейзаже,— хотя (или потому что) были романтически преданы своим женам; но девушкой, служившей им — дочерью кабатчика,— залюбовался бы всякий. Она была тоненькая, тихая, но часто вскидывала голову, неожиданно и живо, словно коричневая птичка. Держалась она с неосознанным достоинством, ибо отец ее, Джон Харди, был кабатчиком старого типа, который сродни если не джентльмену, то йомену . Он немало знал, много умел и лицом походил на Коббета , которого нередко читал зимними вечерами. Гуд, сохранивший, как и он, устарелую склонность к мятежу, любил с ним потолковать. |
| Мистер Енох Оутс любил в приливе чувств поговорить о «просторе прерий». Мистер Розвуд Лоу, прибывший в Лондон из Иоганнесбурга, нередко упоминал в своих речах «бескрайний вельд» . Однако ни американская прерия, ни африканский вельд не больше на вид, чем английская долина, когда на нее смотришь с холма. Ничто не может быть дальше дали — дальше линии, которою небо ставит предел человеческому взору. На нашем небольшом острове очень много бесконечных пространств, словно остров этот таит семь сокровенных морей. Глядя на долину, Марджери дивилась и бескрайности ее, и укромности. Ей казалось, что деревья растут, когда она на них смотрит. Вставало солнце, и весь мир вставал вместе с ним. Даже небо медленно поднималось, словно его, как балдахин, убирали в сияющую бездну света. Долина у ее ног была расцвечена как карта в атласе. Прямоугольники травы, земли или колосьев были так далеко, что она могла бы счесть их королевствами только что созданного мира. Но на склоне холма, над сосновым лесом, она различила белый шрам каменоломни, а чуть пониже — сверканье речки, у которой стоял «Голубой боров». Подходя к нему, она все четче видела треугольный луг, усеянный черными точками свиней, среди которых была и яркая точка — ребенок. Ветер, погнавший ее в путь, сдвинул все линии, и они стремились теперь только к этой точке. Когда дорожка пошла ровнее, ветер немного улегся, и Марджери обрела вновь тот здравый смысл, который помогал ей управляться с хозяйством. Ей даже стало неудобно, что она тревожит занятую женщину по такой глупой причине, и она принялась убеждать себя, что всякий должен бы беспокоиться о беспомощном и больном человеке. Подругу она окликнула тем бодрым голосом, который так раздражает всех в рано вставших людях. Марджери была немного моложе и намного веселее Джоан, которая к тому же познала бремя и напряжение заботы о детях. Однако чувства юмора Джоан не утратила и слушала подругу с настороженной улыбкой. — Мы просто хотим узнать, что с ним случилось,— сравнительно беспечно говорила Марджери.— А то еще нас будут ругать, мы же видели, что он такой... |
| – Не будь здесь этого, я бы так ни о чем и не вспомнил, а потом было бы слишком поздно! Картинка, с которой не спускал глаз Сэм Уэллер, произнося эти слова, была весьма красочным изображением двух человеческих сердец, скрепленных вместе стрелой и поджаривавшихся на ярком огне, в то время как чета людоедов в современных костюмах – джентльмен в синей куртке и белых брюках, а леди в темно-красной шубе, с зонтом того же цвета – приближались с голодным видом к жаркому по извилистой песчаной дорожке. Явно нескромный молодой джентльмен, одеянием которого служила только пара крыльев, был изображен в качестве надзирающего за стряпней; шпиль церкви на Ленгхем-плейс, Лондон, виднелся вдали, а все вместе было «валентинкой» , и таких «валентинок», как гласило объявление, в лавке имелся большой выбор, причем торговец обещал продавать их своим соотечественникам по пониженной цене – полтора шиллинга за штуку. – Я бы забыл об этом! Конечно, я бы забыл об этом! – сказал Сэм; и с этими словами он немедленно вошел в лавку канцелярских принадлежностей и потребовал, чтобы ему дали лист лучшей писчей бумаги с золотым обрезом и твердо очиненное перо, с