| Его мучили золотуха, хронический насморк, ангина, воспаление надкостницы и миндалин, фурункулы (8, с. 5). От фурункулов на его шее навсегда остались глубокие шрамы. Не удивительно, что Антона заинтересовала судьба и книги великого полководца и православного человека А.В.Суворова , который в детстве тоже был слабым, которого отец даже не хотел приобщать к военной службе. И которому позже принадлежали слова: «Плох тот солдат, который не хочет стать генералом». Макаренко не станет известным генералом, но его слава будет не меньшей и в педагогических сражениях за души малолетних преступников и беспризорников этот детоводец (а в словаре есть и такое слово) не будет иметь себе равных … В третьем классе Антон хорошо пел в школьном хоре. Особенно ему нравились народные песни и произведения П.И.Чайковского « Был у Христа младенца сад» и «Соловушка». Учитель посоветовал купить скрипку. Отец купил, и Антон выучился хорошо играть, и любовь к скрипке пронёс через всю жизнь. Вопрос о будущей профессии для Антона был трудным. По здоровью он не мог заниматься физическим трудом. Но, к счастью, открылись одногодичные педагогические курсы. Проучившись ещё год, в августе 1905г. Макаренко получил свидетельство «…на звание учителя начальных училищ, с правом преподавания в сельских двухклассных училищах Министерства народного просвещения и обучения церковному пению» . «Новый учитель — Антон Семёнович Макаренко» стал работать «в сентябре 1905 года в двухклассном железнодорожном училище небольшого посада Крюков, что расположен на правом берегу Днепра» (7, с.7). По воспоминаниям брата Антон был тогда сосредоточен, замкнут, серьёзен, порою грустен и молчалив. Его жизнь складывалась так, что «трудно было допустить, что она приносит ему «наслаждения, « он никогда не был то, что называется «жизнерадостным человеком» . Таким он станет позже… «В 1905 году Антон Семёнович Макаренко принимает активное участие в организации съезда учителей Южных железных дорог. И в речи, с которой выступает он на съезде, и в резолюции, которую составили делегаты при непосредственном его участии, чувствуется твёрдость убеждений, определённость требований, живая заинтересованность в том деле, которому взялся служить А.С.Макаренко» (7, с. 8). |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 6 голосов: 3.7 из 5) Оглавление Предисловие Представляли ли вы себе когда-нибудь такую картину? Христос, вознесшийся с земли на небо после совершения Своего спасительного подвига, вновь сходит на землю. Он сходит еще не в той славе Божества, в которой Он явится людям в час второго и последнего Своего пришествия на землю; Он сходит и не в том уничижении, в каком приняла Его земля, предложивши Ему пещеру, ясли и потом крест. Он сходит таким, каким больше всего видели Его апостолы. В красном хитоне и синем плаще, с непокрытой головой, со всевидящим взором, с устами, готовыми открыться, чтобы излить на людей слова благодати. И вот, сойдя к нам, к нашему быту и к нашей жизни, Христос ходит, видит и слушает… И, спросим тут себя: та жизнь, которая Его будет окружать, те речи, которые Он будет слышать, те стремления, которые узрит в сердцах людей это всевидящее око, прозревающее все тайны — будет ли все это согласно с Его заветами, будет ли все это согласно сливаться в то одно общее явление, которое бы могло называться Царствием Божиим?.. Разве не придется сказать, что это Царствие Божие от нас не то, что даже далеко, а еле мыслимо, хотя и открыто для нас еще здесь на земле Христовой рукой! Тут Христос бы увидал жизнь языческую, еле тронутую легким наслоением христианства. Он увидал бы людей, погрузившихся в одно земное и забывших даже о том, как «горняя мудрствовати». Если бы Христос стал искать в людских сердцах то, что Ему так дорого — отражения