| — Мне – все равно! – невозмутимо пожал плечами тот. — Тогда – огнем! – решил Мстислав и приказал: — Приготовьте костер во дворе. Принесите криницу железа. И мы сейчас же, немедленно проведем Божий суд. Решение принято. Как только он произнес эти слова, в гриднице появилась Горислава. Бледная. Слабая. Едва живая. Увидев Мстислава Храброго, она, превозмогая хворь, бросилась к нему в ноги со словами: — Князь Мстислав! Прости Илью. Это я во всем виновата! Я уговорила его бежать вместе со мной… — Ох, княжна… — поднимая девушку, с сожалением покачал головой Мстислав. — Припоздала ты маленько. Пущенную стрелу невозможно вернуть на тетиву Я уже принял решение, которого изменить не в силах. — И что же… ты отправляешь нас во Владимир? — Нет, князь Илья согласился на Божий суд. — Божий суд? Что это значит? — Я предлагаль поединок между истцом и отвьетчиком… — попытался объяснить красивой княжне иностранец, но та, не дослушав его, с ужасом взглянула на князя Мстислава: — Как поединок — с князем Борисом?! Да вы только посмотрите на него. И на Илью! Они же ведь били его смертным боем! А этот боров… Он наверняка убьет его! — Не убьет! – пряча улыбку, успокаивающе сказал ей Мстислав. — Князь Илья выбрал испытание раскаленным железом. Так что, княжна, на все теперь — воля Божья! — О, Господи… — прошептала Горислава и умоляюще посмотрела на князя: — А если Божий суд вдруг покажет, что он… виновен? — Тогда мне останется только одно из двух, — вздохнул тот, — или казнить его на месте по закону или, в виде исключения отправить повинным во всем во Владимир. Что, по сути дела, одно и то же… Услышав это, Горислава побледнела и упала в обморок. — Княгиньюшка, помоги ей! – попросил Мстислав и вместе со своим воеводой и старшими дружинниками направился к двери. За ним – смоляне и гости. — Да… — на ходу обсуждали они происшедшее. — Этому Борису Давыдовичу и невеста нужна-то, чтобы только завести дружбу с князем Владимиром! — А если поддержит его великий князь, и вовсе не нужна будет! Ведь Михаил-то с ее отцом не в особых ладах… |
| Пей. Пей, пей, он горячий. Совсем ведь зашелся, – он прошелся по кабинету. – Умная у тебя голова, да дураку досталась! Что, не так? – Корнилов что-то хмыкнул. – Теперь видишь, кого ты хотел прикрыть. А? Отца благочинного! Вот он и покрыл тебя, как хороший боров паршивую свинью. Ты хотел выказать свое благородство, а ему на твое благородство, оказывается, – тьфу! Плюнуть и растереть. Эх, вы! Ну что, скажи, ты хотел этим доказать, ну что? – Да ничего я… – Молчи, молчи, противно слушать. Все равно ничего умного не скажешь. Вот бери бутерброды, пей чай и закусывай. Эх, и загремел бы ты сейчас лет так на восемь в Колыму, где закон – тайга, а прокурор – медведь. Слыхал такое? Ну вот, там бы на лесоповале услышал. Да ешь ты, ешь скорее. Еще писать будем. – А что писать-то? – Как что? – удивился Хрипушин. – Как что? Опровержение всем твоим показаниям. И признание. Простите, мол, меня, дурака. Кругом виноват, больше не повторится. Ну если и после этого ты слукавишь, сукин сын! Ну если ты слукавишь! Тогда уж лучше и в самом деле не живи на свете! Органы раз тебе простили, два простили, а на третий раз главу прочь! Вот так! Ну что ж ты чай-то не пьешь? Пей! Корнилов поставил стакан. – Потом допью, скажите, что писать? Хрипушин неуверенно посмотрел на него. – Да разве ты сейчас что дельное напишешь? Завтра уж придешь и напишешь. А пока вот тебе лист бумаги, садись к столу и пиши. – Он подумал. – Так! Пиши вот что: «Настоящим обязуюсь хранить, как государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной сотрудниками НКВД. Об ответственности предупрежден». Подписывайся. Число. Запомни, в последний раз расписываешься своей фамилией. Теперь у тебя псевдоним будет. И знаешь какой? «Овод». Видишь, какой псевдоним мы тебе выбрали. Героический! Народный! Имя великого революционера, вроде как Спартака. Такое имя заслужить надо! Это ведь тоже акт доверия! Давай пропуск подпишу. А теперь вот еще на той повестке распишись. Тоже: «Корнилов». Где-нибудь переночуешь и придешь завтра в одиннадцать как штык! Прямо к полковнику. |
