| Рубрики Коллекции Бред, что мужчины не плачут 7 мин., 23.06.2016 Поделиться Эта история записана мною со слов ее реального участника. Я решила оставить рассказ от первого лица – только так можно передать все переживания моего героя. Все это случилось в 90-е годы — и полностью перевернуло мою жизнь. А начиналось все раньше, еще в перестройку. Я жил тогда в небольшом райцентре в Тульской области, родители мои к тому времени умерли, а сам я был молод и собирался жениться. Только вот одна загвоздка: отец мой любил собак, и незадолго до смерти завел щенка немецкой овчарки, мы назвали его Туманом. Щенок вырос в здоровенного пса, я его очень любил, и он меня тоже. Но моя невеста Антонина принять Тумана отказалась категорически. Как ни ластился он к ней, все было бесполезно. «Выбирай, он или я» — так встал вопрос. А что тут выбирать? Тоня была уже на третьем месяце, и я, конечно, не мог бросить ее и своего будущего ребенка. К тому же она мечтала переехать в Тверь, взять туда пса было невозможно. Пришлось как-то пристраивать его у нас в райцентре. И вариант нашелся: я отдал Тумана своему другу детства Леньке Молотову. Помню в деталях этот день — солнечный, осенний. Прощание вышло не столь уж и тяжелым — Туман признавал Леньку. Поэтому я просто оставил его у Молотова на дворе и ушел. ...И понеслась моя семейная жизнь — пеленки, младенец, поиски работы. А с работой стало плохо — заводы и фабрики закрывались, гремели «лихие девяностые». Я стал безработным, с Тоней мы разбежались и она увезла сына к матери в Москву. Пришлось мне возвращаться в пустой родительский дом и думать, как жить дальше. Была у меня мысль продать дом и на вырученные средства открыть автомастерскую. И вот как-то хмурым зимним днем раздался стук в дверь. Я открыл — и с большим трудом узнал Леньку Молотова. Он был как боров, в руках его вертелись черные четки, а на пальце красовался золотой перстень-печатка. Оказалось, он давно уже перебрался в Курск, разбогател, заделался «новым русским». Теперь он Мрори, крыша курских кооперативщиков и их живой кошмар. |
| Разделы портала «Азбука веры» Художественная литература Вход Пожертвовать В.И. Даль Пословицы русского народа - Здоровье – Хворь В Избранное ( 35 голосов: 4.1 из 5) Оглавление Здоровье – Хворь Здоровье всего дороже. Здоровье дороже богатства. Здоровью цены нет. Здоровья не купишь. Дал бы Бог здоровья, а дней впереди много (а счастье найдем). Кровь с молоком. Чуть не лопнет. Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо. Суди не по годам, а по ребрам (по зубам). Здоров, как бык, как боров. Силен, как лесник. Здоров, как бык, и не знаю, как быть. Сучок в кулаке сожмет, так вода пойдет. Сожму в кулаке сучок, так пойдет из него сок. Жив – здоров, ни горелый, ни больной. На нем хоть воду вози. Да его о надолбу (о мостовую) головой не убьешь. Отъелся, как свинья на барде. Здоровьем болен. Не всякая болезнь к смерти. Не могу, а ем по пирогу. Здоров на еду, да хил на работу. Ногти распухли. На зубах мозоли натер. Волоса распухли. Волоса моль съела (т. е. притворная болезнь) . Заболел огурной (т. е. ленивой) лихорадкой. Тит, поди молотить! – Брюхо болит. – Тит, поди кисель есть! – А где моя большая ложка? Встал, как встрепанный. Встал да пошел, как ни в чем не бывал. Как бабушка отходила. Как рукой сняло. Плохо можется, так и (как, коли) нездоровится. Взяло кота поперек живота. Скоробило вдоль и поперек. Что ни болит, все к сердцу валит. Всякая болезнь к сердцу. Где больно, там рука: где мило, там глаза. Где мило, там глядь да глядь; где больно, там хвать да хвать. Где больно – хвать, похвать; где мило – глядь, поглядь. Нищий болезней ищет, а к богатому они сами идут. Деньги – медь, одежа – тлен, а здоровье – всего дороже. Свят по душе, а тащись на костылях. Святая душа на костылях. Болезнь человека не красит. Болезнь и скотину не красит. Хворь и теленка (и поросенка) не красит. Подлиня руками берут (диких уток, гусей, когда линяют) . Подкошенная трава и в поле сохнет. Вешнюю корову от ветру покосит (т. е. голодную) . Весной корову за хвост подымай! Сытый конь воду возит, тощего на подпругах поить водят. |