в них Своего образа, то какою бы печалью подернулись Божественные очи, ибо в ком из нас отразился образ Христов! И грустен был бы ход Христа между людьми при виде всех людских безумных страшных поисков временного счастья, за которым люди забывают то, что одно только важно, значительно и ценно: заботу о душе, искание Царствия Божия. Христос искал бы по миру волн любви и благоволения, идущих от души к душе человека, от народа к народу, от страны к стране. И увидел бы Он взоры ненависти, разжение лютой вражды. Вместо отголосков ангельских гимнов, Христос услыхал бы буйные крики нечистой песни, соблазнительные призывы. Вместо братства и равенства Он увидел бы страшную разницу в быте — безумную роскошь одних, невероятную нищету других, от которых отвертываются торжествующие богачи. И при всем том сколько бы Он увидел людей и достаточно зорких, задыхающихся от несчастья, людей, не находящих радости в самом напряженном бешенстве страстей. |
| — Но я боюсь, что сделаю ее несчастной! — воскликнул Йёста. — Вот этого, Йёста, ты, право, не должен делать. Теперь ты должен остепениться, тебе ведь придется заботиться о жене и ребенке. Пробст съездил в Свартшё и переговорил с пастором и лагманом. И в следующее же воскресенье, первого сентября, в церкви Свартшё состоялось оглашение помолвки Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн. Затем Элисабет с величайшими предосторожностями перевезли в Экебю, где и окрестили ребенка. Пробст сказал ей, что есть еще время и она может изменить свое решение и не выходить замуж за такого человека, как Йёста Берлинг. Ей следовало бы сперва уведомить об этом отца. — Я ни о чем не жалею, — отвечала она, — но я не хочу, чтобы мой ребенок умер, не имея отца. Когда их оглашали в третий раз, Элисабет уже совершенно оправилась. К вечеру в Экебю приехал пробст и обвенчал ее с Йёстой Берлингом. Гостей не было, и никто не считал это свадьбой: просто ребенку дали отца, только и всего. Молодая мать сияла тихой радостью; она словно достигла самой великой цели в своей жизни. Жених был грустен. Он думал о том, что, вступая с ним в брак, она губит все свое будущее. Он замечал, что почти не существует для нее; вся она была поглощена заботами о ребенке. Несколько дней спустя отца и мать постигло несчастье: у ребенка начались судороги, и он скончался. Многим казалось, что Элисабет переживает утрату ребенка вовсе не так тяжело, как этого можно было ожидать. Лицо ее, казалось, было окружено сиянием торжества. Казалось, она даже радовалась тому, что погубила все свое будущее во имя ребенка. Но ведь малютка, вознесясь к ангелам, теперь будет помнить, что на земле у него осталась мать, которая любит его. Все эти события прошли тихо и незаметно. Когда в церкви Свартшё огласили помолвку Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн, многие даже не знали, кто она такая. А пасторы и важные господа, которые знали всю подноготную, предпочитали молчать. Казалось, они боялись, как бы те, кто утратил веру в неподкупную совесть человека, не истолковали дурно поступок графини Элисабет. Казалось, они боялись, чтобы кто-нибудь не сказал: «А ведь она просто не сумела побороть своей любви к Йёсте и теперь выходит за него замуж под благовидным предлогом». Ах, эти важные господа! Они все еще заботились о ее репутации. Они не потерпели бы, чтобы про нее говорили дурное. Они не могли даже представить себе, что она способна грешить. Они считали, что она не может запятнать грехом свою душу, чуждую всякого зла. |
