| Потупя неподвижный взгляд, Она молчит, она тоскует. Те, кои, правду возлюбя, На темном сердца дне читали, Конечно знают про себя, Что если женщина в печали Сквозь слез, украдкой, как-нибудь, Назло привычке и рассудку, Забудет в зеркало взглянуть, — То грустно ей уж не на шутку. Но вот Людмила вновь одна. Не зная, что начать, она К окну решетчату подходит, И взор ее печально бродит В пространстве пасмурной дали. Всё мертво. Снежные равнины Коврами яркими легли; Стоят угрюмых гор вершины В однообразной белизне И дремлют в вечной тишине; Кругом не видно дымной кровли, Не видно путника в снегах, И звонкий рог веселой ловли В пустынных не трубит горах; Лишь изредка с унылым свистом Бунтует вихорь в поле чистом И на краю седых небес Качает обнаженный лес. В слезах отчаянья, Людмила От ужаса лицо закрыла. Увы, что ждет ее теперь! Бежит в серебряную дверь; Она с музыкой отворилась, И наша дева очутилась В саду. Пленительный предел: Прекраснее садов Армиды И тех, которыми владел Царь Соломон иль князь Тавриды . Пред нею зыблются, шумят Великолепные дубровы; Аллеи пальм, и лес лавровый, И благовонных миртов ряд, И кедров гордые вершины, И золотые апельсины Зерцалом вод отражены; Пригорки, рощи и долины Весны огнем оживлены; С прохладой вьется ветер майский Средь очарованных полей, И свищет соловей китайский Во мраке трепетных ветвей; Летят алмазные фонтаны С веселым шумом к облакам: Под ними блещут истуканы И, мнится, живы; Фидий сам, Питомец Феба и Паллады, Любуясь ими, наконец, Свой очарованный резец Из рук бы выронил с досады. Дробясь о мраморны преграды, Жемчужной, огненной дугой Валятся, плещут водопады; И ручейки в тени лесной Чуть вьются сонною волной. Приют покоя и прохлады, Сквозь вечну зелень здесь и там Мелькают светлые беседки; Повсюду роз живые ветки Цветут и дышат по тропам. Но безутешная Людмила Идет, идет и не глядит; Волшебства роскошь ей постыла, Ей грустен неги светлый вид; Куда, сама не зная, бродит, Волшебный сад кругом обходит, Свободу горьким дав слезам, |
| Теперь, когда перед нами раскрывается картина его жизненного пути, мы можем сказать, что цель была у него одна – спасение на земле самой жизни и в ней ее светлого начала. Записи дневника последних лет: «Мы (художники. – В. П.) принадлежим к тем скромным деятелям в творчестве самой субстанции мира, которые не имеют времени на политическую оперативную деятельность. Мы верим, что наша деятельность необходима в деле создания мира еще более, чем политика, потому что без субстанции мира политику нечем и оперировать ». «Моя родная страна скажет новое слово и им укажет путь всему миру». «…Лично я боролся за мир с того самого раза, как взялся за перо ». Идет конец 20-х и начало 30-х годов В печати часто появляются охотничьи рассказы Пришвина – о природе, о собаках. Слов нет, они ближе читателю, чем его сложные размышления в романс «Кащеева цепь» или в повести «Журавлиная родина». Никто не подозревает, как серьезен и подчас грустен в эти годы веселый охотник, ставший известным в советской литературе главным образом именно такими «охотничьими» рассказами. В те годы организация Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) пыталась диктовать свои вкусы литературе. Ее установки отвращали Пришвина. В 1939 году он вспоминает: «Два чудовищных момента русской культуры: когда декаденты объявили: „я – бог!“ И потом рапповцы тоже: „мы – правда!“ – и диктовали свои условия художнику от имени правительства». В писательской работе Пришвину трудно было с его поэтической темой о природе, вызывавшей нападки в печати. Тема Пришвина «природа – человек» критикой принималась с натугой. Появились статьи, толковавшие литературную работу Пришвина как украшательство жизни пейзажем, как уход от гражданственности, от необходимой борьбы, как равнодушие к вопросам общественных отношений. Пришвина обвиняют в печати в «неумении или нежелании служить задачам классовой борьбы, задачам революции». Критики не вникали в подлинный смысл творчества Пришвина, выраженный им простыми и точными словами: «Моя работа коммунистическая по содержанию и моя собственная по форме». И писал он далеко не об одной природе, тем более не о природе, оторванной от человека. По-новому освещая мир природы, Пришвин воздействовал на отношения человека к природе, равно как и на самые общественные отношения людей между собой. |
