| Все, что ни было у него лучшего и ценного, он взял с собою, перенес на корабль, и с молитвою отправился в путь. По особенному Божию смотрению он полюбил на корабле одного мальчика, который прислуживал ему, и за то питался от стола его. Мальчик не был неблагодарен в доброму своему покровителю. Однажды он услышал, что матросы корабля перешептываются между собою. Вслушавшись внимательнее, он узнает, что они сговорились богатого каменосечца, которому он прислуживал, бросить в море к овладеть его имуществом. С грустию и скорбию он пришел для своей обыкновенной услуги к столу богатого. „Что ты сегодня так грустен, мальчик?“ спросил его богач. Мальчик молчал. — „Скажи мне откровенно“, снова спросил его богач, „что сделалось с тобою?“ Тогда, заливаясь слезами, благодарный мальчик рассказал ему все, что слышал от матросов. — „Ты верно знаешь это?“ спросил богач. — „Да», отвечал мальчик, „они твердо решились на это“. Призвав своих детей, богатый повелел им без отговорок делал все то, что ни скажет он. Вынув ящики, он начал, в присутствии всех, выкладывать из них дрогоценные камни и все лучшее. За тем, обратясь ко всем, сказал: «в этом ли жизнь? И за это ли я нахожусь в опасности быть брошенным в море? За это ли я сейчас умираю, и ничего не уношу с собою из этой жизни? Дети, бросьте все в море». Дети его немедленно исполнили приказание отца; тотчас взяли все и бросили в море. Матросы остолбенели от ужаса, и оставили свое злое намерение. Богатый же погибелью своего богатства спас свою жизнь. („Луг дух.“, гл. 201). 176 Опровержение предрассудков, по коим не хотят лечиться у врачей. а) Есть люди, которые в оправдание отвращения своего от врачей и их искусства говорят: «врачи не спасут, когда не спасет Бог“. Правда, без Божией помощи не действительно пособие самых опытных врачей; но из этого следует не то, что не нужно и грешно прибегать во время болезни ко врачам, а то, что болящий должен прибегать не к одним врачам, а вместе и первее всего к Господу Богу. Посему и Сирах, давая советы болящему, говорит ему: в болезни твоей не презирай, но молися Господеви, и Той тя исцешт, отступи от прегрешения, и направи руце твои и от всякого греха очисти сердце твое . |
| -- Ну, скажите. -- Ушки на макушке? -- Какая еще там макушка? -- После скажу, какая макушка, а теперь, мой милейший, объявляю вам... нет, лучше: " сознаюсь " ... Нет, и это не то: " показание даю, а вы снимаете " -- вот как! Так даю показание, что читал, интересовался... отыскивал... разыскивал... -- Раскольников прищурил глаза и выждал, -- разыскивал -- и для того и зашел сюда -- об убийстве старухи чиновницы, -- произнес он наконец, почти шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица. Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание и ровно целую минуту они так друг на друга глядели. -- Ну что ж что читали? -- вскричал он вдруг в недоумении и в нетерпении. -- Мне-то какое дело! Что ж в том? -- Это вот та самая старуха, -- продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, -- та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете? -- Да что такое? Что... " понимаете " ? -- произнес Заметов почти в тревоге. Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, топор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать! -- Вы или сумасшедший, или... -- проговорил Заметов -- и остановился, как будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшею в уме его. -- Или? Что " или " ? Ну, что? Ну, скажите-ка! -- Ничего! -- в сердцах отвечал Заметов, -- все вздор! Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго. |
