| 29 декабря 1886/10 генваря 1887. Понедельник. День определенный был для отдыха; но как он грустен! Утром, гуляя почти два часа по краю купола при солнечной погоде, думая, что для возбуждения мысли о миссионерстве и действия сообразного необходимо: 1) не только внести в программу духовных заведений указание на миссионерскую обязанность Церквей, но и 2) в учебники ввести, например, Гомилетики — в конце учебника хоть, что-де проповедничают: хоронят безыскусственности и 3) в сочинения академистов: вместо нынешних бессодержательных писаний академисты лет в двадцать могли бы разработать все обличение католичества и протестантства. — Но доброе настроение испорчено было известием об успехах протестантов в Маебаси; промелькнули в уме и успехи в других местах, успехи — чисто материальные, массовые, — точно стадо свиней в огороде топчет траву, а подчас и капусту (в Маебаси дело); хворостина против свиней — радикальное средство; но — против протестантов и хворостину некому в руки взять. Их массы — массою врываются и топчат нас — я один! Один против сотен и тысячей — что может? Итак, в службе есть и утешение сознания своей непричинности, но тем не менее грустно и скорбно! Ведает, впрочем, про то наш хозяин — Христос. Если Он допускает — значит, так тому и быть должно! Мы же не виноваты! Не виноваты, что протестанты численностью и массою берут верх! Истина наконец воссияет! Не нам видеть это сияние, — но будем же шире душой — нескольких лет расстройства, лжи! Э-эх, грустно! Но в тоже время и что же грустить! Немного уж лет осталось жить на свете, недолго страдать!.. В России штундисты, граф Толстой — протестант самого низшего пошиба, Владимир Соловьев, некогда просившийся сюда в число миссионеров, — Католицизм, или за Папство в его дрянном смысле, — здесь протестантизм — методизм, баптизм и всякая дрянь, — Боже, что за мучение видеть воочию все это вместе с Истинной Христовой Верой! Забыться бы следует в обычных письменных и других текущих занятиях! Время праздничное всегда время — самое трудное и печальное! |
| Он мог бы быть, что называется, еще „молодцом“. За Варей совсем не нужно ему ухаживать. Это гадко. А мог бы он и в эти года увлечься чувством невольно, шаг за шагом, как бы покровительствуя ей „свысока“ и улыбаясь ее выходкам. Варя, положим, мила, так как она есть, но она, правда, что под руководством г. Островского вышла не натуральна. – Она могла бы быть гораздо умнее, острее, немного хитра, немного кокетка местами; могла бы и читать, и знать слово материалист, оставаясь всё-таки наивной барышней; – наивной, но совсем иначе, правдоподобнее, сходнее с жизнию. Многие нападали на то, что Марья Петровна сближает Варю с мужем; говорили, будто бы это невозможно. Невозможного тут нет ничего; подобный случай может быть редкостью, но невозможного в подобной попытке человек, знающий женщин, не найдет ничего... Невозможность не в попытке и в примирении с результатами, если попытка удалась. В отчаянии Марьи Петровны и мог бы быть высокий трагизм положения. Я всё продолжаю сочинять: я представляю себе что-то очень живописное. Декорации: река, луга и рощи вдали; стога вновь скошенного сена; ковер у стога и стол для чая. Я вижу Варю, кончающую букет для Ахметьева. Я вижу крестьян в цветных рубашках с косами. Я ввожу и смешное в эту цветущую, русскую картину. Старик Зуров сердится на крестьян. Что-то не так сделали; и на дочь кстати. Приходят Ахметьевы, муж и жена. Он уже без ума от Вари, но серьезен, грустен, сдержан; Варя нетерпеливо весела. Никакой мерзости физиологического момента... Это тут совсем нейдет. Довольно с Вари и этой картины, и ума этого человека, и его молодцоватого вида, несмотря на года. Она сама не знает чего хочет; не по невинности мысли (деревенские барышни и молодые крестьянки всё понимают рано), но просто по неопытности ума и сердца. Она ищет душой. – Марья Петровна (у меня) увидала бы вдруг, что муж любит; она поняла бы, что далеко сама завела дело. Она решается отравиться. Но в этом же действии, я бы вывел на сцену юношу, очень молодого, пожалуй только немножко хмурого волонтера-помещика, вернувшегося из Сербии; в русской безрукавке, в черногорской круглой шапочке, уже раненого там; немножко даже недоученного, но вовсе не прогрессиста (есть, есть и такие еще, слава Богу); красавца и лихого; он умеет водить хороводы, выучился петь Сербские песни. Варя внимательно глядит на него. Вот достойный соперник Ахметьеву! Вот кому может и должен уступить Ахметьев, скрепя сердце и мучаясь, но с умом и достоинством... Я бы кончил драму ужасной сценой. Ахметьев выкатил бы на сцену, на кресле, уснувшую навеки Марью Петровну и, стоя перед ней на коленах, старался бы с отчаянием ее разбудить. В комнате было бы страшное смятение... Старая мать в отчаянии, соседи... Кричали бы: – Доктора! за доктором!... |