| Судя по «запискам», грехов у нас хватало. А за плечами у каждого рюкзак, в которых самый большой объём занимала водка. Что, в общем-то, тоже символично. Дошли до храма. Он ещё только наполнялся людьми, но во всём чувствовалась праздничность — все вокруг были по-особому приветливы и нарядны. Времени у нас было только свечки поставить и попросить Покрова у Божией Матери. Как чудесно, что наше паломничество начинается в праздник! Мы задержались в храме дольше намеченного чётким утренним военным расписанием, и я уже сам чувствовал, будто кто-то подталкивает: идите, идите, всё будет хорошо. Как раз успели на скоростную электричку в Домодедово. Ещё успели взвесить багаж — потянуло на пятьдесят пять килограммов. В электричке я поделился своими опасениями с Алексеем Ивановичем. Дело в том, что за границей мне бывать приходилось, в том числе и с грузом. И в мозгу отложилось, что багаж не должен превышать двадцати килограммов, а ручная кладь — пяти. Как ни раскладывай вещи — пять килограммов выходили лишними. «Записки» мы оставить не могли. — Придётся оставлять водку, — подвёл итог я и сурово посмотрел на Алексея Ивановича: — Осилишь? Не выбрасывать же… Алексей Иванович посмотрел на меня с ужасом. Потом вздохнул: — Всю — нет. Я, конечно, веселился и потешался над бедным Алексеем Ивановичем, который с детской искренностью (если, конечно, так можно сказать о водке) воспринял ситуацию. На самом деле меня не покидала необъяснимая уверенность, возникшая в церкви, что всё будет хорошо. Ну, не везём же мы ничего лишнего! А если везём? И вдруг я вспомнил, что отправлявший нас грек сказал, что этим же рейсом летит с нами его сотрудник, который должен нас доставить на автовокзал и отправить в Уранополис. Ну неужели пять килограммов-то не возьмёт? И я поспешил утешить Алексея Ивановича, а то он и в самом деле испереживался: сейчас начинать освобождаться от лишних килограммов или всё же дождаться таможни? Однако радость от встречи в аэропорту с греком быстро развеялась — у него самого веса оказалось под завязку. Алексей Иванович снова стал серьёзен и грустен одновременно, и я, оставив его наедине с грузом, отправился шататься по аэропорту, словно должно было что-то попасться, что решило бы нашу проблему. Когда вернулся, по радостному лицу Алексея Ивановича понял, что пьянства он избежал. |
| Третий день, как печален и грустен уехал царевич Коструб за Лукорье. За морем Лукорье, там реки текут сытовые, берега там кисельные, источники сахарные, а вырии -птицы не умолкают круглый год. Полпути не проехал царевич, занемог в дороге и помер. И в чужом краю его схоронили. Вот среди ночи слышит царевна, под окном кто-то кличет: — Чучелка, Чучелка, отвори! Вся зарделась царевна: узнала Коструба. Думает царевна: «Это он, это жених, царевич вернулся с дороги!» Встала. Отворила. — Бери свои белые платья, жемчуг. Я в чужом краю завоевал себе землю, мой подземный дворец краше Лукорья. Надела Чучелка белые платья, жемчуг. Спешит на крыльцо. А он ее за руку и на коня. Взвился конь и помчались. Мчатся. Мчится царевич с царевной. Страх змеей заползает на сердце: видит царевна, под нею не конь, таких не бывает, а ветер. Ветер-вихорь несет их сквозь темные леса, сквозь мхи и болота — ржавцы болота в шары-бары — пустое место. Поравнялись с церковью, повернули на кладбище. Тут конь исчез. И вдвоем остались они над могилой: царевич Коструб и царевна. А в могиле чернеет из-под снега дыра. — Вот мои земли, там мой дворец, там мы отпразднуем свадьбу: дни будут вечны и пир наш веселый без печали, без слез… — полезай! — Нет, — отвечает царевна, — я дороги не знаю, ты — наперед, я — за тобою. Послушал царевич царевну, пропал в могиле. И одна осталась царевна над черной дырой. Сняла с себя платья — да в могилу. — На же, тяни за собою. Вот белые платья, вот жемчуга! — и, сбросив в могилу все до сафьянных сапожков, заткнула дыру, да бежать без дороги по снегу, сама не знала куда. Летела царевна, летела — вдалеке огонек мелькает — прытче бежит. Добежала, смотрит: изба — одна одинока изба стоит среди поля. Бросилась к двери, вломилась в сени, да в горницу… Мертвец на лавке лежит, больше нет никого, и светит свеча. Царевна со страха на печку, забилась в угол, сидит тихонько. А там на кладбище, а там на могиле обманутый вышел из гроба царевич. Созвал Коструб мертвецов и полетел с мертвецами вслед по царевну. |