| Я ничего не мог отвечать. Люди нас окружали. Я не хотел при них предаваться чувствам, которые меня волновали. Наконец она уехала. Я возвратился к Зурину грустен и молчалив. Он хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели день шумно и буйно и вечером выступили в поход. Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев все еще стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни, при виде наших войск, приходили в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание. Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева , рассеял его толпы, освободил Оренбург и, казалось, нанес бунту последний и решительный удар. Зурин был в то время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде, нежели мы их увидали. Весна осадила нас в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали непроходимы. Мы утешались в нашем бездействии мыслию о скором прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями. Но Пугачев не был пойман. Он явился на сибирских заводах, собрал там новые шайки и опять начал злодействовать. Слух о его успехах снова распространился. Мы узнали о разорении сибирских крепостей. Вскоре весть о взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников войск, беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика. Зурин получил повеление переправиться через Волгу. Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что бедствие доходило до крайности. Мы проходили через селения, разоренные бунтовщиками, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти. Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, было ужасно… Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Пугачев бежал, преследуемый Иваном Ивановичем Михельсоном. Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии. Наконец Зурин получил известие о поимке самозванца, а вместе с тем и повеление остановиться. Война была кончена. Наконец мне можно было ехать к моим родителям! Мысль их обнять, увидеть Марью Ивановну, от которой не имел я никакого известия, одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребенок. Зурин смеялся и говорил, пожимая плечами: «Нет, тебе не сдобровать! Женишься – ни за что пропадешь!» |
| 27.12.1984. Опять с опозданием — 7.20 — в Энциклопедию. Герои, заложники Ольга Евгеньевна Нестерова, Юрий Николаевич Попов. Аверинцев очень много работает, пишет по христианству, иудаизму. Он грустен и очень много работает. Ты так ясно нигде. Маша Андриевская устала, ей хочется умереть. 28.12.1984. Позднее утро, долгий разговор Ренаты с Машей. Она говорит, что только Сережа ее понимает, потому что против второго укола; понимает, как она устала, так что же, советует умереть? Да. Он готов многим это посоветовать, сам живет по этому правилу (по какому? лучше не жить, чем жить неправильно? или я не прав? и не знаю его? — И лучше пожалуй не знать. Знай, что в этом человеке таинственная и влекущая жизнь, заставляющая думать и делать). 8.1.1985. Аверинцев позвонил Ренате с поздравлениями, на ее предложение издать Жильсона сказал, что его назвали на Западе за его книгу «Поэтика ранневизантийской литературы» русским Жильсоном; по поводу Ренатиной версии о Флоренском — Серапионе Машкине его долго мучила мысль, как это св. Дионисий Ареопагит выдал себя за другого. Попросил-предложил написать рецензию на 1-й том «Культуры Византии», где две его статьи, и даже посоветовал уколоть Уколову; и еще на Честертона, где он написал послесловие к переводам Трауберг и еще другой дамы. — Художник Саша Столяров в своем новогоднем апостольском послании пишет, что осенью Аверинцев читал лекции в Риге, «которые на многих хороших людей произвели сильное впечатление». 12.1.1985. Один человек, инженер, вернувшийся из Парижа с реликвиями Бердяева, был готов их отдать музеям, но с условием, чтобы вещи были выставлены. Он умирал от рака. Поскольку вероятнее было, что вещи «замнут», он после смерти завещал их Аверинцеву. Простая ручка с пером, кажется, новым и Евангелие без помет, с отчеркиваниями и с образками святых, по-видимому Лидии Иудовны. — Катя играла с Машей и Ваней в конце очень шумно, счастливая Наташа сидела на маленькой скамеечке и рассказывала про школу и Машино желание проболеть, про Ванино «устал»: «устал спать», «как же я устал»; про неспособность запомнить четыре английских слова. |
