| Под ними блещут истуканы И, мнится, живы; Фидий сам, Питомец Феба и Паллады, Любуясь ими, наконец, Свой очарованный резец Из рук бы выронил с досады. Дробясь о мраморны преграды, Жемчужной, огненной дугой Валятся, плещут водопады, И ручейки в тени лесной Чуть вьются сонною волной. Приют покоя и прохлады, Сквозь вечну зелень здесь и там Мелькают светлые беседки; Повсюду роз живые ветки Цветут и дышат по тропам. Но безутешная Людмила Идет, идет и не глядит; Волшебства роскошь ей постыла, Ей грустен неги светлый вид; Куда, сама не зная, бродит, Волшебный сад кругом обходит, Свободу горьким дав слезам, И взоры мрачные возводит К неумолимым небесам. Вдруг осветился взор прекрасный: К устам она прижала перст; Казалось, умысел ужасный Рождался… Страшный путь отверст: Высокий мостик над потоком Пред ней висит на двух скалах; В унынье тяжком и глубоком Она подходит – и в слезах На воды шумные взглянула, Ударила, рыдая, в грудь, В волнах решилась утонуть – Однако в воды не прыгнула И дале продолжала путь. Моя прекрасная Людмила, По солнцу бегая с утра, Устала, слезы осушила, В душе подумала: пора! На травку села, оглянулась – И вдруг над нею сень шатра, Шумя, с прохладой развернулась; Обед роскошный перед ней; Прибор из яркого кристалла; И в тишине из-за ветвей Незрима арфа заиграла. Дивится пленная княжна, Но втайне думает она: «Вдали от милого, в неволе, Зачем мне жить на свете боле? О ты, чья гибельная страсть Меня терзает и лелеет, Мне не страшна злодея власть: Людмила умереть умеет! Не нужно мне твоих шатров, Ни скучных песен, ни пиров – Не стану есть, не буду слушать, Умру среди твоих садов!» Подумала – и стала кушать. Княжна встает, и вмиг шатер, И пышной роскоши прибор, И звуки арфы… всё пропало; По-прежнему всё тихо стало; Людмила вновь одна в садах Скитается из рощи в рощи; Меж тем в лазурных небесах Плывет луна, царица нощи; Находит мгла со всех сторон И тихо на холмах почила; Княжну невольно клонит сон. И вдруг неведомая сила Нежней, чем вешний ветерок, Ее на воздух поднимает, |
| Лес густой, старая шахта, полянка; на ней пень от спиленной вековой сосны; какой-то врач сидит на пне, спиной к шахте, нервно теребит случайно оказавшийся в кармане медицинский справочник и роняет из него кругом листки; взялся за советскую газету, оторвал от нее кусок и бросил; нервно достал из другого кармана пакет с вареными яйцами, чистит их и разбрасывает кругом пенька шелуху. И откуда у него эти яйца? Не из тех ли это 50 яиц, которые Юровский велел принести на 16 июля монахиням из монастыря. А там, у шахты, где толпятся 6–7 красноармейцев, свалены чьи-то хорошо одетые трупы, обрызганные, перепачканные теперь кровью и глиной. Слышится, быть может, знакомый голос: «Доктор, будьте добры, отделите палец, кольца не снять»… И палец отделен, хорошо, чисто, хирургически и брошен в шахту. Мог ли Сакович, даже если последнее не касалось его, стать тем, чем он был? Могло ли Божье Правосудие не тяготеть над ним в этот светлый для других день, день освобождения Екатеринбурга от советской власти? М. И. Летемин. На окраине города, на одной из грязнейших уличек, Васнецовской, во дворе дома 71, в отдельном флигельке из одной комнаты и кухни, съежившись и прижавшись к темному углу сеней, жалобно и тихо стонала небольшая, длинной каштановой шерсти собачка. Слезились глаза от старости и, казалось, так был грустен общий ее вид, что плачет она и стонет по какому-то большому, ей одной ведомому горю. А собака ясно была «не ко двору» в этом флигеле; порода иностранная и порода хорошая, редкая; шерсть длинная, пушистая, шелковистая, часто видавшая на себе мыло и гребенку; собака знала и разные фокусы: лапку давала, служила, но ни на какую русскую кличку не отзывалась. Жильцы флигеля сидели тут же, в комнате. Жена, вероятно, плаксивым голосом, хныча, приставала к мужу: - «Что же теперь будет? Что же делать?»… Он, тупо уставившись взором в стол, с осовевшими от перепоя глазами, встрепанной бородой, не умытый, в чужих, слишком хорошего материала, частях костюма, тяжело, пьяно дышал и дымил одной папиросой за другой. |