| Это, собственно, и привлекало, тянуло главным образом Нила к памяти великого подвижника. Чистое сердце юноши чувствовало, что здесь именно та главная черта, которая должна быть присуща иночеству. И вот Нил предпринял далекий путь для того, чтобы воочию увидеть то место, ту обитель, где выполнен величайший из обетов иночества. Именно это главным образом побудило Нила покинуть Москву и пойти в неведомый и трудный путь к Белуозеру. Вспоминает Нил, как трудно ему было уйти из Белокаменной. Дядя в последнее время стал зорко посматривать за своим племянником, все расспрашивал, отчего тот грустен, задумчив, и уже не удовлетворялся обычными ответами Нила. А тут Мария пришла из родной деревни и, припав к груди сына, просила, умоляла его не забывать ее, старуху, и скорей воротиться в деревню – закрыть ее глаза. – Умру я, – говорила Мария сыну, – волен ты идти, куда Бог да совесть повелят. А до тех пор оставайся со мною... Но душа сказала юному Нилу другое, и в одно из майских утр он тайком оставил Москву и направил свой путь туда, куда рвались в последнее время все его помыслы, думы, надежды. Трудно было совершать далекий путь: дорога была неизвестная, да и шла она тогда через дебри непроглядные, через болота топкие. Но ревность юноши преодолела все. Дорогу разузнавал он у проезжих, кормился у добрых людей, которые не отказывали юноше в приюте, хотя иногда с некоторой подозрительностью посматривали на его московское подьяческое одеяние. Были такие, что пускались в расспросы: кто, откуда, куда и зачем? Но Нил был молчалив и тайны своей никому не открывал... Так и дошел вот почти до самой обители, и как раз в день смерти Кирилла, 9 июня, когда обитель каждый год торжественно воспоминала память своего основателя... Вдруг воспоминания Нила были прерваны звуками колоколов, доносившимся откуда-то близко, но как бы из-за некоторой преграды. – К заутрене заблаговестили. Привел бы Господь поспеть к богослужению, – проговорил про себя юноша, истово крестясь и поднимая опущенную голову. Пред ним возвышалась какая-то гора. |
| В 1387 г. Лазарь заманил в теснины эпирские 20.000 турок и едва спаслось 500 из них от меча Лазарева 305 . Гордые османы заскрежетали зубами: они поклялись истребить сербов.– Управившись с другими делами, султан Мурат двинул 300.000 войска против Сербии.– Он потребовал от Лазаря или полной покорности или решительного боя. Князь почтительно отвечал (мая 24, 1389 г.): «я получил писание ваше и понял, что вы повелеваете, чтобы пришел я к вам, принес дань и покорность и не назывался бы ни князем, ни королем. Все это не в моей власти. Меня поставили князья и вельможи всей сербской земли. Я не могу покориться тебе, не нарушая клятвы, данной народу. Да и полезно ли это будет для тебя? Потерпи нам, подожди на месте, где остановился. Я соберу народ мой. Если он скажет, чтобы покорился я: пред всеми поклонюсь тебе. Если же не захотят того, я должен с ними выдти против тебя. Так я клялся им. Преследуя меня одного, ты будешь разорять замлю? В таком случае хотя бы не хотел я, должен стать против тебя». Султан обещал ждать ответа 17 дней. Некоторые из бывших при князе областных начальников советовали покориться. Но Лазарь отвечал им тоже, что султану. Посланы были грамоты ко всем областным начальникам немедленно явиться с войском, если не хотят быть данниками султана 306 . Сильный захолмский князь не успел придти к сроку за отдаленностию. У Лазаря собралось до 60.000 войска. Оставалось идти с таким числом против 300.000.– Июня 15 д. 1389 г. должна была произойти решительная битва. Этот день Лазарь каждый год праздновал; в этот день он положил основание своей Задушбине – Раванице. На этот раз накануне дня праздничного собрались к Лазарю для советов о битве. Лазарь был грустен. Рано утром следующего дня, по совету святителя, князь причастился св. таин, причастилось и всё войско. Милош и три друга его поспешили в стан Мурата 307 . Он просил провесть его в шатёр Мурата, чтобы открыть тайну. Явясь пред султаном, он поклонился ему и в ту же минуту выхватил меч и пронзил Мурата. От ужаса оцепенели слуги султана. |