| Страшные беды близились к Сербии. Азиатские дикари турки уже утвердились в Румелии, взяв Одрин-Адрианополь. Болгария почти вся пала пред ними. Эпир и Албания признали зависимость от султана. Насилия турок не знали пределов. В 1387 году Лазарь заманил в теснины Эпирские 20000 турок, и едва спаслось 500 из них от меча Лазарева 934 . Гордые османы заскрежетали зубами: они поклялись истребить сербов. Управившись с другими делами, султан Мурат двинул 300 000 войска против Сербии. Он потребовал от Лазаря или полной покорности, или решительного боя. Князь почтительно отвечал (мая 24-го 1389 г.): «Я получил писание ваше и понял, что вы повелеваете, чтобы пришел я к вам, принес дань и покорность и не назывался бы ни князем, ни королем. Все это не в моей власти. Меня поставили князья и вельможи всей Сербской земли. Я не могу покориться тебе, не нарушая клятвы, данной народу. Да и полезно ли это будет для тебя? Потерпи нам, подожди на месте, где остановился. Я соберу народ мой. Если он скажет, чтобы покорился я, пред всеми поклонюсь тебе. Если же не захотят того, я должен с ними выйти против тебя. Так я клялся им. Преследуя меня одного, ты будешь разорять землю. В таком случае хотя бы не хотел, я должен стать против тебя». Султан обещал ждать ответа 17 дней. Некоторые из бывших при князе областных начальников советовали покориться. Но Лазарь отвечал им то же, что султану. Посланы были грамоты ко всем областным начальникам немедленно явиться с войском, если не хотят быть данниками султана 935 . Сильный Захолмский князь не успел прийти к сроку за отдаленностью. У Лазаря собралось до 60 000 войска. Оставалось идти с таким числом против 300 000. Июня 15 дня 1389 года должна была произойти решительная битва. Этот день Лазарь каждый год праздновал; в этот день он положил основание своей Задушбине – Раванице. На этот раз накануне дня праздничного собрались к Лазарю для советов о битве. Лазарь был грустен. Рано утром следующего дня, по совету святителя, князь причастился Святых Таин, причастилось и все войско. |
| – Ступай… Придет час мой – я позову тебя, – ответил больной. В самом деле, когда настал час смерти, Авив привстал и, постучав в окно, дал знать брату. – Приди сюда! Брат немедленно пришел, и Авив предал дух свой Господу. И все удивились и прославили Бога. – Вот какой кончины сподобился он, кончины, достойной той любви, какою он возлюбил Христа! – говорили все. Глава 203 Рассказ о ювелире Бросайте все в море! Вот рассказ одного из отцов. Был один ювелир. У него было много драгоценных камней и жемчуга. Однажды он сел с детьми на корабль, чтобы отправиться на чужую сторону и там заниматься своим ремеслом и торговлей. По устроению Божию, на корабле он полюбил одного мальчика, который прислуживал ему, за что и получал помощь от купца, питаясь от стола его. Однажды мальчик слышал, как матросы шептались между собою и уговаривались бросить ювелира в море, чтобы овладеть его камнями. Войдя, по обычаю, к ювелиру для услуг, мальчик не мог скрыть своей скорби. – Что ты, молодец, сегодня так грустен? – спросил купец. Мальчик, подавляя скорбь, молчал. – В самом деле, скажи-ка мне, что с тобой? – расспрашивал купец. Тогда мальчик, разразившись плачем, сказал: – Вот так и так уговорились поступить с тобой… – И это верно? – спросил купец. – Да, так они решили между собой… Тогда купец зовет детей и говорит им: – Что бы я ни сказал вам, исполняйте немедленно и без всяких рассуждений. Потом, развернув полотно, говорит им: – Принесите мне ларцы! Те принесли. Раскрыв ларцы, начал вынимать и раскладывать камни на полотне. Вынув все, он начал говорить: – Так вот от чего зависит моя жизнь? И ради этих-то камней я подвергаюсь опасностям и бурям на море и даже должен подвергнуться близкой смерти, не взяв с собой ничего из этого мира?! Бросайте все в море!! – крикнул он детям. Те немедленно, по приказанию его, побросали все в море. Матросы были поражены таким поступком, и замысел их разрушился. Глава 204 Благочестивая и богобоязненная женщина вразумляет инока Вспомни о скорби и тяжести раскаяния! Рассказ одного из отцов. |