| Иоасаф достиг юношеского возраста и не слыхал ничего о печалях житейских, о страданиях людских. Он знал только удовольствия. Воспитатели и товарищи любили его; он был добр, умен и красив; все старались угождать ему. Однажды царевичу захотелось выйти за ограду дворца и посмотреть на незнакомый ему мир. Томимый этим желанием, царевич стал грустен и задумчив. Когда царь спросил его о причине грусти, сын рассказал ему о своем желания. Царь опечалился и сказал ему: «Чего не достает тебе для счастья? Здесь все – к твоему удовольствию. В мире ты увидишь предметы, которые опечалят тебя, а я желаю, чтобы ты всегда был весел». Но сын повторял отцу свою просьбу. Наконец царь дал позволение, чтобы своим отказом не опечалить сына. Царевич стал часто выезжать из дворца, на прекрасных конях, с блестящей свитой. Отец повелел приближенным Иоасафа смотреть, чтобы царевичу не встретилось на пути ничего неприятного. Но, вопреки всем заботам царя, сын его однажды встретил двух несчастных: слепого и прокаженного. На вопрос царевича об этих людях ему ответили, что несчастья иногда постигают людей. «Всем ли суждено испытывать их, – спросил царевич, – и те, которых постигают несчастья, знают ли о том заранее?» «Будущее сокрыто от нас» – отвечали ему. Царевич замолчал, но сделался грустным и задумчивым. Несколько времени спустя он встретил седого и согбенного старца, и на вопрос его: «Что с ним, и какая это болезнь?» – ему ответили, что этот человек давно живет на свете и что силы его ослабели. «Что же будет с ним потом?» – спросил царевич. – Ему сказали: «Его постигнет смерть, т. е. конец всему». Удивленный царевич спрашивал: «Неужели все осуждены на страдания и смерть, и нет ли средства избавиться от этих бед?» – Ему отвечали: «Смерть неизбежна; каждого человека ожидает старость и упадок сил». – «Как грустна наша жизнь! – воскликнул Иоасаф. – Можно ли радоваться, когда мы знаем, что нам предстоит смерть, которая может постигнуть нас ежечасно?». С этого времени царевич погрузился в печальные мысли о недолговечности всего земного, а его сердце стремилось к чему-то вечному, непреходящему. |
| Как ни грустен момент расставанья, сам по себе, но было весело смотреть на молодцов гвардейцев, целовавшихся с улыбкою на лице и не пропускавших и тут удобного случая для прибаутов. В 11 ½ часов утра полурота выступила с бивуака. У ворот дворца их встретил Государь Император. Поздоровавшись, Его Величество пожелал нижним чинам счастливого пути и благополучного возвращения, а офицерам сказал: «До скорого свидания, господа», причем флигель-адъютанту полковнику Озерову подал руку. На стацию железой дороги прибыли, чтобы проститься с сводной полуротою: Наследник Цесаревич, Его высочество Главнокомандующий и великий князь Владимир Александрович. Народу собралось очень много, чтобы поглядеть в последний раз на рослых и красивых гвардейцев. Обратясь к людям, Его высочество Главнокомандующий сказал: «Надеюсь, что вы покажетесь молодцами и как стрельбой, так и поведением докажете, что вы достойны выбора вашего начальства, а если прикажу идти в штыки, то работать на чистоту». Затем, пожелав офицерам счастливого возвращения, Его высочество подал каждому руку. При криках «ура» счастливой полуроты, Главнокомандующий с Наследником Цесаревичем и великим князем Владимиром Александровичем сели в коляску и отъехали от вокзала. Вечером была получена телеграмма, что Сербский князь Милан выезжает 2-го июня в Плоэшты в сопровождении гг. Ристича, Протича, Лешанина и Хорватовнча. Плоэшты понемногу начали пустеть и чувствовалось, что переправа через Дунай должна скоро совершиться, но когда и где, буквально никто не знал, а намерения свои Главнокомандующий скрывал даже от самых приближенных лиц. Июнь месяц 1-е июня . Перед завтраком Его Величество, вместе с Наследником Цесаревичем, посетил бивуак лейб-казаков и поздравил их с походом к Дунаю, в которому постепенно стали подвигаться войска. День был невыносимо жарок, так что Государь Император, любивший вообще теплый климат, решил сегодня отказаться от приглашения обедать у князя Карла Румынского и отменил поездку в Катрочени, загородный дворец его высочества. |