| Ты счастливей становилась И от радостных эмоций Словно лампочка искрилась Чтоб жить всегда хотелось, Полной грудью всё вдыхая, Шла с работы к нам любимым Никогда не уставая. Чтобы радовалась дому, Гости шли не иссякая, Даже ведь не представляешь — Ты прекрасная какая! На свете женщины прекрасней Не отыскать, как не старайся! Желаю в этот Мамин праздник Большой любви, большого счастья! «Поздравления с днем матери» Поздравляем с днем Матери женщин! День осенний не грустен совсем. В мире есть непреложные вещи. Семьи нас сберегут от проблем. Мы хотим пожелать больше счастья, Пусть рассвет озаряет всегда Той мечтой, что должна исполняться — И не будут напрасны года! «Поздравление с днем матери в стихах» Мама … Это слово дорогое Первое у каждого из нас Это слово близкое, родное В день веселья, испытаний час. Мама … В этом слове столько света, Нежности, заботы и любви! К маме мы приходим за советом, С мамой делим радости свои. В этот праздник мы желаем мамам Счастья и здоровья на года. Об одном лишь только мы мечтаем — Чтобы с нами были вы всегда! Мама… какое прекрасное слово, Мама… жизни нашей основа! Мама… первый человек на земле, Который в мире встретился тебе! Мама… надежда, опора, оплот, Мама… защита от бед и забот! Я поздравляю тебя с твоим днем, Пусть будет много радости в нем! Мамочка родная, Тебе я задолжала, Слов сердечных, знаю, Добрых дел не мало! Как же возвратить мне Все труды большие? Ночи бодрые при луне, Дни нисколечко не простые? Не смогу воздать я По твоим заслугам, Дать лишь смогу объятия И стать надежным другом! Солнышко милое, нежная самая, Что называется ласково – мамою! Очень люблю тебя счастье мое, И поздравление дарю я свои: Пусть все исполняться разом родная, Покоя тебе от души я желаю! Много любви и смеха не мало, Очень прошу, чтоб беда не застала! Со мною милая мамуля ты всегда, Когда есть радость или огорчение, Тебе я ранее не говорила никогда, Сегодня искренне прошу прощенье! За все, за все обиды и твои седины, За гордость детскую и глупую мою! |
| Наши все здоровы, все вас очень помнят, скучают об отсутствующем, собираются обрадоваться приезжему. Будьте здоровы. Христос с Вами Друг ваш Арх Игнатий. 19 сент. 1842 О. Нектарию — мой поклон. По 27-е число мы путешествуем благополучно. Простившись с Вами, прибыли к 12-ти часам в Ладогу. Моим спутникам в дороге всё нравилось, а мне приятно было смотреть на их любопытство — это чувство живого человека, чувство, которого нет у полуумершего. Местоположение Ладоги, ее древности, ее Волхов, ее источники, ее рыбаки, ее рыба занимали попеременно внимание приезжих. 26-го рано утром выехали в проливной дождь из Старой Ладоги и в 8-м вечера прибыли в Введенский, где застали о. Строителя больным. В течение этой дороги мои спутники были особенно веселы, а я был особенно грустен; глубока язва, нанесенная мне известным Вам лицем, ибо ядый хлебы моя возвеличи на мя запинание. Сегодня началось следствие; я послал с утра гонца в Никифоровскую пригласить о. Исаию [ 402 ]; употребил несколько времени на обзор Монастырского Хозяйства, которое, как и Ладожское, меня весьма утешило, хотя я и вижу, что оные можно еще гораздо более возвысить. Как старцы-спутешественники за мною ухаживают, как услуживают! Право, подобного можно ожидать от одних только ближайших родных. Как они между собою милы! Как Марк весел! Лицо его играет от радости, как весеннее солнце; извещая Вас о том, что теперь я был у вечерни и с приятностию слушал пение степенное старичков, оканчиваю сию страницу. 