| Юноша привстал. Он, по-видимому, был очень застенчив и очень молод. — Я про «сонник» им говорил, ваше превосходительство, — пробормотал он, как будто извиняясь. — Про какой же это сонник? — спросил Иван Ильич снисходительно. — Новый сонник-с есть-с, литературный-с. Я им говорил-с, если господина Панаева во сне увидеть-с, то это значит кофеем манишку залить-с. «Экая невинность», — подумал даже со злобою Иван Ильич. Молодой человек хоть и очень разрумянился, говоря это, но до невероятности был рад, что рассказал про господина Панаева. — Ну да, да, я слышал… — отозвался его превосходительство. — Нет, вот еще лучше есть, — проговорил другой голос подле самого Ивана Ильича, — новый лексикон издается, так, говорят, господин Краевский будет писать статьи , Алфераки… и а бличительная литература… Проговорил это молодой человек, но уже не конфузливый, а довольно развязный. Он был в перчатках, белом жилете и держал шляпу в руках. Он не танцевал, смотрел высокомерно, потому что был один из сотрудников сатирического журнала «Головешка» , задавал тону и попал на свадьбу случайно, приглашенный как почетный гость Пселдонимовым, с которым был на ты и с которым, еще прошлого года, вместе бедствовал у одной немки «в углах». Водку он, однако ж, пил и уже неоднократно для этого отлучался в одну укромную заднюю комнатку, куда все знали дорогу. Генералу он ужасно не понравился. — И это потому смешно-с, — с радостью перебил вдруг белокурый юноша, рассказавший про манишку и на которого сотрудник в белом жилете посмотрел за это с ненавистью, — потому смешно, ваше превосходительство, что сочинителем полагается, будто бы господин Краевский правописания не знает и думает, что «обличительную литературу» надобно писать а бличительная литература… Но бедный юноша едва докончил. Он по глазам увидал, что генерал давно уже это знает, потому что сам генерал тоже как будто сконфузился и, очевидно, оттого, что знал это. Молодому человеку стало до невероятности совестно. Он успел куда-то поскорее стушеваться и потом всё остальное время был очень грустен. |
| Далеким отголоском доходили и до меня вести о его аскетической жизни, о произведениях его, о принятии им схимы с именем Сергия, и в заключение я услышал роковую весть о его смерти. Молись же за нас, детей твоих духовных, чистая душа в обителях Отца Небесного!... М. Мусерский. Сочинения и письма Святогорца Дневник Еще в детстве занимала меня мысль о путешествии к св. местам. Бывало, слушая с замиранием сердца рассказы путешествовавших о святыне дальних мест, я говорил: ах, как бы и мне удалось побывать там, в этих дивных местах, – я бы не желал более ничего. Когда же мне замечали: «куда тебе, ведь странничество и большому трудно и страшно!» – я на это с какой-то уверенностью отвечал: пойду, пойду и пойду. Помню, как я нередко, особенно по вечерам, со слезами молил Бога перенести меня ко святыням; а ночью мне часто снилось, будто в каком-то чудном, неведомом для меня месте Святые ласкают меня. Я был тогда ребенком. Но желание быть во св. местах крепко запало в душу, росло и укреплялось с годами и упрочивалось грустными утратами моей жизни. По видимому Промысел с младенчества готовил меня к испытаниям. Рано я лишился родителей, отрочество мое прошло уныло, без радостей. Да и юность была не лучше; тут развернулись страсти… мне даже горько вспомнить ее, эту юность, сгибшую невозвратно в буйном увлечении чувственными удовольствиями. Задумчив и грустен, залившись слезами, Как часто я занят минувшим своим! Мой жизненный свиток всегда пред глазами, И как о былом мне не плакать над ним?.. В тревожном раздумье, в безмолвии глубоком, При трепетном сумраке тихих ночей, Как часто сижу я в углу одиноком, И слезы невольно текут из очей. Да, юность и теперь болезненно мечется в глаза мне с различными её преткновениями, а тогда я был в упоении, и некому было удержать меня. В учебном заведении я привык ловко проводить наставников и надзирателей, и только некоторые случаи из моей грустной тогдашней жизни были замечены. От дурной жизни здоровье мое расстроилось, я близок был к смерти, но Промысел Божий, незримый мой пестун, недалек был от меня, падавшего в пропасть зла, в гибель вечную. |