| Я проводила время с моим младенцем посреди моих тихих садов, где мирты переплетались с фисташками, где стройные пальмы возвышались рядом с цветущими померанцами и гранатовыми деревьями, — там, под этою свежею тенью, я вышивала покровы для алтарей или читала стихи Виргилия, столь усладительные для слуха и еще более сладкие для сердца. В редкие минуты досуга, которые муж мой уделял мне, он бывал мрачен и грустен. Как ни тверда рука его, но и она была еще слабою, чтобы удержать в повиновении этот жестоковыйный народ, так долго независимый, возмутительный от природы, разделяемый тысячью буйных сект, которые соглашались только между собою в одном — в бешеной ненависти к имени римскому! Одно лишь из значительных семейств в Иерусалиме оказывало мне некоторую дружбу; это была семья начальника синагоги. Я находила удовольствие в посещении его супруги — Саломии, явившей образец добродетели и кротости, в свидании с их двенадцатилетней дочерью Семидой, любезною и прекрасною. Иногда они говорили мне о Боге отцов своих, читали мне некоторые отрывки из священных книг. И сказать ли тебе, Фульвия? Вспоминая слышанные из уст Саломии хвалы Всевышнему Богу Иакова, Богу Единому, невещественному, вечному, недоступному страстям и порокам, которым мы так часто даем божественные имена на алтарях наших, Милосердому, Всемогущему Богу, соединяющему благость, чистоту и величие, — я слышу голос Семиды. Он сливается со звуками псалтири царя Давида, которые я пробовала повторить на лире. Как часто в моем уединении, подле колыбели моего сына, я повергалась на колени, молясь Богу о милых моему сердцу. Ему ведь сама судьба, с ее железною рукою, готова покориться, как раба Владыке. И я вставала всегда подкрепленною и утешенною. Но с некоторого времени Семида оказалась нездорова. Как-то утром мне сказали, что она скончалась в объятиях матери, причем без предсмертного томления. Сраженная горестию, обняв своего сына, я поспешила к ним, чтобы поплакать с несчастною Саломиею. Дойдя до искомой улицы, мои люди с трудом могли проложить дорогу моим носилкам, ибо флейтщики, певчие и толпы народа теснились вокруг дома. |
| Нежданно майские ветры. Устал, измучен, одинок, Скитаюся, мой путь далек». «Я вижу, странник, ты скорбишь. Вдохни полнее нашу тишь,— Забудется пред жизнью страх, И боль замрет у нас на льдах». — «Ну что ж, ничуть не утаю Я боль душевную свою, Озлоблен, мрачен, грустен, дик. Да, люди чужды мне, старик. Не говори мне: «Ка… — брат. Твердил и я о том стократ, Но ошибался: весь свой век Волк — человеку человек, Иль злее, уссурийский тигр Не мучит жертву ради игр, А человека не нужда, Не голод — зависть иль вражда Стезей предательства, измен Толкает к страсти злобной в плен. Он в душу ближнему иприт Налить хотел бы, и горит От злобы сердце. Другу дал Приязни знак ты — свой кинжал. Но в час офелия забыт Долг благодарности и стыд. Увидишь ты друзей без маек. Тобой подаренный дамаск, Поверь, насколько было сил, Твой друг в твою же грудь вонзил, А сам доверчивый твой сон Хранить клялся надежно он». XI «С тобою спорить не готов. Не знаю ваших городов, Ни ваших нравов и страстей. Останься с нами. Мы гостей Не видим вовсе. Ты покров Найдешь и ласку вместо льдов. Смотри, как сын тебе наш рад, Как у него блистает взгляд. Один у нас омолгечан . Когда-то возвестил шаман: «Постигнет тайны мерзлоты». Так, может быть, расскажешь ты Ему про лед и про кипень, Про мрак ночной, про ясный день. Про солнце, звезды, вешний ветр, Огонь золотоносных недр. Умом пронзить хотел бы мир, Но одинок он здесь и сир. Как дикая коза — гюнтан, Наш мальчик в вёдро и туман Бежит к реке, в тайгу, к горам. Меня ругают: «Это срам», Но верю, знанья сладкий мед Оро когда-нибудь найдет». XII Орочон рассказывает про судьбы своего народа, о том, как орочоны постепенно утрачивали свою силу и как вместе с тем хирел его собственный род. Но под мерзлотою народа и рода, рассчитывает он, таятся творческие возможности. Ему отвечает странник. XIII «И наш, скажу тебе я, род Зигзагом сверху вниз идет. Отец отца был польский граф. Восстал в защиту панских прав, Но, силой русской побежден, Был сломлен и наказан он С друзьями-панами. Приказ |