| На пустующем столе инженер-майора Ройтмана, начальника Акустической, зазвонил внутриинститутский телефон. Симочка встала и подошла к нему. — Пойми ты, усвой ты железный закон нашего века: два мира — две системы! И третьего не дано! И никакого «Колокола», звон по ветру распускать — нельзя! недопустимо! Потому что выбор неизбежный: за какую ты из двух мировых сил? — Да пошёл ты вон! Это Пахану так выгодно рассуждать! На этих «двух мирах» он под себя всех и подмял. — Глеб Викентьич! — Слушай, слушай! — теперь Рубин властно схватил Нержина за комбинезон. — Это — величайший человек! — Тупица! Боров тупой! — Ты когда-нибудь поймёшь! Это вместе — и Робеспьер и Наполеон нашей революции. Он — мудр! Он — действительно мудр! Он видит так далеко, как не захватывают наши куцые взгляды… — И ещё смеет нас всех дураками считать! Жвачку свою нам подсовывает… — Глеб Викентьич! — А? — очнулся Нержин, отрываясь от Рубина. — Вы не слышали? По телефону звонили! — очень сурово, сдвинув брови, в третий раз обращалась Симочка, стоя за своим столом, руками крест-накрест стягивая на себе коричневый платок козьего пуха. — Антон Николаевич вызывает вас к себе в кабинет. — Да-а?.. — на лице Нержина явственно угас порыв спора, исчезнувшие морщины вернулись на свои места. — Хорошо, спасибо, Серафима Витальевна. Ты слышишь, Лёвка, — Антон. С чего б это? Вызов в кабинет начальника института в десять часов вечера в субботу был событием чрезвычайным. Хотя Симочка старалась казаться официально-равнодушной, но взгляд её, как понимал Нержин, выражал тревогу. И как будто не было возгоравшегося ожесточения! Рубин смотрел на друга заботливо. Когда глаза его не были искажены страстью спора, они были почти женственно мягки. — Не люблю, когда нами интересуется высшее начальство, — сказал он. — С чего бы? — пожимал плечами Нержин. — Уж такая у нас второстепенная работёнка, какие-то голоса… — Вот Антон нас и наладит скоро по шее. Выйдут нам боком воспоминания Станиславского и речи знаменитых адвокатов, — засмеялся Рубин. — А может насчёт артикуляции Семёрки? |
| «Каникулы! Я не знаю слова, которое бы выражало всю сладость, весь опьяняющий, все существо живительным огнем охватывающий, все существо преображающий восторг, какой испытывали мы при мысли, что наступают, уже близко они, эти светлые радостные дни, что до них только несколько недель, несколько суток; а там Бог с тобой, город, Бог с тобой, школа! В сердце нашем нет к вам ни вражды, ни злобы; мы не помянем вас лихом; мы так счастливы; все силы наши настроены, как гармонические струны; все чувства полны любви и кротости и неги, и нам кажется, нет, мы это чувствуем, мы этим наслаждаемся, что кругом нас все дышит любовью, гармонией, житьем таким же, как наше счастье, небесно-необъятным, небесно-чистым. Прощай, добрый город, прощай добрая школа! Порадуйся с нами; нас ждет воля, простор полей, сладостно-меланхолическая тишь сосновых боров, знакомых с колыбели, братским языком лепечущие потоки, родное небо, и ласковее и святее звезд и солнца – лучи материнских глаз и голубиный говор маленьких сестер». – «Вот великий пост приходит к концу; солнце начинает пригревать; у опушек леса зачернелись проталинки... Наконец настал день выпуска птичек на волю из клетки. И вот, точно как войско по команде, почти в один и тот же час, по разным дорогам из города потянулись шумные хохочущие толпы счастливцев. Вот одна толпа человек во сто входит в огромный вековой