| О, унылых Ободритель, Неба и земли Творец! Будь мне в скорби Покровитель, И Заступник, и Отец. На Тебя я уповаю, О, Всесильный Боже мой, И с надеждою взываю: Защити в печали злой. Не боюся я напасти, Если будешь Ты со мной, Разоритель адской власти, Управляй моей судьбой. Ты утешь мой дух смущенный, Будь Ты в помощь мне готов, Я, грехами отягченный, Прибегаю в Твой покров. Приими мое стенанье, С высоты мой глас внемли, Дай блаженно упованье, Там мне жити повели. Ум пленится мой Тобою О, правителю сердец! Дух стремится мой к покою, Где печалям всем конец. Христос с Учениками Христос с Учениками из храма выходит Пред Крестною смертью Своей, Наполненный скорбью, прощальными Словами учил Он любимых друзей. «Скажи нам, Учитель, последнее слово, Пока еще с нами живешь. Скажи нам, Учитель, когда это будет, Когда Ты судить нас придешь?» – «Услышите войны, военные слухи, Восстанет народ на народ, И будут болезни, и глады, и моры, И братская кровь потечет. Умалится вера, угаснет надежда, В сердцах охладеет любовь, И многие люди тогда соблазняться, Прольется невинная кровь. Увидите мерзость, в Церквах запустенье, То знайте, что Суд при дверях. Готовьтесь, чтоб вера у вас не сокрылась, Держите светильник в сердцах! Великие скорби прольются на землю, И страшные муки придут; И скажут: «Падите, покройте нас, горы», Но горы на них не падут. И в эти минуты искать будут смерти, Но смерть от людей убежит. И всяк, находящийся в доме иль поле, И пусть он домой не спешит. Солнце померкнет, месяц и звезды С небесного свода спадут; Воскреснут из мертвых земные народы, Пойдут на Божественный Суд. И явится на небе Крест светозарный И будет, как солнце, сиять, А избранны чада восстанут сначала И радостно будут взирать. За ними последуют толпы народа, От края до края Земли, И вся содрогнется земная природа Пред Страшным Престолом Судьи. Добрый инок Добрый инок, что с тобою? Что поник ты головой? Или встретился с бедою, Иль гоним своей судьбой? Стал уныл и очень грустен, Не можешь радость обрести, |
| В кратких, даже мгновенных встречах с старыми знакомыми, он успел всех вооружить против себя едкими репликами и сарказмами. Его уже живо затрогивают всякие пустяки — и он дает волю языку. Рассердил старуху Хлестову, дал невпопад несколько советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и опять задел Молчалина. Но чаша переполнилась. Он выходит из задних комнат уже окончательно расстроенный, и по старой дружбе, в толпе опять идет к Софье, надеясь хоть на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние: Мильон терзаний! — говорит он. Груди от дружеских тисков, Ногам от шарканья, ушам от восклицаний, А пуще голове от всяких пустяков! Здесь у меня душа каким-то горем сжата! — жалуется он ей, не подозревая, какой заговор созрел против него в неприятельском лагере. «Мильон терзаний» и «горе!» — вот что он пожал за все, что успел посеять. До сих пор он был непобедим: ум его беспощадно поражал больные места врагов. Фамусов ничего не находит, как только зажать уши против его логики, и отстреливается общими местами старой морали. Молчалин смолкает, княжны, графини — пятятся прочь от него, обожженные крапивой его смеха, и прежний друг его, Софья, которую одну он щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его, под рукой, вскользь, сумасшедшим. Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. Он, очевидно, ослабел от этого «мильона терзаний», и расстройство обнаружилось в нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей. Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает все силы, делает вызов толпе — и наносит удар всем, — но нехватило у него мощи против соединенного врага. Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во мнении гостей распущенный Софьей слух о его сумасшествии. Слышится уже не острый, ядовитый сарказм, в который вставлена верная, определенная идея, правда, а какая-то горькая жалоба, как будто на личную обиду, на пустую, или, по его же словам, «незначащую встречу с французиком из Бордо», которую он, в нормальном состоянии духа, едва ли бы заметил. |