| — А что за гиштория? — спросил Алексашка. Сидел он в шелковом кафтане, в парике — космами до пояса — до крайности томный. Так же был одет и Аникита. — Прозерпина утащена адским богом Плутоном, — говорил Франц, — мать горюет… Кажись, и конец бы гиштории. Но нет, — смерти нет, но вечное произрастание… Злосчастная Прозерпина проросла сквозь землю в чудный плод гранат и тем объявилась матери на утешение… Петр был тих и грустен. В саду — черно и влажно. Сквозь раскрытую дверь — звезды. Иногда падал, в полосе света из комнаты, сухой лист. — Для кого же прибор? — переспросил Петр. Лефорт поднял палец. В саду хрустел песок. Вошла Анхен, в пышном платье, в левой руке — колосья, правой прижимала к боку блюдо с морковью, салатом, редькой, яблоками. Волосы собраны в высокий узел, и в нем — розы. Лицо ее было прелестно в свете свечей. Петр не встал, только вытянулся, схватясь за подлокотник стула. Анна поставила перед ним блюдо, присела, кланяясь, видимо, ее учили что-то сказать при этом, но ничего не сказала, смешалась, и так вышло даже лучше… — Церера тебе плоды приносит, сие означает: смерти нет… Прими и живи! — воскликнул Лефорт и пододвинул Анне стульчик. Она села рядом с Петром. Налили пенящегося французского секту. Петр не отрывал взгляда от Анны. Но все еще было стеснительно за столом. Она положила пальцы на его руку: — Их кондолире, герр Петер. (Большие глаза ее заволокло слезами.) Отдала бы все, чтобы утешить вас… От вина, от близости Анхен разливалось тепло. Князь-папа уже подмигивал. Алексашку распирало веселиться. Лефорт послал карлика в сад, и там заиграли на струнах и бубнах. Аннушкино платье шуршало, глаза ее просохли, как небо после дождя. Петр стряхнул с себя печаль. — Секту, секту, Франц!.. — То-то, сынок, — лучась морщинами, сказал Аникита, — с грецкими да с римскими, богами сподручнее… 18 В дремучих лесах за Окой (где прожили все лето) убогий Овдоким оказался, как рыба в воде, — удачлив и смел. Он подобрал небольшую шайку из мужиков опытных и пытанных: смерти и крови не боялись, зря не шалили. Стан был на болоте, на острове, куда ни человеку, ни зверю, кроме как одной зыбкой тропкой, пробраться нельзя. Туда сносили весь дуван: хлеб, живность, вино, одежду, серебро из ограбленных церквей. Жили в ямах, покрытых ветвями. На вековой сосне — сторожа, куда влезал Иуда оглядывать окрестность. |
| Единственное окно нашей комнаты выходило на Нескучный сад. Совсем невдали от окна и чуть пониже колыхались вершины деревьев. Всё сменялось тут: мятели, таяние, первая зелень. Когда Павел Николаевич ничем в комнате не был раздражён и умеренно грустен, он становился у окна и, глядя на парк, напевал негромко, приятно: “О, засни моё сердце глубоко! Не буди, не пробудишь, что было…” Вот поди ж ты! — вполне приятный человек в гостиной. А сколько арестантских братских ям он оставил вдоль своего полотна!.. Уголок Нескучного, обращённый к нашей зоне, отгораживался пригорками от гуляющих и был укромен — был бы, если не считать, что из наших окон смотрели мы, бритоголовые. На 1е мая какой-то лейтенант завёл сюда, в укрытие, свою девушку в цветном платьи. Так они скрылись от парка, а нас не стеснялись, как взгляда кошки или собаки. Пластал офицер свою подружку по траве, да и она была не из застенчивых. “Не зови, что умчалось далёко, Не люби, что ты прежде любило.” Вообще наша комнатка была как смоделирована. Эмведешник и генерал полностью нами управляли. Только с их разрешения мы могли пользоваться электроплиткой (она была народная ), когда они её не занимали. Только они решали вопрос: проветривать комнату или не проветривать, где ставить обувь, куда вешать штаны, когда замолкать, когда спать, когда просыпаться. В нескольких шагах по коридору была дверь в большую общую комнату, там бушевала республика, там “в рот” и “в нос” слали все авторитеты, — здесь же были привилегии, и, держась за них, мы тоже должны были всячески соблюдать законность. Слетев в ничтожные маляры, я был бессловесен: я стал пролетарий, и в любую минуту меня можно было выбросить в общую. Крестьянин Прохоров, хоть и считался «бригадиром» производственных придурков, но назначен был на эту должность именно как прислужник — носить хлеб, носить котелки, объясняться с надзирателями и дневальными, словом делать всю грязную работу (это был тот самый мужик, который кормил двух генералов). Итак, мы вынужденно подчинялись диктаторам. Но где же была и на что смотрела великая русская интеллигенция? |