лес; солнце печет, почки кустарников лопаются; на скатах канав большой дороги сквозь пожелтевшую прошлогоднюю траву пробивается зелень; молодая жизнь идет на смену и в замену увядшей; весенняя вода бушует по оврагам; зяблики, снегири, синички – звенят. Молодой груди дышится свободно, свежо, сладко. Мальчиков охватывает одно, общее радостное чувство. У кого-то, как по внезапному внушению, вырвался сердечный клик: Христос воскрес! Подхватил другой, третий, и в миг десятки чистых детских голосов поют вдохновенно вдохновенную песнь, и поют без умысла на трех языках – русском, греческом и латинском, и в лесной тишине чудными отголосками далеко отдается эта святая песнь! |
| Но вот настал и страшный, роковой день. Это была пятница второго ноября. Последнюю ночь мне строго приказали не спать, а молиться и читать божественное писание. Мамаша, – моя воспитательница, и Серафима, – будущая восприемница, крёстная, тоже не спали, а занимались со мной всю ночь: толковали об антихристе (какая жалость толковать не о Христе, нашем Спасителе, а об антихристе, Его враге!), о страшном суде, о таинстве крещения; заставляли меня читать Евангелие и старались объяснить в нём каждое слово применительно к нашему состоянию и обществу. Они так возбудили мою детскую душу, что я молилась с таким жаром во время чтения утрени, с каким едва ли когда молилась. Утром начали носить воду в купель, – это была кадочка в мой рост, поставленная на тесном дворе. Ровно в 8 часов пришёл С. О. (бывший главный наставник в Казани) с крестителем (особая должность у странников); потом пришли клирошанки и старицы из других келий; затем собралось много народа из числа так называемых «христолюбцев» («жиловых» последователей бегунства) и гидовых (которые живут в кельях, по паспортам), – так что везде наполнилось не только в комнатах, но и в сенях и на дворе, даже и в окна толпы народа смотрели из сада. В келье свечи и лампады горели у всех икон. С. О., креститель и другие старцы оделись по обыкновению в свои монашеские кафтаны без боров, а девицы и старицы были в моленных чёрных сарафанах в чёрных же платках, в руках держали лестовки и сели по порядку на местах. С. О. сидел, держа раскрытую книгу, и говорил мне об отречении от мира и о проклятии «никонианских» (мнимых) ересей и прочих сект. Слова его я повторяла за ним, стоя перед иконами. Затем клала я „начал“ и всем по порядку кланялась по два раза, у всех просила прощения, и чтобы помолились за меня Богу. Другой начал меня заставили класть от мира, т. е. об отречении всяких соблазнов и мирской суеты. Третий начал – к восприятию крещения. Теперь уже можно было мне и молиться с христианами. Все встали и со мной вместе положили начал. Потом С. О., покадив иконы, сказал: «за молитвы св. отец» и проч. Пропели: «аминь», и, началась предварительная служба по уставу; стали петь и читать, что положено 128 . Я в то время стояла с трепетом; сердце моё сильно билось, особенно тогда, когда поставили меня лицом к западу. Серафима подсказывала мне на ухо, что отвечать на вопрос: «отрицаешилися сатаны» и другие вопросы, которые были задаваемы мне крестителем, на которые я отвечала бойко и громко, потом плюнула трижды, по указанию крёстной, и, чтобы растереть, затопала ногами, как бы попирая кого-то, – что некоторым показалось смешно. Дальше читала я «Верую», трижды, а за тем пошла на воду... Я почувствовала тогда, как будто оборвалось во мне что-то и страшное чувство овладело мной, не то радость, не то испуг, хорошо теперь не помню; помню только, что я очень взволнована была. Подойдя к купели, креститель прилепил к ней три свечки и, трижды покадив, отошёл. |