| При характере Александра Ивановича, при его потребности в триумфах, при его жажде разнообразия – это был смертный приговор. И вскоре наступила смерть. Тревожные симптомы, говорившие о тяжком заболевании, обозначились еще в Ульяновске – осенью 1943 года. «Гипертония в тяжелой форме», – таков был диагноз, поставленный ульяновскими и подтвержденный московскими врачами. Тяжелые переживания, связанные с распадом обновленчества, тяжелые семейные неурядицы, при нервной, импульсивной натуре Александра Ивановича, усилили болезнь: в ночь на 8 декабря 1945 года его разбил паралич. Очень медленно стал он поправляться после удара. Я видел его во время болезни трижды. Я пришел к нему Великим Постом в 1946 году, он принял меня ласково, и невесело провел по комнатам, указал на постель. ”Вот мой враг”, – сказал он, – как ужасно лежать здесь одному, бессонной ночью – как ужасно!” – повторил он еще раз. Грустен он был и на Пасху. Он служил (несмотря на болезнь) всю Страстную неделю, а на Пасху не мог. Он вышел ко мне в светлом праздничном костюме. ”Христос Воскресе” – сказал он и тут же прибавил: «Последняя Пасха”. Особенно врезалась в память последняя наша беседа – 20 июня 1946 года. Мы сидели с ним в саду, он в глубоком плетеном кресле, я – около, на скамеечке. Он был настроен нервно и все время метался, порывался куда-то идти. Болезнь страшно изменила его, – передо мной сидел уже старый, седой человек. Речь его, больная и путанная, однако, сверкала блестками таланта, – того чудесного таланта, который всегда так радовал собеседника. ”Я предпочитаю общество автомобилей обществу людей, – бросил он мельком, – уж они-то не меняют своих убеждений”, – и, чувствуя на себе насмешливый, скользящий взгляд собеседника, я смущенно ответил: ”Но ведь они и не любят, и не привязываются, владыко”. ”Да, да, это правда, не любят и не привязываются А вы меня любите?” – глаза смотрят также насмешливо и иронически, – теперь прямо в упор. Серьезно и несколько смущенно я отвечаю: ”Да, люблю”, – и начинаю говорить о том, как много значил он в моей жизни и что он был предтечей того, кто еще должен придти, и вдруг смущенно замолкаю, заметив, что употребил глагол ”был”. ”Ну, да, да!” – отвечает он, – ”Лютер пришел не сразу. У него были предшественники”, замечает он, делая ударение на ”были”. |
| И ужас наводящего на женщин, Ни устного Пролога, что с запинкой Сопровождает вход наш под суфлера. Пусть думают о нас, что им угодно, — Мы только протанцуем и уйдем. Ромео Мне факел дайте: для веселой пляски Я слишком грустен; я светить вам буду. Меркуцио Нет, милый друг, ты должен танцевать. Ромео О нет, вы в танцевальных башмаках На легоньких подошвах; у меня же Свинец на сердце: тянет он к земле И двигаться легко не позволяет. Меркуцио Но ты влюблен. Займи же пару крыльев У Купидона и порхай на них! Ромео Стрелой его я ранен слишком сильно, Чтоб на крылах парить, и связан так, Что мне моей тоски не перепрыгнуть. Любовь, как груз, гнетет меня к земле. Меркуцио Чтобы совсем ты погрузился, надо Любви на шею камень привязать. Но груз тяжел для этой нежной вещи. Ромео Ужель любовь нежна? Она жестока, Груба, свирепа, ранит, как шипы. Меркуцио За рану – рань ее и победишь. Ну, дайте же футляр мне для лица. (Надевает маску.) Личина – на личину. Ну, теперь, Коль строгий взор во мне изъян заметит, Пусть за меня краснеет эта харя. Бенволио Ну, постучимся и войдем, – и сразу, Без разговоров, пустимся мы в пляс. Ромео Мне факел! Пусть беспечные танцоры Камыш бездушный каблуками топчут . Я вспоминаю поговорку дедов: Внесу вам свет и зрителем останусь. Разгар игры – а я уже пропал! Меркуцио Попалась мышь! Но полно, не горюй! Коль ты устал, так мы тебе поможем, И вытащим тебя мы из трясины, Из этой, с позволения сказать, Любви, в которой по уши завяз ты. Однако даром свечи днем мы тратим. Ромео О, нет! Меркуцио Да, в промедлении своем Мы тратим время, точно лампы днем, Прими совет наш мудрый пятикратно. Здесь пять голов; в них пять умов. Понятно? Ромео Как знать? На этот маскарад умно ль Идти нам? Меркуцио Почему – узнать позволь? Ромео Я видел сон. Меркуцио Я тоже, – чем хвалиться? Ромео Что видел ты? Меркуцио Что часто лгут сновидцы. Ромео Нет, сон бывает вестником судеб. Меркуцио А, так с тобой была царица Меб ! То повитуха фей. Она не больше Агата, что у олдермена в перстне . |