| Первенство всегда отдавалось супругу. Сергей понимал брак как взаимное обязательство, как церковное таинство и, наконец, как личную тайну. Вот почему ни один из вышедших из-под его пера документов, где упоминается супруга, не содержал никаких нежных эпитетов в её адрес. Они не для посторонних глаз, не для чужих ушей. Зато так часто в подобных записях (даже в дневниках) он употребляет по отношению к ней слово «жена». Слово простое, ёмкое, не требующее дополнений. Слово библейское. Напротив, письма Елизаветы полны эмоций. «Мой дорогой Сергей», «милый Серж» — так она именует мужа, рассказывая о нём родственникам и друзьям. Обороты «мой Сергей», «мы с Сергеем» подчёркивают, что они с супругом — единое целое. Она всякий раз с беспокойством сообщает о его плохом самочувствии — простуде или сильном кашле. А заболев сама, пытается порой скрывать недомогание, чтобы лишний раз не тревожить возлюбленного. «Он будет мучиться, не выказывая своего волнения, — объясняла она графине Олсуфьевой, — но ято вижу, он делается грустен, и я, конечно, буду мучиться; ненавижу скрытничать с ним, но ради его здоровья проявляю благоразумие. Он принимает всё так близко к сердцу, и если я могу хоть немного его избавить от огорчений — как приятно облегчить ему жизнь». Ей же Великая княгиня призналась и в своём решительном неприятии любой непочтительности к супругу среди светских болтунов: «Причины моего поведения никогда не изменятся в том, что касается моего мужа. Пусть я снисходительна, но если ему не оказывают должного внимания, я всегда буду сурова к таким людям, и я хочу, чтобы свет это знал… Жена может быть доброго и мягкого нрава и в то же время сурова и непреклонна, когда затрагивают её мужа, которого она любит, уважает, которому полностью верит, зная, что он человек такой же верный и достойный восхищения, каков, я знаю, мой Серж». Когда случались отъезды Великого князя по служебным делам и она не могла его сопровождать, почти ежедневно писала мужу письма. Большинство их, увы, не сохранились, но и те, что остались, а также посылаемые вдогонку телеграммы с пожеланиями доброго утра или доброй ночи, милыми фразами и обязательной припиской: «тысячи поцелуев» говорят о том, что Елизавета хотела постоянно ощущать его присутствие. |
| Так уже через несколько дней сказывалось отсутствие Государя в столице. Посещения императрицы Горемыкиным узнавались и печатались в газетах. Горемыкин повёз свои старые кости в Могилёв – получить решение о Думе и доложить Государю о новом министерском бунте. Этот осмеянный всем русским обществом старик сохранял мужество и твёрдость взгляда, которых не было у его министров, ни у лидеров Думы в их расцветном возрасте. Он незамутнённо видел, что волнение его министров – ажиотажное, до потери самоконтроля, но без веского основания. Уезжая в Ставку, он сказал: Тяжело огорчать Государя рассказом о слабонервности Совета министров. Моя задача – отвести нападки и неудовольствия от Царя на себя. Пусть ругают и обвиняют меня – я уже стар и не долго мне жить. Но пока я жив, буду бороться за неприкосновенность царской власти. Сила России только в монархии. Иначе такой кавардак получится, что всё пропадёт. Надо прежде довести войну до конца, а не реформами заниматься. Когда повсюду видишь упадок веры и духа, тысячу раз предпочтёшь отправиться в окопы и там погибнуть. В Могилёве он доложил Государю обо всех разногласиях в правительстве, предлагал и своё увольнение как выход. Получил высочайшее повеление: Совету министров оставаться на своих местах, а Думу немедленно распустить на вакации. Собирать военный совет с участием министров Государь отказался. Говорить с министрами обещал, когда минует острота на фронте. 1 сентября Горемыкин воротился из Ставки. 2 сентября на заседании правительства царила небывалая нервность, у Сазонова почти до истерического состояния. Поливанов, по свидетельству секретаря, обливался желчью и готов был кусаться, держал себя в отношении Горемыкина неприлично. Кривошеин был безнадёжно грустен. (Вот, он решился наконец на прямые действия – а события отталкивали их). Беседа лихорадочно перескакивала, сбивалась, возвращалась. Поливанов: За роспуском Думы все ждут чрезвычайных событий, всеобщей забастовки. Горемыкин: Одно запугивание, ничего не будет. Сазонов: Говорят, члены Думы вместе с Земским и Городским съездами собираются провозгласить себя Учредительным Собранием. Везде всё кипит, доходит до отчаяния, и в такой грозной обстановке последует роспуск Государственной Думы. Куда же нас и всю Россию ведут? Для всякого русского человека ясно, что последствия будут ужасны, что во весь рост встаёт вопрос о бытии государства. Что побудило Его Величество на такое резкое повеление? |