| Вот всегда бы, вечно так согласно и жили бы люди, Дружно. Так нет ведь, бабы и в первую голову старухи, а от них и молодухи отставать не хотят -все чепляют, чепляют друг дружку, в особенности мужика. Ровно бы мужик -это враг кровный и всегда поперек ее дороги лежит. Вечер, покой благостный в дому, а она, баба, побрякивает да позвякивает посудой, пошвыривает да побрасывает поленья. В постель идет, в горницу, и одежду с себя не сымает — рвет. «Подвинься! — рычит на мужа. — Разлегся, как боров!» По всем статьям мужик, если он истинный гробовоз, должен бабу шугануть, столкнуть ее с кровати, но он послушно подвигается, пускает жену под одеяло да еще и подтыкает под спину, чтоб теплее и мягче жене было. И она сразу усмиряется, притихает, старики поскорее уносят лампу в куть. На кровати вроде бы даже и баловаться начнут, шалить, что дети, смешки, шепотки, мир, лад, согласие… И уяснил я еще в детстве, пусть не буквально-досконально, пусть не до самого дна, но уяснил, что днем, на свету, на народе люди и живут для народа, для других людей то есть, и к народу они оборачиваются угодным тому обликом, отстраненным, сердитым, готовым к отпору, чтобы с отпором не опоздать, первые и набрасываются на всех, в особенности на тех, кто под рукой, кто поближе, но, оставшись наедине друг с другом, люди становятся сами собой и живут друг для друга, пусть и недолго, ночью лишь, но живут, как велит им сердце, сердце, на то оно и живое сердце, чтоб ему худа не было, оно спокой любит и чтоб хорошо было, злое сердце быстро изнашивается, рвется, словно на гвоздях, истирается, будто колесо о худую дорогу, оно и воистину не камень, хотя и камень поточи, подолби, так рассыплется. Где-то в середине ночи ударило по избе ароматом стряпни, первыми печенюшками, вынутыми из печи, и тут же в горнице появилась бабушка. — Ребятишки, вы не спите? — шепотом спросила. — Не-э. — А чтоб вам пусто было! Нате вот первеньких! Да легче, легче, горячие! Малых-то поразбудите. Любанька, отведай и ты, милая моя! — Спасибо, мама! Ох, какая горячая! |
| Вернувшись в Петербург, Блоки зажили уединенной, размеренной жизнью. Александр Александрович ходил на лекции в Университет, был занят «славянским рефератом» и «русским сочинением». Любовь Дмитриевна посещала Бестужевские курсы. В литературных кругах поэт не бывал, дружил только с Евгением Павловичем Ивановым, начинающим писателем и критиком, и с сестрой З. Н. Гиппиус — художницей Татьяной Николаевной, которая писала портрет поэта; переписка с Белым и Соловьевым почти прервалась. Ранней весной (в конце апреля) Блок с женой переехали в Шахматово. Письма его к матери из деревни — деловые, бодрые, жизнерадостные. Из петербургского утонченного поэта-символиста он с восторгом преображается в практического помещика, домовитого хозяина. Подробно пишет о расчистке сада, о рубке леса, о рытье колодца, об огороде и скотном дворе. Сообщает, что у одной свиньи родилось шестнадцать розовых поросят; другая свинья и боров «с умным и спокойным выражением лица находятся в отдельном дортуаре». Этот «натурализм» так успокоителен для него после заоблачных скитаний. С умилением возвращался он на землю, косил траву, рубил деревья, рыл канавы. Блок любил физический труд — у него были крепкие мускулы и верный глаз. «Работа везде одна, — заявлял он, — что печку сложить, что стихи написать». В апреле, перед экзаменами, в Шахматово приезжал С. Соловьев. Он с яростью обличал религиозную ересь Мережковских и топтал ногами портрет Гиппиус, помещенный в первой книжке «Весов». «Несколько раз, — пишет Блок, — мы убеждали его привести окончательные доводы против Мережковских, но он отплевывался пока только». Чувствовалась легкая трещина в отношениях «братьев»; разговоры были довольно растерзанные, ничего цельного. Бурность фанатика Сережи явно утомляет Блока; он прибавляет: «Кроме того, мне захотелось отдохнуть здесь и прийти в здоровое состояние, потому что нервы сильно