| – Да совсем там ничего не было! – воскликнул Зыбин. – Да неужели кто опять сбросил? – спокойно удивился старик. – Да, наверно, что так! Это третью мою заграду они ниспровергают! Ну, хулиганы! Ну, подлодочники! До всего-то им дело! Стоит памятник. Так он, может, сто лет тут простоял. Его ни белые, ни красные, ни зеленые не трогали, так нет, пришел герой из ваших, ученый в белом костюме, сел под него, вынул бутылку, хватил стакан-другой, и – все! Растянулся! Встал через два часа, уставился, как баран, смотрит: ангел с крестом. Смотрел, смотрел да как швыркнет башмаком – стоит! Он его – спиной! Стоит! Так он задом уперся, пыхтел, пыхтел, аж посинел – здоровый ведь боров, пьяный! Все стоит ангел. Тут уж такое горе его взяло – такое горе! Повернулся от памятника и не знает, что же ему делать? И выпить нет! – хоть плачь! Увидел меня: «Дед, достань поллитра!» «Нет, – говорю, – водки у нас нет: покойникам не подносим и сами не пьем. А что ж, – говорю, – вы остановились-то? Спиной его лупили, задницей перли, давай теперь лбом – вон он у вас какой! может, свалится». «А, – говорит, – все равно все это на снос!» Вот какие попадаются ученые! А что это вы так припозднились? Сюда надо приходить, пока солнышко высоко. Вы что, так гуляли и забрели или посмотреть пришли? Странный это был старик, он и расспрашивал, и рассказывал все одним и тем же тоном – легким, смешливым, добродушно-старческим, и было видно, что ему на все про все наплевать, и на то, что кто-то пойдет по такой дороге, а потом и костей своих не соберет. Зыбин ответил, что нет, они не гуляли и забрели, а пришли специально взглянуть на кладбище. – Ну, ну, – как будто по-настоящему обрадовался старик. – Здесь есть что посмотреть. Ну как же? Здесь один такой выдающийся памятник есть, что его в музей хотят взять. – Зыбин сказал, что именно из-за этого памятника они пришли сюда. – Так вы не туда идете! Вы сейчас совсем заплутаетесь! Стойте-ка, я вас сейчас провожу. Он отделился от стены и сразу же исчез, был и нет, не то в стену ушел, не то в землю провалился. Лина стиснула руку Зыбина, но старик уже вылезал откуда-то из-под земли. В руках его был большой закопченный фонарь. «Ну, пойдем», – сказал он. Фонарь он нес, как ведро, махал им, и тени от этого шарахались в разные стороны. Освещалось только то, что под ногами: трава, земля, а впереди была все равно темнота. |
| Василию дает крестьянин Семен Мосягин. На вопрос о. Василия, почему Бог ему не помогает, он просто и смиренно отвечает: «… стало быть не заслужил». И даже самый вопрос этот справедливо кажется Мосягину не нужным». Рассказ вообще очень тщательно высчитывает все несчастия о. Василия, совсем почти не упоминая о том хорошем, что и ему доставалось на долю. Так уже в самом начале рассказа говорится, что о. Василий с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя». Но кому хоть сколько-нибудь знакома тяжелая жизнь захолустного сельского духовенства, в особенности в прежнее время, его бедность, доходившая нередко до полного рабства; кому хоть сколько-нибудь известны те часто крайне тяжелые условия, в каких получало духовное юношество свое