27-е Вечер 28-го ничего нового не воспоследствовало; но решаемся завтра ехать в Свирский на большой крытой лодке. Нет! ездили в карете и в ночь на 31-е число возвратились в Введенский, где начинаем производить наше мелочное и не заслуживающее внимания исследование сплетней, для чего весьма достаточным исследователем и весьма приличным могла бы быть Игуменья Феврония [ 403 ] с Ладожским старцем Сергием. В Свирском провел я время довольно приятно, познакомился с отцом Исаиею, который приехал со мною и в Введенский. Вчера и сегодня я повеселее и поспокойнее. Мои спутники, а особенно Марк, веселы; меня успокаивают и забавляют. |
| Он посмотрел ей в лицо и прочел в ее взоре, устремленном в густую тень деревьев по ту сторону испещренной солнечными бликами лужайки, что его с ударением произнесенные слова она относит к себе. — Поэтому многое в его поведении простительно, — продолжал он. — Но одного я ему простить не могу, и в моих глазах это тяжкая вина. Луиза перевела взгляд на его лицо и спросила, о какой вине он говорит? — Быть может, я и так сказал предостаточно. Быть может, вообще было бы лучше, если бы этот намек не сорвался у меня с языка. — Вы пугаете меня, мистер Хартхаус. Прошу вас, говорите. — Чтобы понапрасну не томить вас и потому, что между нами установилось теперь полное доверие касательно судьбы вашего брата, доверие, которое, клянусь вам, мне дороже всего на свете, — я повинуюсь. Вина его в том, что нет у него той глубокой признательности за любовь к нему его лучшего друга, за преданность его лучшего друга, за ее самоотвержение, за жертвы, принесенные ею, которая должна бы сквозить в каждом его слове, в каждом взгляде и поступке. Насколько я могу судить, воздает он ей за все весьма скудно. То, что она для него сделала, заслуживает неустанной заботы, а не ворчливого своенравия. Я сам довольно пустой малый, миссис Баундерби, но я не столь бессердечен, чтобы отнестись равнодушно к непростительной на мой взгляд неблагодарности вашего брата. Очертания рощи расплывались перед ее полными слез глазами. Эти слезы поднялись со дна глубокого, долго скрываемого родника, но они не утоляли жестокой боли, терзавшей ее сердце. — Словом, миссис Баундерби, я хочу заставить вашего брата иначе относиться к вам. Более полная осведомленность об обстоятельствах, в которых он очутился, и мое руководство, мои советы, как из них выпутаться — советы весьма ценные, надеюсь, ибо они будут исходить от шалопая и мота куда большего размаха, — позволят мне оказывать некоторое влияние на него, чем я, разумеется, воспользуюсь для своей цели. Но довольно, я и так наговорил слишком много. Я словно стараюсь выставить себя каким-то добряком, а между тем, честное слово, у меня и в мыслях этого нет, я, напротив, открыто заявляю, что нисколько на добряка не похож. Вот там, среди деревьев, — добавил он, подняв глаза и оглядевшись, тогда как до сих пор он не сводил глаз с ее лица, — легок на помине, ваш брат. Очевидно, он только что приехал. Так как он идет в нашу сторону, не пойти ли нам ему навстречу и перехватить его? В последнее время он очень молчалив и грустен. Быть может, совесть корит его за сестру — если такая вещь как совесть вообще существует. Но, честное слово, я слишком часто слышу разговоры о ней, чтобы в нее верить. |
