| Раз в собрании появился высокий полный майор с большими черными усами. Глаза его, огромные и неподвижные, и все лицо, желто-смуглое, как маска, были необычайны. Он вежливо и слегка небрежно поздоровался с Грибоедовым и быстро прошел во внутренние комнаты, где шла игра. – Кто это? – спросил Вильгельм Александра. – Якубович, – неохотно ответил Грибоедов. Так вот он, Якубович, герой воображения Пушкина и его, этот дуэлист безумный, храбрец мрачный! – Что, «роковой человек»? – криво усмехаясь, проговорил Александр. – Хочешь, расскажу тебе его последний подвиг? Тут у Баксана войско заходило в тыл горцам, пришлось им пройти горную щель, здесь очень узкие горные щели. Поодиночке проходили. Якубович спуститься спустился, а в щели застрял. За ноги пришлось тянуть. Изодрали на нем сюртук, пуговиц почти не осталось. Представляешь картину? – Он с удовольствием засмеялся. – Теперь эту щель дырой Якубовича зовут. Вильгельм не мог привыкнуть к этой манере Александра. У Вильгельма с детства были герои воображения, он «влюблялся» то в Державина, то в Жуковского, то в Ермолова. И каждый раз, когда приходилось Вильгельму, по модному выражению, «разочаровываться» в герое воображения, это было для него больно и трудно; Александр же, как только замечал, что Вильгельм «влюблен», тотчас обливал его, как холодной водой, насмешкой. Вильгельм слышал иногда, как стонет Александр во сне, он видел по вечерам его сухие, без слез глаза – и прощал ему все, но при каждой насмешке Александра становился грустен. Александр знал, как действуют охлаждающие речи на Вильгельма, но говорить иначе о людях не хотел и не мог. Ему доставляло даже тайное удовольствие слегка мучить беззащитного перед ним друга. Чувства его были неизменны, как всегда, и, как всегда, видимые поступки им противоречили. В собрание вошел Ермолов с Похвисневым и двумя военными. При Ермолове все подбирались, военные ходили особенно ловко, статские были особенно остроумны. Ермолов был на этот раз не в духе. Он с учтивой улыбкой пожимал руки направо и налево, но улыбка показалась на этот раз Вильгельму почти неприятной и, пожалуй, неестественной. Ермолов быстро прошел в свою комнату. В собрании была небольшая комната с турецкой оттоманкой, широкими креслами и круглым столиком, в которой Ермолов игрывал в карты с молодежью. |
| Ваша матушка, как известно вам, никогда из России не выезжала… В настоящую минуту я не стану читать этих писем. Теперь уже поздно; я только заявляю, во всяком случае, факт. Но если вам угодно, господин Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести ваших свидетелей (в каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка, то для меня нет никакого сомнения, что вам нельзя будет не убедиться в очевидной истине сообщенного мною факта. Если же так, то, разумеется, всё это дело падает и само собою прекращается. Опять последовало всеобщее движение и глубокое волнение. Сам Бурдовский вдруг встал со стула. — Если так, то я был обманут, обманут, но не Чебаровым, а давно-давно; не хочу экспертов, не хочу свидания, я верю, я отказываюсь… десять тысяч не согласен… прощайте… Он взял фуражку и отодвинул стул, чтоб уйти. — Если можете, господин Бурдовский, — тихо и сладко остановил его Гаврила Ардалионович, — то останьтесь еще минут хоть на пять. По этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов, особенно для вас, во всяком случае весьма любопытных. По мнению моему, вам нельзя не познакомиться с ними, и самим вам, может быть, приятнее станет, если дело будет совершенно разъяснено… Бурдовский уселся молча, немного опустив голову и как бы в сильной задумчивости. Уселся вслед за ним и племянник Лебедева, тоже вставший было его сопровождать; этот хоть и не потерял головы и смелости, но, видимо, был озадачен сильно. Ипполит был нахмурен, грустен и как бы очень удивлен. В эту минуту, впрочем, он до того сильно закашлялся, что даже замарал свой платок кровью. Боксер был чуть не в испуге. — Эх, Антип! — крикнул он с горечью. — Ведь говорил я тебе тогда… третьего дня, что ты, может, и в самом деле не сын Павлищева! Раздался сдержанный смех, двое-трое рассмеялись громче других. — Факт, сию минуту сообщенный вами, господин Келлер, — подхватил Гаврила Ардалионович, — весьма драгоценен. Тем не менее я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину Бурдовскому хотя, конечно, и была слишком хорошо известна эпоха его рождения, но совершенно не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где господин Павлищев провел большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда на малые сроки. Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма не замечателен сам по себе, чтоб о нем помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева, не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и не родился. Конечно, навести теперь справки оказалось не невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно случайно и очень могли не достаться; так что для господина Бурдовского и даже Чебарова эти справки были действительно почти невозможны, если бы даже им и вздумалось их навести. Но ведь им могло и не вздуматься… |