воспитание и образование («какой ценой поповичем священство достигается»), – тот и в приведенных словах о юности о. Василия не найдет ничего необычайного и исключительного. Первое несчастие, которое постигло о. Василия, была гибель ребенка. Но много ли найдется семей, где не погибали бы дети – и от несчастных случаев и от различных скоротечных и жестоких болезней. Нет слов, – великое это несчастье, и не мало родителей всю жизнь не могут забыть смерти детей, в особенности если она была насильственная и жестокая: иногда вся жизнь опрокидывается, тем не менее люди остаются на своих местах и не считают себя безмерно и исключительно несчастными. Изображение некоторых несчастий о. Василия производит даже почти комическое впечатление. Автор подробно и с таким же мистическим ужасом повествует читателю, что с той же роковой преднамеренно-таинственной силой все в доме о. Василия стало приходить в расстройство: пал откармливаемый на продажу двенадцати пудовый боров, работники ленились, грубили и не хотели жить, появилось много клопов и рваного белья, а по телу дочери Насти, пошли лишаи, и за стол никак не могли сесть все вместе. Да ведь и в хорошем хозяйстве бывают непредвиденные и неприятные, или даже несчастные случайности; что же удивительного в том, что в дом о. |
| Зоонимы среди донских фамилий можно отнести к следующим трем группам: 1 . Фамилии, образованные от общерусских названий животных, птиц, рыб, насекомых, широко распространенных по всей России: Бакланов, Баранов, Беркутов, Блохин, Быков, Волков, Воробьев, Воронов, Галкин, Головлев, Голубов, Грачев, Гусев, Дятлов, Ежов, Ершов, Жаворонков, Журавлев, Зайцев, Карасев, Козлов, Комаров, Коровин, Котов, Кошкин, Крысин, Куликов, Лебедев, Лещев, Лосев, Медведев, Мухин, Овечкин, Орлов, Осетров, Перепелицын, Пчелин, Раков, Русаков, Рыбин, Рябчиков, Сарычев, Синичкин, Скворцов, Соловьев, Сомов, Соболев, Тараканов, Тетерин, Тулов, Удодов, Уткин, Хорев, Чайкин, Черепахин, Щеглов, ІЦучкин. Самыми распространенными из них являются: Лебедев и Соколов (9 станиц), Карасев, Куликов, Медведев (8 станиц), Соловьев (7 станиц), Зайцев, Сорокин, Щучкин (6 станиц), Комаров (5 станиц), Котов, Уткин (4 станицы). Среди исходных зоонимов этой группы наиболее многочислены птицы, за ними следуют млекопитающие, рыбы, насекомые. 2 . Фамилии, в основе которых лежат зоонимы местного диалектного происхождения, обозначающие животных, хорошо известных за пределами Подонья: Бабин (от баба–пеликин), Баукин (баук–паук), Бирюков (бирюк–волк), Бугайков, Бугаев (бугай – бык), Бузавиков (бузавик – бычок на 2 году), Витютнев (витютень – дикий голубь), Гладышев (гладыш – водяной клоп), Гоголков, Гоголкин (гоголка – речная чайка), Головачев (головач – виноградный вредитель), Журкин (журка–журавль), Кабарошкин (кабарошка – кабарга), Канкин (канка – индюшка), Канышев (каныш – индюшонок), Киляков (киляк – молодой лещ), Копцов (копец – кобчик), Кожанов (кожан – порода летучих мышей), Корбыш (корбыш – хомяк), Крехов (крех– боров), Крякин (кряка – лягушка), Ласкирев (ласкирь – густера), Маштаков (маштак – маленький, толстенький конь), Ментюков (ментюк – налим), Некотьев (некоть – овца на 2 году), Подтелков (подтелок – годовалый теленок), Потатуев (потатуйка – удод), Пугачев (пугач – филин), Сапов (сана – змея), Столбцев (столбец – уклейка), Хорсуков (хорсук–хорек), Чепуркин, Чапуров (чапура – цапля), Чебедушкин( чебедушка – соловей), Чиликин (чилик – воробей), Чухалов (чухало – свинья), Ядовитков (ядовитка –порода пауков). |