| – Однако согласитесь, что японцы всё же более правы нас в настоящей войне? – задал вопрос собеседник. – Вы, кажется, отвечаю, хотите перенести разговор на дипломатическую почву, – а это вне моей компетенции. Для дипломатии, по-моему, могут быть иногда не обязательны принципы морали: она принимает в расчёт Закон борьбы за существование, а логика последнего такова, что, если желаешь сохранить равновесие мира, – готовься заранее к войне. – Которая, проговорил мой собеседник, оказывается, разгорелась вовсю. Как не грустен факт, но я желаю победы не русским, а японцам, уверенный, что побеждённая страна совершенно обновится. „Какой, однако, странный человек“, – прощаясь с собеседником, невольно подумал я. И как много стало встречаться подобных личностей в наши скорбные дни. Нам известен один кружок, где часто приходится слышать одушевляющие речи в пользу японцев, т. е., в пользу их побед, которыми они всколыхнули русское общество, – в каком же направлении? – „Да они, объясняет председатель кружка, – взяли сопку в 203 метра, а мы (интеллигенция) должны взять внутренний Порт-Артур, защищаемый бюрократией, которая вовлекла русский народ в эту бесплодную войну. Впрочем, продолжает оратор, есть и плоды, – именно такие, что с развитием успешных военных операций японцами, мы наконец возьмём крепость, и на её развалинах воздвигнем знамя свободы – свободы личности, свободы печати, свободы совести и свободы общественных собраний. Поэтому, гг.. я приглашаю вас всех объединиться на борьбу за право, за дорогую нам свободу“! Слышатся дружные аплодисменты со стороны сочувствующих и затем поднимается другой оратор. Он тоже, что и первый говорит о бесплодности войны, но добавляет, что она заинтересовала лишь капиталистов и всякого рода авантюристов, которые (перед войной) бесцеремонно хозяйничали по части истребления чудных корейских лесов. Между тем война народу не только не нужна, но прямо непосильна; она приведёт его к разорению, к голоду, к мору. Зачем в самом деле ему Манчжурия, зачем Порт-Артур и железная дорога? Народу нужно образование, – нужно уравнение в правах со всеми сословиями. И если действительно война даёт толчок к обновлению страны в правовом отношении, то, конечно, нужно лишь пожелать японцам дальнейших успехов. |
| В Москве остались нелюбимая жена, которой он часто изменяет, дочь двенадцати лет, два сына-гимназиста. Во внешности и характере его есть «что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их…». Сам он презирает женщин, считает их «низшей расой» и в то же время не может обходиться без них и постоянно ищет любовных приключений, обладая в этом большим опытом. На набережной он встречает молодую даму. Это «невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц». Отдыхающие называют ее «дамой с собачкой». Гуров решает, что неплохо бы начать с ней роман, и знакомится с ней во время обеда в городском саду. Их разговор начинается обычным образом: «Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! — сказала она, не глядя на него». «Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, как скучно! ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал!» Она засмеялась… Анна Сергеевна родилась в Петербурге, но приехала из города С., где живет уже два года, будучи замужем за чиновником по фамилии фон Дидериц (дед его был немец, а сам он православный). Работа мужа ее не интересует, она даже не может вспомнить название места его службы. Судя по всему, мужа она не любит и несчастна в своей жизни. «Что-то в ней есть жалкое все-таки», — замечает Гуров. Их роман начинается через неделю после знакомства. Она переживает свое падение болезненно, считая, что Гуров первый не станет ее уважать. Он не знает, что ответить. Она пылко клянется, что всегда хотела чистой и честной жизни, что грех ей гадок. Гуров пытается ее успокоить, развеселить, изображает страсть, которой, скорее всего, не испытывает. Их роман течет ровно и как будто ничем не угрожает обоим. Ждут, что приедет муж. Но вместо этого он просит в письме вернуться жену. Гуров провожает ее на лошадях до станции; когда расстаются, она не плачет, но выглядит грустной и больной. Он также «растроган, грустен», испытывает «легкое раскаяние». |
|
|