расстроены». В мае Сережа приезжал на одни сутки, был весел и, по обыкновению, хохотал с грохотом. Блок советовался с ним по одному очень затруднительному делу: в середине мая Шахматове должна была посетить Анна Николаевна Шмидт, которая давно и упорно добивалась свидания с поэтом. Блок умоляет Сережу приехать вместе с ней, тот отказывается; он просит мать ускорить свой приезд. «Анна Николаевна, — пишет он, — считает себя воплощением Души Мира, тоскующей о Боге. К счастью, она знает уже от Сережи, что мои стихи обращены не к ней. Во всяком случае, положение затруднительное и придется вести с ней разговор наедине, а потом уж вместе… Приезжай лучше 10-го. Она дама очень разговорчивая». |
| – Эй, молодой человек, что вам здесь нужно? – Есть здесь кто-нибудь по имени Сэм? – осведомился юнец громким дискантом. – А как фамилия? – спросил Сэм Уэллер, оглянувшись. – Откуда мне знать? – живо откликнулся молодой джентльмен под мохнатой шапкой. – Вы парень смышленый, – сказал мистер Уэллер, – но, будь я на вашем месте, я бы эту самую смышленость не слишком показывал, – вдруг кто-нибудь ее утащит. Что это значит? Почему вы являетесь в отель и спрашиваете Сэма с такой вежливостью, как будто вы дикий индеец? – Потому что мне приказал старый джентльмен, – ответил мальчик. – Какой старый джентльмен? – с глубоким презрением осведомился Сэм. – Тот, который ездит с ипсуичской каретой и останавливается у нас, – отозвался мальчик. – Вчера утром он мне сказал, чтобы я пошел сегодня к «Джорджу и Ястребу» и спросил Сэма. – Это мой отец, моя милая, – пояснил мистер Уэллер, обращаясь к молодой леди за буфетной стойкой. – Черт побери! Пожалуй, он и в самом деле забыл мою фамилию. Ну-с, молодой барсук, что дальше? – А дальше то, – сказал юнец, – что вы должны прийти к нему в шесть часов в нашу гостиницу, потому что он хочет вас видеть, – «Синий Боров», Леднхоллский рынок. Сказать ему, что вы придете? – Рискните сообщить ему это, сэр, – ответил Сэм. Получив такие полномочия, юный джентльмен удалился и разбудил при этом все эхо во дворе «Джорджа», изобразив несколько раз, с удивительной чистотою и точностью, свист погонщика скота голосом, отличавшимся своеобразной полнотой и звучностью. Мистер Уэллер, получив отпуск у мистера Пиквика, который, находясь в возбужденном и тревожном состоянии, был отнюдь не прочь остаться один, отправился в путь задолго до назначенного часа и, имея в своем распоряжении много времени, добрел до Меншен-Хауса, где остановился и с философическим спокойствием стал созерцать многочисленных омнибусных кондукторов и кучеров, которые собираются около этого знаменитого и людного места к великому ужасу и смятению старых леди, населяющих эти края. Прослонявшись здесь около получаса, мистер Уэллер повернул и направил свои стопы к Леднхоллскому рынку, пробираясь боковыми улицами и переулками. Так как он слонялся, чтобы убить время, и разглядывал чуть ли не каждый предмет, попадавшийся ему на глаза, то ничего нет удивительного в том, что он остановился перед маленькой витриной торговца канцелярскими принадлежностями и картинками; но без дальнейших объяснений покажется странным, что едва взгляд его упал на кое-какие картинки, выставленные на продажу, как он вдруг встрепенулся, хлопнул себя очень сильно по правой ляжке и энергически воскликнул: |