| — Нет, зачем я буду молчать! Нет, голубчик, иди-ка, иди! Я говорю иди! А то я к барину пойду, он тебя заставит… Я сразу почувствовал, что этот шум касается меня. Кричала она около нашего крыльца, голос её звучал всё более громко и торжествующе. — Ты вчера сколько мне показывал денег? Откуда они у тебя — расскажи. Задыхаясь от радости, я слышал, как Сидоров уныло тянет: — Ай-яй, Ермохин… — А мальчишку ославили, избили, а? Мне хотелось сбежать вниз на двор, плясать от радости, благодарно целовать прачку, но в это время, — должно быть, из окна, — закричала моя хозяйка: — Мальчишку за то били, что он ругается, а что он вор — никто этого не думал, кроме тебя, халда! — Вы сами, сударыня, халда, корова вы этакая, позвольте вам сказать. Я слушал эту брань, как музыку, сердце больно жгли горячие слёзы обиды и благодарности Наталье, я задыхался в усилиях сдержать их. Потом на чердак медленно поднялся по лестнице хозяин, сел на связь стропил около меня и сказал, оправляя волосы: — Что, брат, Пешк’ов, не везёт тебе? Я молча отвернулся от него. — А всё-таки ругаешься ты безобразно, — продолжал он, а я тихо объявил ему: — Когда встану — уйду от вас… Он посидел, помолчал, куря папироску, и, внимательно разглядывая конец её, сказал негромко: — Что же, твоё дело! Ты уж не маленький, сам гляди, как будет лучше для тебя… И ушёл. Как всегда — было жалко его. На четвёртые сутки после этого — я ушёл из дома. Мне нестерпимо хотелось проститься с Королевой Марго, но у меня не хватило смелости пойти к ней, и, признаться, я ждал, что она сама позовёт меня. Прощаясь с девочкой, я попросил: — Скажи маме, что я очень благодарю её, очень! Скажешь? — Скажу, — обещала она, ласково и нежно улыбаясь. — Прощай до завтра, да? Я встретил её лет через двадцать, замужем за офицером-жандармом. XI Я снова посудником на пароходе «Пермь», белом, как лебедь, просторном и быстром. Теперь я «чёрный» посудник, или «кухонный мужик», я получаю семь рублей в месяц, моя обязанность — помогать поварам. Буфетчик, круглый и надутый спесью, лыс, как мяч; заложив руки за спину, он целые дни тяжело ходит по палубе, точно боров в знойный день ищет тенистый угол. В буфете красуется его жена, дама лет за сорок, красивая, но измятая, напудренная до того, что со щёк её осыпается на яркое платье белая липкая пыль. |
| Зловещим предчувствием сковал мне сердце. О, праведник, о, мой отец державный, Воззри с небес на слезы верных слуг И ниспошли ты мне священное На власть благословенье. Да буду благ и праведен, как ты, Да в славе правлю свой народ. (Обращаясь к боярам). Поклонимся почиющим властителям Руси. А там – сзывать народ на пир, Всех – от бояр, до нищего слепца, Всем вольный вход, все гости дорогие. Шествие под пение «Славы» снова трогается по направлению к Архангельскому собору. Григорий со стены жадно и пристально смотрит на царя. Борис, под взглядом Григория, тоже обращает на него глаза. Взгляды встречаются. На лице Бориса – мгновенная и непонятная тревога: опять этот монах. Кто он? Григорий выдерживает взгляд Бориса и вдруг узнает в нем всадника, которого видел на мельнице. V. Кабак Улица перед слободским кабаком. Растоптанная, разъезженная, грязь, лошади, телеги – пустые (едущих с базара), у крыльца всякий народ. Толпятся, галдят, ругаются. Из кабака гам, дуденье, пьяные песни. На улице появляются два чернеца с котомками за плечами, Григорий и Мисаил. Осторожно обходя большую лужу, где на боку лежит, блаженно хрюкая, большой черный боров, держат путь к крыльцу. Неподалеку стоит небольшая толпа не то нищих, не то юродивых. Гнусят какую-то песню, один подыгрывает на волынке. Вдруг песня прерывается, раздается детский визг; огромный нищий, в рубахе с расстегнутым воротом, принялся колотить