| Конечно, при всем глубоком уважении к жизни и личности стариков, нельзя отбрасывать стремление улучшить их жизнь, внести в нее позитивные перемены. Но чтобы привнести порядок в жизнь, опустошенную бедностью и одиночеством, нужны сообразные средства. Не всегда, или не сразу, это означает наводить чистоту, проводить санитарную обработку, упорядочивать, рационализировать, навязывать образ жизни, устанавливать правила. Именно это происходит, когда пожилой человек оказывается в стенах дома престарелых или в больнице. Ценой этого часто оказывается мучительная дезориентация. А ведь прежде всего он нуждается в более человеческой жизни, невзирая на неприбранный дом или странности в поведении. Чтобы узнать, нужно наблюдать . Стоит всерьез попробовать понаблюдать, и тотчас понимаешь, как мало мы выходим за рамки первого поверхностного впечатления. Глядя, как одет пожилой человек, можно понять его вкусы, уровень достатка, можно даже понять, не случаются ли у него провалы в памяти. Мария внезапно стала выходить на улицу без пальто посреди зимы: это как раз и послужило сигналом о том, что у нее имеются признаки спутанности сознания. Наблюдая за тем, как пожилой человек ходит, можно понять, есть ли у него трудности с самостоятельным передвижением и не возникли ли у него какие-то новые проблемы. Глядя ему в лицо, понимаешь, грустен ли он или обеспокоен, хорошо ли себя чувствует. Важно наблюдать за всем и замечать перемены. Также важно учитывать, в какой среде он живет: это помогает понять его вкусы, а также финансовое положение, нет ли у него в чем-то недостатка (порой обнаруживается, что старикам буквально нечего есть), есть ли у него родные и друзья. Чтобы знать, нужно также слушать . Что тоже не является чем-то само собой разумеющимся: следует отдавать себе в этом отчет. Слушание — это тоже искусство, и ему необходимо учиться. Старики часто рассказывают эпизоды из прошлого, рассказывают о своей повседневной жизни, так что, слушая их, можно понять, о чем они любят говорить или слушать, что их печалит, а что оставило настолько неизгладимый след в их жизни, что до сих пор причиняет им боль. |
| —574— у них в частных компаниях были больше о том, кто на какое место переведён, кто какую получил награду, кого этой наградой обошли, кого повысили, кому ходу не дают, какой архиерей имеет доходную епархию, где он большие доходы получает от Почаевской лавры или Саровской пустыни и т. п. Всем этим о. Феодор интересовался как прошлогодним снегом. Душа его была занята учёными интересами и жаждала одной правды Христовой. А потому он был большей частью скучен и грустен в компании своих собратий. Этого то человека оторвали от профессорской учёной службы, чтобы повести по тем ступеням карьеры, по которым с лёгкостью не монашеской удобно идёт наше учёное монашество. И это привело его к роковому шагу. На тот факт, что архимандрит Феодор снял с себя монашеский сан и женился, в своё время смотрели, как на скандал в монашеском мире, и весь позор этого скандала возлагали на одну голову бедного Бухарева. Но смысл его ясен. В среде современного монашества, и особенно учёного, такому монаху, каким был Феодор, не могло быть места. Его светлая и глубокая личность не укладывалась в рамки тогдашнего учёного иночества. Сделанный протоиереем Певницким диагноз монашеского недуга, свойственного конечно далеко не всем монахам, нам кажется совершенно справедливым. Микробы, подточившие здоровье этого когда-то оказавшего громадные услуги церкви института, развились в тех благах мирских, которые так легко снискиваются отрёкшимися от них. Затруднение доступа к этим благам служит лучшим средством для оздоровления монашества. Необходимо, чтобы на получение не только высших должностей в духовно-учебных заведениях, но и епископского сана, имели одинаковые права с монахами неженатые и вдовые священники, а также лица светского звания. Необходимо далее, чтобы всякое назначение монахов производилось на основании выборного начала. Только в таком случае, прежде чем мечтать о вожделенном епископстве, монах должен будет позаботиться о том, чтобы оказать услуги церкви, а не случайным своим патронам. —575— Опасные симптомы в жизни русской церкви |
|
|