| Пис. 130) 43 . Другие также в этом отношении чувствовали положительную «ненасытимость» (Златоуста. Пис. 116). Исидор Пелусиот говорит одному из своих корреспондентов: «когда получаю письма от тебя, делаюсь ученее и весьма бываю рад. Если же и на короткое время прекращаешь переписку, бываю крайне грустен, тупеет у меня язык, не чувствую ни веселья, ни пользы от чтения. Пиши чаще, чрез это будешь для меня еще более дорог» (III, 214). Более замечательные из христианских ученых вынуждены были писать массу писем, удовлетворяя потребности и желаниям отдельных членов общества. Иероним говорит о себе: «от меня разом требуют столько писем, что я решительно не мог бы успеть, если бы захотел каждому писать все. От того и бывает, что, отбросив подбор слов и старательность, диктую, что ни попадет на ум» (II, 376. К Павлину). И по-видимому, христианские ученые не чувствовали обременения от большой переписки, по крайней мере Василий великий говорит: «если бы не отвлекало меня множество дел, то я не удержался бы от удовольствия писать (письма) непрестанно» (VII, 321. К Евстафию). Желание иметь письма более уважаемого лица, в виде отдельного сборника их, тогда встречалось нередко в публике, иметь в виде отдельного сборника не только по смерти известного знаменитого мужа, но и при жизни его. Так Никовуль просит Григория Богослова прислать ему собрание своих писем. (Очевидно, сами составители их хранили списки с них у себя, и, значит, считали письма литературным произведением). Григорий в ответ Никовулу писал: «осенью требуешь у луга цветов; впрочем, возлагаешь ты на меня не Эвристеев и не какой-нибудь Ираклов подвиг, а напротив того, весьма легкое и мне посильное дело, собрать для тебя, сколько могу, моих писем» (VI, 220). На распространение известного письма в публике требовалось дозволение со стороны автора (Вас. Вел. VI, 335. К Диодору). Но это не всегда наблюдалось в практике: Письма более знаменитых лиц, прежде чем дойти по адресу, читались «по негодности слуг», с которыми посылалось письмо, «тысячами посторонних лиц» (Вас. |
| Между тем, в роковые 5 часов утра 18 мая на Ходынском поле в общей сложности насчитывалось не менее 500 тысяч человек. Напомню, что в Москве тогда проживало немногим больше миллиона включая стариков и детей. Московские власти просто не сумели организовать доставку и раздачу подарков. Они оказались не готовыми к столь массовым гуляниям со сложной программой. Подвела и большая политика. Как известно, при Александре III Россия вступила в союз с Францией. Сближение с этой державой обязывало ко многому. Франция нуждалась в военной мощи России, в торговых путях на Восток, а в перспективе – и в необозримом русском рынке сбыта. А Россия, в первую очередь, видела во Франции финансовую опору, интересовалась кредитами, без которых затруднительно было провести индустриализацию. Обе державы рассчитывали на поддержку в соперничестве с усиливавшейся Германией. На вечер того дня был назначен бал у французского посла. Союзники намеревались поздравить нового русского монарха. Сорвать такое мероприятие – значит омрачить взаимоотношения двух держав. Пропустить бал у французского посланника император не мог, хотя многие советовали ему воздержаться от увеселительных мероприятий. В мемуарах С.Ю.Витте читаем: «на балу должен был присутствовать государь император с императрицей. В течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы этот бал или нет; оказалось, что бал не отменен. Тогда предполагали, что хотя бал будет, но, вероятно, их величества не приедут». Далее Витте сообщает, что император на балу был грустен и быстро покинул собрание. Споры об этом решении продолжаются по сей день. А начались они уже той майской ночью: «Великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Как только мы встретились, естественно, заговорили об этой катастрофе, причем великий князь нам сказал, что многие советовали государю просить посла отменить этот бал и во всяком случае не приезжать на этот бал, но что государь с этим мнением совершенно не согласен; по его мнению эта катастрофа есть величайшее несчастье, но несчастье, которое не должно омрачать праздник коронации; ходынскую катастрофу надлежит в этом смысле игнорировать» (всё тот же Витте). |