| Я вскочил посмотреть далее, по более уже ничего не видал: Вот вам исповедь моя совершенная. Посудите, мог ли я противиться? Но и мог ли кому-нибудь открыть сию тайну? Что скажут, если услышат, что поверивши снам пошёл в Сибирь? А ежели бы и рассказал их кому в таком порядке и подробности: то могут ли они на другого иметь такое впечатлние, как на меня? Да и положил, что иной принял бы их с тем же чувством; но есть пословица: свинья борову, а боров по всему городу. Как всё изуродуют, убавят, прибавят; а следствие из того будет видимое: сновидец, фанатик, ипохондрик, суевер! И чего еще не скажут? – Вот причина, почему я храню в тайне побуждение моей к вам просьбы о перемещении, и кроме Вашего Вы-со-щенства ни одна душа о сем от меня не услышит и не узнает. Прошу прочитавши сожечь туже минуту сие письмо. А что страшно мне ехать в Сибирь, то не иначе, как ветхий человек страшится своего разрушения. Время же самое для пути не способное, экипажа зимнегоне имею, денег тож, провожать меня отсюда кто согласится. Все это еще до Тобольска ужасает. Но Богу себя вручаю, зовущему, куда, не знаю». Дело обошлось благополучно... Архиепископ Евгений получил три тысячи р. на подъем, кроме прогонных, и 23 ноября 1825 г. выехал в Тобольск, после трогательного прощания с Псковичами... (См. цитованную книгу протоиер. И. Благювещенского – стран. 56–62. Вышеприведённое письмо Евгения Казанцева биограф его разыскал у родственников архиепископа Авраама Шумилина). – Итак, вот какие эпизоды иногда бывают в истории души человеческой!.. Вот какими крепкими узами связываются души живущих с душами умерших!.. Да, да! Эти узы несомненно есть... Но вот что в данном случае замечательно. Прошло довольно лет. Архиепископ Евгений был уже на рязанской кафедре – и в 1832 г. ему поручено было от Св. Синода отправиться в Воронеж – для предварительного освидетельствования мощей Святителя Митрофанова – пред их всенародным раскрытием – и для обследования чудес... Что же? Он весьма критически и недоверчиво относился к рассказам о тех якобы |
| — Бога будете за меня молить, чада мои дорогие… Я — добрый человек… Ешьте, пейте, — чувствуйте, я ваш отец… Алексашка молчал, кривил рот, в глаза не глядел. После ужина сказал Алешке: — От отца ушел через битье, а от этого и подавно уйду. Он теперь повадится драться, боров. Страшно стало Алешке бросать сытую жизнь. Лучше, конечно, без битья! Да где же найти такое место на свете, — все бьют. На печи тайком плакал. Но нельзя же было отбиваться от товарища. Наутро, взяв лотки с пирогами, мальчики вышли на улицу. Свежо было майское утро. Сизые лужи. На березах — пахучая листва. Посвистывают скворцы, задрав к солнцу головки. За воротами стоят шалые девки, — ленятся работать. На иной, босой, одна посконная рубаха, а на голове — венец из бересты, в косе — ленты. Глаза дикие. Скворцы на крышах щелкают соловьями, заманивают девок в рощи, на траву. Вот весна-то!.. «Вот пироги подовые с медом…» Алексашка засмеялся: — Подождет Заяц нынешней выручки. — Ай, Алексашка, ведь так — грабеж. — Дура деревенская… А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали… Эй! Купи, стрелец, с зайчатиной, пара — с жару, — грош цена… Все больше попадалось баб и девок за воротами, на перекрестках толпился народ. Вот бегом прошли стрельцы, звякая бердышами, — народ расступился, глядя на них в страхе. Чем ближе к Всехсвятскому мосту через Москву-реку, тем стрельцов и народу становилось больше. Весь берег, как мухами, обсажен людьми, — лезли на навозные кучи — глядеть на Кремль. В зеркальной воде, едва колеблемой течением, спокойно отражались зеленоверхие башни, зубцы кирпичных стен и золотые купола кремлевских церквей, церковенок и соборов. Но неспокойны были разговоры в народе. За твердынями стен, где пестрели чудные, нарядные крыши боярских дворов и государева дворца, — в этой майской тишине творилось неладное… Что доподлинно, — еще не знали. Стрельцы шумели, не переходя моста, охраняемого с кремлевской стороны двумя пушками. Там виднелись пешие и конные жильцы — дети боярские, служившие при государевой особе. Поверх белых кафтанов на них навешаны за спиной на медных дугах лебединые крылья. Жильцов было мало, и, видимо, они робели, глядя, как с Балчуга подваливают тысячи народу. |
|
|