мальчишку ихнего, – ходят такие, с нищими, поводыри. Нищий. Ах ты, пострел тебя разрази! Цыть! Я-те повою! Мальчишка продолжает визжать, захлебываясь. Кругом хохочут. Мисаил. Да чего ты его колошматишь? Нищий. А тебе что? Не твой, небось. Он с нами ходит, приблудный, значит моя воля: хочу с кашей ем, хочу с маслом пахтаю, а захочу совсем убью. Григорий. Ишь, дурак. Брось, говорят тебе! Мальчишка с помощью Григория вырывается из лап нищего и отбегает в сторону. По лицу у него текут слезы и кровь, он, захлебываясь, визгливым голосом кричит: «Черт ты, слепой, ишь. И все вы такие-то черти, душители. Почем зря, с кулаками! Да провались я, убегу от вас, чтоб вам, дьяволам, на том свете…» Мужики хохочут. Издают поощрительные возгласы. |
| Примем это странное правило — и драматург поостережется ввести в сюжет индейца или зулуса, которых нелегко раздобыть. Он подумает, прежде чем сделать героя эскимосом. Он не посмеет искать героиню на Сандвичевых островах. Если же он введет в пьесу людоедов, возникнут совсем уж большие опасности. Мы приблизимся вплотную к реализму Нероновой арены. Завершающий штрих будет слишком совершенным и, быть может, прикончит самое представление. Все стало еще смешней, когда газеты, ратовавшие за настоящих китайцев, принялись восхищаться их истинно китайским видом. Тут открывается возможность для противоречивых и сложных рассуждений, но я не предамся им, ибо меня волнует не данный случай, а общая идея. Очень важный закон самых разных искусств будет ясен вам, если я просто скажу, что не верю в это сходство. Я не верю, что китаец похож на китайца. Точнее, я не верю, что каждый китаец непременно похож на Китайца, который живет в воображении автора и в восприятии зрителей. Всякий знает рассказ о том, как кто–то мастерски верещал и хрюкал, а соперника его, который спрятал настоящую свинью, безжалостно освистали. Слушатели были правы — они тонко и прекрасно разбирались в искусстве. Обыкновенную свинью они могли услышать и в свинарнике. Они пришли за другим. Они пришли, чтобы узнать, как воздействует голос свиньи на бессмертный дух человека; как посмеивается человек над свиньей, что именно считает сутью, достойной преувеличения. Словом, они хотели услышать тот визг, который выразил бы мнение человека о свинье, а не тот, несравненно низший, который выражает мнение свиньи о человеке. Сам я пылко и поэтично люблю свиней, и в раю моего воображения они умеют летать. Но только люди, и люди мудрые, спорят о том, летают ли свиньи; у нас нет свидетельств, что об этом думает свинья. Искусник, подражавший свиному визгу, может передать тоску по крыльям голубки; свинья — не может. Этот же принцип относится к предметам более достойным, чем самый дивный боров в самом блестящем оперении. Если автор, человек искусства, увидел араба глазами своей души, он доверит эту роль не арабу, а человеку искусства, актеру. |
| Джо явно огорчился, вообразив, что я потерял аппетит, и рассеянно откусил от своего хлеба кусок, который, казалось, не доставил ему никакого удовольствия. Он гораздо дольше обычного жевал его, что-то при этом обдумывая, и наконец проглотил, как пилюлю. Потом, нагнув голову набок, чтобы получше примериться к следующему куску, он невзначай поглядел на меня и увидел, что мой хлеб исчез. Изумление и ужас, изобразившиеся на лице Джо, когда он, не успев донести ломоть до рта, впился в меня глазами, не ускользнули от внимания моей сестры. — Что там еще случилось? — сварливо спросила она, отставляя свою чашку. — Ну, знаешь ли! — пробормотал Джо, укоризненно качая головой. — Пип, дружок, ты себе этак и повредить можешь. Он где-нибудь