| И однако же мы часто видима, что один много забот и беспокойств употребляет на то, как бы иметь наилучшую одежду, другой всегда не доволен своим состоянием, всегда грустен и беспокоен от того, что многого у него не достаёт в столе и убранстве против своего собрата и т.д. Это пустое беспокойство, вредное для тела и души, напрасная, греховная грусть! Это печаль не по Бозе; скорбь о невозможности удовлетворить похотениям плоти всегда к пагубе души нашей. Не будем, братие, излишне заботиться о пище, питии и одежде; имуще пищу и одеяние, сими довольни будем. Чем Бог нас наделил, тем с благодарностью и будем пользоваться к то умеренно и благоразумно. Да будет душа наша главным предметом наших забот и попечений, будем украшать её добрыми делами и питать духовным, никогда не гиблющим брашном Слова Божия, славословия и молитв. Аминь. Слово в неделю 6-ю по Пятидесятнице Ныне чтенное Евангелие представляет нашему вниманию одного несчастного больного, который страдал своеобразною болезнью – болезнью расслабления жилами. Эта болезнь до того приковала несчастного к одру, что он не мог двинуться и с места. Не мучительное ли, в самом деле, состояние, не несчастное ли положение – быть замкнутым, только в самом себе, жить на свете, но не наслаждаться Божьим светом и красотами природы, не дышать чистым воздухом, не участвовать в беседах с людьми – добрыми и благомыслящими, не бывать с верными при общественных молитвах и Богослужениях? Но что ещё несноснее для больного – это слышать о Божественном Чудотворце, исцеляющем всяку болезнь и всяку язю в людях, и не иметь возможности самому придти, поклониться и попросить об исцелении, подобно прочим недужным. Но вот нашлись люди сострадательные: четверо, по сказанию Евангелиста Марка, узнавши, что всесильный Врач. Божественный Чудотворец, не вдалеке. беседует с народом, взяли больного с одром и принесли туда, где находился Иисус Христос. Но Иисус Христос был в доме, и дом окружён стеснившимся народом так, что больного нельзя пронести пред взоры Врача. |
| И еще я переписывалась и дружила, – даже чаще приезжала, чем писала, – с одним дедушкой из Тульской области. Он долго и тяжело болел, а мы на тот момент еще не очень четко понимали, что делать в такой ситуации, нужно ли пытаться госпитализировать, или просто нужна сиделка, или нужно вызвать врача. Это было больше десяти лет назад. Сейчас я понимаю, что цена нашего тогдашнего незнания была очень высока… Мы могли бы гораздо больше помочь… Фото: Facebook/Лиза Олескина От чего зависит счастье? – Откуда это ощущение счастья, о котором вы упоминали, даже у тех стариков, кого бросили дети? – Люди разные, есть грустные, есть счастливые. Очень часто я слышу от начинающих ребят, которые только хотят поехать волонтерами: «Как же я к ним приеду? Я там буду плакать, я не смогу посмотреть им в глаза». В итоге некоторые из ребят очень сильно удивляются: они думали, что едут в место, где одно уныние, а их встретили веселые бабушки и дедушки, окружили, звали к себе в комнату зайти, угощали конфетами, даже самые слабые бабушки оживали и пели с ними частушки. В этот момент ты понимаешь, что дом престарелых – это тоже жизнь, такая, какая она есть сейчас: кто-то счастлив, кто-то несчастлив, кто-то весел, кто-то грустен. И там тоже люди очень по-разному ведут себя – те, кто всю жизнь был активен, кто привык помогать другим, все время чем-то занимался, они и в доме престарелых будут сами копать клубнику, навещать соседей из другой палаты, которым хуже. Некоторые будут спускаться на первый этаж к лежачим бабушкам и дедушкам, помогать кормить их. Поэтому все зависит от тебя – насколько ты готов радоваться мелочам и насколько ты можешь существовать, в какой-то степени, без зависимости от материального мира. Потому что здесь, в обычной нашей жизни, нам кажутся неотъемлемой частью жизни – квартиры, дачи, какие-то вещи. Когда ты видишь пожилых людей в доме престарелых, то почти везде в отделениях милосердия нет личных вещей, у некоторых вообще может не быть своей тумбочки или есть тумбочка, на которой только чашка, ложка, да под кроватью тапочки – это все, что у тебя есть… Ты видишь это и понимаешь, что вещи – это не то, что делает тебя счастливым или несчастным. Видишь, как много зависит именно от твоей способности радоваться. Мне рассказывали про бабушку, которая была слепая и к тому же лежачая. Она радовалась тому, что чувствует тепло солнца, которое на нее светит, она все время говорила: «Дай Бог еще денечек прожить, уж больно хорошо». |
| Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня. Унылая пора! Очей очарованье! Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса, В их сенях ветра шум и свежее дыханье, И мглой волнистою покрыты небеса, И редкий солнца луч, и первые морозы, И отдаленные седой зимы угрозы. Туча Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури, Одна ты наводишь унылую тень, Одна ты печалишь ликующий день. Ты небо недавно кругом облегала, И молния грозно тебя обвивала; И ты издавала таинственный гром И алчную землю поила дождем. Довольно, сокройся! Пора миновалась, Земля освежилась, и буря промчалась, И ветер, лаская листочки древес, Тебя с успокоенных гонит небес. Зимняя дорога Сквозь волнистые туманы Пробирается луна, На печальные поляны Льет печально свет она. По дороге зимней, скучной Тройка борзая бежит, Колокольчик однозвучный Утомительно гремит. Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска… Ни огня, ни черной хаты, Глушь и снег… Навстречу мне Только версты полосаты Попадаются одне… В поле чистом серебрится… В поле чистом серебрится Снег волнистый и рябой, Светит месяц, тройка мчится По дороге столбовой. Пой! в часы дорожной скуки, На дороге, в тьме ночной Сладки мне родные звуки Звонкой песни удалой. Пой, ямщик! Я молча, жадно Буду слушать голос твой. Месяц ясный светит хладно, Грустен ветра дальный вой. Пой: «Лучинушка, лучина, Что же не светло горишь?» Стихи Пушкина о Родине …Вновь я посетил… …Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. Уж десять лет ушло с тех пор — и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я — но здесь опять Минувшее меня объемлет живо, И, кажется, вечор еще бродил Я в этих рощах. Вот опальный домик, Где жил я с бедной нянею моей. Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых, Ни кропотливого ее дозора. Вот холм лесистый, над которым часто |
| – Выпьем за жизнь, а пожалуй, и за твою царицу. Выпили по стакану. Митя был хотя и восторжен, и раскидчив, но как-то грустен. Точно какая-то непреодолимая и тяжелая забота стояла за ним. – Миша… это твой Миша вошел? Миша, голубчик, Миша, поди сюда, выпей ты мне этот стакан, за Феба златокудрого, завтрашнего… – Да зачем ты ему! – крикнул Петр Ильич раздражительно. – Ну позволь, ну так, ну я хочу. – Ээх! Миша выпил стакан, поклонился и убежал. – Запомнит дольше, – заметил Митя. – Женщину я люблю, женщину! Что есть женщина? Царица земли! Грустно мне, грустно, Петр Ильич. Помнишь Гамлета: «Мне так грустно, так грустно, Горацио… Ах, бедный Иорик!» Это я, может быть, Иорик и есть. Именно теперь я Иорик, а череп потом. Петр Ильич слушал и молчал, помолчал и Митя. – Это какая у вас собачка? – спросил он вдруг рассеянно приказчика, заметив в углу маленькую хорошенькую болоночку с черными глазками. – Это Варвары Алексеевны, хозяйки нашей, болоночка, – ответил приказчик, – сами занесли давеча да и забыли у нас. Отнести надо будет обратно. – Я одну такую же видел… в полку… – вдумчиво произнес Митя, – только у той задняя ножка была сломана… Петр Ильич, хотел я тебя спросить кстати: крал ты когда что в своей жизни аль нет? – Это что за вопрос? – Нет, я так. Видишь, из кармана у кого-нибудь, чужое? Я не про казну говорю, казну все дерут, и ты, конечно, тоже… – Убирайся к черту. – Я про чужое: прямо из кармана, из кошелька, а? – Украл один раз у матери двугривенный, девяти лет был, со стола. Взял тихонько и зажал в руку. – Ну и что же? – Ну и ничего. Три дня хранил, стыдно стало, признался и отдал. – Ну и что же? – Натурально, высекли. Да ты чего уж, ты сам не украл ли? – Украл, – хитро подмигнул Митя. – Что украл? – залюбопытствовал Петр Ильич. – У матери двугривенный, девяти лет был, через три дня отдал. – Сказав это, Митя вдруг встал с места. – Дмитрий Федорович, не поспешить ли? – крикнул вдруг у дверей лавки Андрей. – Готово? Идем! – всполохнулся Митя. – Еще последнее сказанье и… Андрею стакан водки на дорогу сейчас! Да коньяку ему, кроме водки, рюмку! Этот ящик (с пистолетами) мне под сиденье. Прощай, Петр Ильич, не поминай лихом. |
|
|