ручательством, что оно не будет брызгать. Быстро получив эти предметы, он пошел прямо к Леднхоллскому рынку энергическим ровным шагом, резко отличавшимся от его недавних медлительных шагов. Оглянувшись, он увидел вывеску, на которой талантливый живописец изобразил нечто отдаленно напоминающее небесно-голубого слона с горбатым носом вместо хобота. Правильно заключив, что это и есть «Синий Боров», он вошел и осведомился о своем родителе. – Он здесь будет не раньше, чем через три четверти часа, – сказала молодая леди, которая ведала домашним хозяйством «Синего Борова». – Отлично, моя дорогая, – ответил Сэм. – Будьте добры, мисс, дайте мне на девять пенсов тепловатого грогу и чернильницу. Когда теплый грог и чернильница были доставлены в маленькую гостиную и молодая леди старательно выровняла угли, чтобы они не пылали, и унесла кочергу, дабы нельзя было их размешивать без ведома «Синего Борова» и без предварительного его разрешения, Сэм Уэллер уселся за перегородку у печки и вынул лист писчей бумаги с золотым обрезом и остро очиненное перо. Затем, посмотрев внимательно, нет ли на пере волоска, и вытерев стол, дабы не оказалось хлебных крошек под бумагой, Сэм засучил обшлага куртки, раздвинул локти и приготовился писать. |
| Они молчали. Петр стучал ногтями, щека подергивалась. Меньшиков шагнул к столу, глаза наглые… Протянул руку: — Петр Алексеевич, дозволь… Мне не по чину здесь говорить… Но как я сам был на стене… Агу проткнул шпагой, конечно… Скажу про их обычай… На турка надо считать наших солдат — пятеро на одного. Ведь страх — до чего бешеные… Уж Ага-то — у меня на шпаге, а визжит, проклятый, от злости, как боров, зубами за железо хватается. Да и вооружение у них способнее нашего: ятаганы — бритва, его шпагой али бердышем, — он три раза голову снесет… Покуда мы стен не проломаем, — турок не одолеть. Стены надо ломать. А солдатам вместо длинного оружия — ручные бомбы да казачьи шашки… Алексашка шевельнул бровями, лихо вступил в тень. Гордон сказал: — Молодой человек очень хорошо нам объяснил… Но ломать стены можно только минами, — значит, нужно вести подкопы… А это очень опасная и очень долгая работа… — А у нас и хлеб кончается, — сказал Головин. — Все припасы на исходе. — Не отложить ли до будущего года, — раздумчиво проговорил Лефорт. Петр, откинувшись, глядел остекленевшими глазами на недавних приятелей-собутыльников. — Мать вашу так, генералы, — гаркнул он, багровея. — Сам поведу осаду. Сам. Нынче в ночь начать подкопы. Хлеб чтоб был… Вешать буду… С завтрашнего дня начинается война… Алексашка, приведи инженеров. В шатер вошли постаревший и обрюзгший Франц Тиммерман и костлявый высокий молодой человек, с умным открытым лицом, иноземец Адам Вейде. — Господа инженеры, — Петр расправил ладонями карту, придвинул свечу. — К сентябрю должно взорвать стены… Глядите, думайте… На подкоп даю месяц сроку… Он поднялся, зажег трубку о свечу и вышел из шатра — глядеть на звезды. Алексашка шептал что-то у него за плечом. Генералы остались стоять в шатре, смущенные небывалым поведением Бом Бар Дира… Осада продолжалась. Турки, ободренные неудачей приступа, не давали теперь покоя ни днем, ни ночью, разрушали работы, врывались в траншеи. Татарская конница носилась в тучах пыли под самыми лагерями. Громили обозы. Много казаков погибло в схватках с нею. Русская армия таяла. Не хватало то того, то другого. С Черного моря пошли грозовые тучи, — таких гроз еще не видали московские люди: пылающими столбами падали молнии, от грома дрожала земля, потоки дождя доверху заливали окопы и подрывные траншеи. Вслед за грозами нежданно подкралась осень с холодными и серенькими днями. Теплой одежи в армии не было запасено. Начались болезни. В стрелецких полках началось шептание… И, что ни день, на холодеющей пелене моря вырастали паруса: к туркам шло и шло подкрепление. |
|
|