застрянет. Ты ведь не прожевал его, Пип. — Что еще случилось? — повторила сестра, повысив голос. — Я тебе советую, Пип, — продолжал ошеломленный Джо, — ты покашляй, может хоть немножко да выскочит. Ты не смотри, что это некрасиво, ведь здоровье-то важнее. Тут сестра моя совсем взбеленилась. Она налетела на Джо, схватила его за бакенбарды и стала колотить головой об стену, а я виновато взирал на это из своего угла. — Теперь ты, может быть, скажешь мне, что случилось, боров ты пучеглазый, — выговорила она, переводя дух. Джо рассеянно посмотрел на нее, потом так же рассеянно откусил от своего ломтя и опять уставился на меня. — Ты ведь знаешь, Пип, — торжественно произнес он, засунув хлеб за щеку и таким таинственным тоном, словно, кроме нас, в комнате никого не было, — мы с тобой друзья, и не стал бы я никогда тебя выдавать. Но чтобы так… — он отодвинул свой стул, посмотрел на пол, потом опять перевел глаза на меня, — чтобы враз проглотить целый ломоть… — Опять глотает не прожевав? — крикнула сестра. — Ты пойми, дружок, — сказал Джо, глядя не на миссис Джо, а на меня и все еще держа свой кусок за щекой, — я в твоем возрасте и сам так озорничал и много мальчишек видел, которые этакие штуки выкидывали; но такого я сроду не запомню, Пип, и счастье еще, что ты жив остался. |
| — С улыбкой? Да он смеялся! — воскликнул Фламбо, содрогаясь. — Кто ему подал такую идею? Сам дьявол, должно быть! — Эту идею подали ему вы, — отвечал священник. — Боже сохрани! — вскричал Фламбо. — Я? Что вы хотите этим сказать? Священник вынул из кармана визитную карточку и поднес ее к мерцающему огню сигары — она была написана зелеными чернилами. — Разве вы забыли его необычное приглашение? — спросил он — И похвалы вашему преступному подвигу? «Остроумие, с которым вы заставили одного сыщика арестовать другого», — пишет он. Да он просто повторил ваш прием. Когда враги стали наступать на него с двух сторон, он быстро сделал шаг назад, а они столкнулись и уничтожили друг друга. Фламбо вырвал визитную карточку Сарадина из рук священника и с яростью изорвал ее в мелкие клочки. — Покончим с этим старым бандитом, — воскликнул он, швыряя клочки бумаги в темные волны реки, которые были еле видны в темноте. — Однако как бы рыбы от этого не стали дохнуть. Последний клочок белой бумаги, исписанной зелеными чернилами, мелькнул и исчез; слабый, дрожащий свет окрасил, словно напоминая о рассвете, небо, и луна за высокими травами побледнела. Они плыли в молчании. — Отец, — внезапно спросил Фламбо, — как по–вашему, это был сон? Священник покачал головой, то ли в знак отрицания, то ли сомнения, но промолчал. Из темноты к ним долетело благоухание боярышника и фруктовых садов, поднимался ветер; он качнул суденышко, наполнил парус и понес их вперед по изгибам реки к местам посчастливее, где живут безобидные люди. Молот Господень Деревенька Боэн Бикон пристроилась на крутом откосе, и высокий церковный шпиль торчал, как верхушка скалы. У самой церкви стояла кузница, обычно пышущая огнем, вокруг нее свалка всевозможных молотков и обрезков железа, а напротив — один на всю деревню кабак «Синий боров». На этом–то перекрестке в свинцово–серебряный рассветный час встретились два брата: один восстал ото сна, а другой еще не ложился. Преподобный и досточтимый Уилфрид Боэн был человек набожный и шел предаться молитве и созерцанию. Его старшему брату, достопочтенному полковнику Норману Боэну, было не до набожности: он сидел в смокинге на лавочке возле «Синего борова» и выпивал не то напоследок, не то для начала — это уж как на чей философский взгляд. Сам полковник в такие тонкости не вдавался. |
|
|