| Странно, что мог сделать страх наказанья с этой робкой душой. Может быть, он действительно кого-нибудь увидел в окошко, и сумасшествие, приготовлявшееся в нем от страха, возраставшего с каждым часом, вдруг разом нашло свой исход, свою форму. Этот несчастный солдат, которому, может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях, выдумал вдруг целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку. Я выслушал молча и сообщил о нем другим арестантам. Но когда другие стали любопытствовать, он целомудренно замолчал. Назавтра доктор долго опрашивал его, и так как он сказал ему, что ничем не болен, и по осмотру оказался действительно таким, то его и выписали. Но о том, что у него в листе написано было sanat, мы узнали уже, когда доктора вышли из палаты, так что сказать им, в чем дело, уже нельзя было. Да мы и сами-то еще тогда вполне не догадывались, в чем было главное дело. А между тем всё дело состояло в ошибке приславшего его к нам начальства, не объяснившего, для чего его присылали. Тут случилась какая-то небрежность. А может быть, даже и приславшие еще только догадывались и были вовсе не уверены в его сумасшествии, действовали по темным слухам и прислали его на испытанье. Как бы то ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию. Оно, кажется, очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, до последней минуты и, когда повели его по рядам, стал кричать: «Караул»! В госпитале его положили на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней коек, в другую палату. Но я справлялся о нем и узнал, что он во все восемь дней ни с кем не сказал ни слова, был смущен и чрезвычайно грустен… Потом его куда-то услали, когда зажила его спина. Я по крайней мере уже больше не слыхал о нем ничего. Что же касается вообще до лечения и лекарств, то, сколько я мог заметить, легкобольные почти не исполняли предписаний и не принимали лекарств, но труднобольные и вообще действительно больные очень любили лечиться, принимали аккуратно свои микстуры и порошки; но более всего у нас любили наружные средства. |
| По дороге вспомнил сон, который видел в эту ночь: была Масленица, я опять жил у Ростовцевых, сидел с отцом в цирке, глядел на арену, на которую бежало целое маленькое стадо черных пони, целых шесть штук… Они были нарядно подседланы маленькими медными седелками с бубенчиками и очень круто взнузданы, – красные бархатные поводья уздечек были так натянуты к седелкам, что они в дугу гнули толстые короткие шеи, на которых черной щеткой торчали коротко подстриженные гривки, – а из челок торчали у них красные султаны… они бежали дружно, ровным рядом, мелкой рысцой, звеня бубенчиками, зло, упрямо согнув черные головы, – все масть в масть, рост в рост, все одинаково бокастые, коротконогие, – и, выбежав, вдруг уперлись, грызя удила и тряся султанами… директор во фраке долго вскрикивал, долго стрелял бичом, пока наконец заставил их упасть на колени и закланяться публике, после чего вдруг заскакавшая обрадованным галопом музыка быстро понесла, погнала их вереницу вдоль круга арены, точно преследуя… Я сходил в писчебумажный магазин, купил толстую тетрадь в черной клеенке. Возвратясь, стал пить чай, думая: «Да, довольно. Буду только читать да иногда, без всяких притязаний, кое-что вкратце записывать – всякие мысли, чувства, наблюдения…» И, обмакнув перо, старательно и четко вывел: «Алексей Арсеньев. Записи». Потом долго сидел, думая, что бы записать, накурил всю комнату, но не мучился, был только грустен и тих. Наконец стал записывать: – В редакцию заходил известный толстовец, князь Н., просил напечатать его отчет по сбору и расходам на тульских голодающих. Небольшой, довольно полный. Какие-то мягкие, вроде кавказских, сапоги, каракулевая шапка, пальто с каракулевым воротником, – все старое, вытертое, но дорогое и чистое, – мягкая серая блуза, подпоясанная ремешком, под которым круглится живот, и золотое пенсне. Держался очень скромно, но мне было очень неприятно его благообразное, холеное, молочное лицо и холодные глаза. Я сразу его возненавидел. Я, конечно, не толстовец. Но все-таки я совсем не то, что думают все. |
|
|