| Батюшка закричал келейнику: «Отец Александр, возьми этого дурака!» Отец Александр (потом о. Анатолий) взял меня за руку и повел вон. А там, когда вывел, стал меня трясти и приговаривать: «Этот будет наш, этот будет наш!» А я говорю: «Что ты врешь?» – так на него рассердился. Отец Анатолий был доброты необыкновенной. Все переносил с благодушием». (Отец Пантелеймон сопровождал батюшку о. Анатолия в Калугу, когда тот был арестован). Мать Анатолия (Мелехова), монахиня Шамординского монастыря, живет в Козельске. Она рассказывала мне о том, как батюшка о. Анатолий умел переносить скорби с благодушием. «Когда батюшку арестовали, то повели его вместе с владыкой Михеем в Стенино, пешком по льду и снегу. Отец Евстигней просил благословения нанять лошадку, а о. Анатолий не благословил: «Зачем лошадь, так дойдем, мне очень хорошо». В Стенине привели их к дяде Тимофею. Отец Анатолий был грустен. Дядя Тимофей спросил: «Что это вы, батюшка, печальный такой?» А он ответил: «Да уж это последнее». Когда ему стали выражать соболезнования, что вот его везут в Калугу, он сказал: «Что это вы, что? Да люди добиваются ехать в Калугу, да не могут, а меня бесплатно везут, а мне как раз нужно к владыке, просить благословение на схиму, вот я и воспользуюсь случаем». Когда его отправили в Калугу, то мать Анатолия послала к нему сестру монахиню узнать, как он там помещен. Сестра нашла его в больнице – кровать у самой двери и на сквозном ветру. А батюшка лежит такой веселый, что просто диво. Отдал сестре этой грязное белье – все в крови (когда шел пешком от вокзала до милиции, то грыжа кровоточила). Когда батюшка вернулся из Калуги остриженный, то многие его не узнали сначала, а потом, признав, были удручены его видом, а он сам веселый, вошел в келлию и сказал: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» Пил с нами чай и был такой веселый – не мог оставаться на месте – все рассказывал о поездке в Калугу: «Как там хорошо. Какие люди хорошие. Когда мы ехали в поездке, у меня была рвота. До ЧеКа мы дошли пешком, а там владыка Михей почему-то стал требовать лошадь. |
| “Мы, матушка моя, — говорил он ей, — в первый приезд Енюшки ему надоедали маленько: теперь надо быть умней”. Арина Власьевна соглашалась с мужем, но немного от этого выигрывала, потому что видела сына только за столом и окончательно боялась с ним заговаривать. “Енюшенька! — бывало, скажет она, — а тот еще не успеет оглянуться, как уж она перебирает шнурками ридикюля и лепечет: “Ничего, ничего, я так”, — а потом отправится к Василию Ивановичу и говорит ему, подперши щеку: “Как бы, голубчик, узнать: чего Енюша желает сегодня к обеду, щей или борщу?” — “Да что ж ты у него сама не спросила?” — “А надоем!” Впрочем, Базаров скоро сам перестал запираться: лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась. Он перестал гулять в одиночку и начал искать общества; пил чай в гостиной, бродил по огороду с Василием Ивановичем и курил с ним “в молчанку”; осведомился однажды об отце Алексее. Василий Иванович сперва обрадовался этой перемене, но радость его была непродолжительна. “Енюша меня сокрушает, — жаловался он втихомолку жене, — он не то что недоволен или сердит, это бы еще ничего; он огорчен, он грустен — вот что ужасно. Все молчит, хоть бы побранил нас с тобою; худеет, цвет лица такой нехороший”. — “Господи, Господи! — шептала старушка, — надела бы я ему ладанку на шею, да ведь он не позволит”. Василий Иванович несколько раз пытался самым осторожным образом расспросить Базарова об его работе, об его здоровье, об Аркадии… Но Базаров отвечал ему нехотя и небрежно и однажды, заметив, что отец в разговоре понемножку подо что-то подбирается, с досадой сказал ему: “Что ты все около меня словно на цыпочках ходишь? Эта манера еще хуже прежней”. — “Ну, ну, ну, я ничего!” — поспешно отвечал бедный Василий Иванович. Так же бесплодны остались его политические намеки. Заговорив однажды, по поводу близкого освобождения крестьян, о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего сына; но тот равнодушно промолвил: “Вчера я прохожу мимо забора и слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой песни, горланят: Время верное приходит, сердце чувствует любовь… Вот тебе и прогресс”. |
|
|