| Когда Батюшка говорил все это, у меня было такое ощущение, что он говорит из потустороннего мира. Голос его звучал столь оглушительно, что я думал, у меня лопнут барабанные перепонки! Поэтому я держал трубку на расстоянии от уха. За все время нашего многолетнего знакомства, когда сотни раз приходилось общаться по телефону, я никогда не слышал, чтобы он разговаривал так громко. Между тем его молитвы принесли свои плоды. Мое душевное состояние изменилось. И когда началось отпевание, я, который до этого еле дышал, встал у аналоя и начал петь! Такова была сила молитв отца Порфирия! О, если бы и теперь он так же молился о нас! " БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА " 1985 год очень плохо начался, а кончился еще хуже! Через несколько месяцев после смерти матери последовала смерть моего брата. Конечно, смерть есть смерть, и боль, которую она вызывает, всегда боль. Но моя мать прожила немало лет, видела не только " сынов своих сыновей " , но и правнуков и умерла, дожив до " полноты дней " . Брат же мой умер очень рано, оставив молодую жену с двумя маленькими детьми. Вот почему я говорю, что год кончился еще хуже. Брат мой страдал от болезни сердца и пережил один инфаркт. К тому же его очень потрясла смерть матери, после которой состояние его резко ухудшилось. И хотя мать дожила до весьма преклонных лет, но ведь родители в глазах своих детей не имеют возраста! Мы с женой решили отправить брата за границу, чтобы там ему сделали операцию на открытом сердце. Решение наше было твердым. Единственное, что нам оставалось,- это определить время и страну, где могли бы сделать операцию, и, конечно же, получить на это согласие отца Порфирия. Как вы уже знаете, без его совета и молитвы мы никогда ничего не начинали. Мы посетили Батюшку, кажется, в мае 1985 года, рассказали ему обо всем. Он, немного подумав, произнес: - Операция не потребуется! Такое решительное заявление Батюшки мы восприняли как весть о будущем исцелении брата по его молитвам. Мы торжествовали! Я стал целовать его руки, голову! Однако я заметил, что отец Порфирий не только не разделял нашей радости, но был очень грустен. Довольно скоро время показало, что его печаль была оправданна. |
| Когда закончилась горячая молитва отца Порфирия, хозяин участка увидел нечто странное: Батюшка, совершая крестное знамение, прикасался ладонью правой руки к земле и затем подносил ее ко рту и как будто пил из нее! То есть он делал то, что мы обычно делаем, когда пьем воду из источника. Проделав это несколько раз, Батюшка поднял руки к небу, как бы желая выразить свою благодарность Богу, и замер на некоторое время в этой позе, а затем, благоговейно перекрестившись, встал с колен. Убедившись, что отец Порфирий закончил свое священнодействие, хозяин поспешил вернуться на прежнее место, чтобы Батюшка не подумал, что он за ним подсматривал. Именно этого очень не любил Старец. Через некоторое время подошел и Батюшка. Он казался расстроенным. - Где ты был столько времени? Я очень беспокоился. Я вижу, ты грустен. Что случилось? - спросил его хозяин. - Антрацит - это сокровище,- ответил Батюшка. - Почему антрацит? Разве ты не говорил, что здесь очень много воды? Целая река? - Воды много, но хорошей воды нет. - Откуда ты знаешь? - Я только что в этом убедился. Иначе откуда бы мне это знать, грешному? Господь позволил, и я несколько раз пробовал воду и нашел ее соленой... - То есть... - Я тебе сказал. Она очень соленая, почти как морская. Пить ее невозможно. Если ты возражаешь - вырой колодец. Совсем неглубоко ты найдешь чистую воду, но она будет соленой. Ее можно использовать только для поливки садов и огородов. И на сей раз тебе не повезло. Будь она питьевой, это бы решило проблему водоснабжения всех деревень района. Теперь пойдем - я очень устал. Есть Бог. И там, где нет надежды, Он посылает нечто такое, чего ты совсем не ждешь... Лишь бы только мы Ему верили и Его любили. Он же всех нас любит и заботится о нас. Все мы - дети Божии. Если и есть в нас что-то достойное - это от Него. Все - Его дар... Разве ты не слышал в церкви слова: " яко всякое даяние благо, и всяк дар совершен свыше есть, сходяй от Тебе, Отца светов " |
| Раз появился у меня Георгий Александрович не в обычный час — около четырех. У меня спущены жалюзи, в комнате зеленоватый сумрак, сильный запах роз — огромнейший букет на письменном столе — я была полураздета и глотала лед с мороженым. С улицы слышала крик мальчишек, но не понимала, из-за чего шум. Георгий Александрович сел и вынул из кармана лист газеты. — Ну, Балканы. Плохо дело. Совсем плохо. Я лежала на кушетке, поболтала кончиком ноги с висевшей туфлей. — Ах, все Балканы… Значит, будут рассуждения, политика, мне предстоит прилежно слушать. Да, но к удивленью моему все получилось проще. Без особых рассуждений я узнала, что мне надо уезжать — просто в Россию, складывать пожитки, отступать, пока есть время. — Смотрите, как бы через две недели не было уж поздно. Это менее всего меня устраивало. Я даже рассердилась. Ну, в Россию ехать одно дело, но бежать, укладываться… Я запахнула свой халат и встала, приподняла жалюзи. Вниз по Испанской лестнице неслись мальчишки, с такими же листами прибавлений. Георгий Александрович стоял сзади, тоже глядел. — Ну вот, и начались события. То, чего можно было ждать давно. Я плохо соображала, только сердце у меня вдруг быстро и мучительно заколотилось. — Здесь нет вашего батюшки. Быть может, я бы мог вам заменить его. Так вот. Войны не избежать. Россия будет втянута в нее, и чем все это кончится, неведомо. Вы должны проехать ранее закрытия границ. Еслиб не дела с экскурсиями, я уехал бы и сам. Но мне придется подождать. Я понемногу стала понимать. Георгий Александрович был взволнован, грустен, но владел собой. Он посидел немного и ушел телеграфировать в Неаполь, чтобы Кухов с экскурсантами немедленно же возвращался. Я не могла уж тоже оставаться безучастной, есть мороженое. Оделась и спустилась вниз. Обычно в это время в Риме мертво — от жары. Но нынче все переменилось. Много ставень приоткрыто, и такие же как я, малопонятливые римлянки выглядывают, через улицу перекликаются. У всех одно на устах: guerra, guerra . Кто с кем будет воевать еще неясно, но уж пробегает дрожь по городу. На via Condotti группы — даже в безглагольном Cafe’ Greco нынче говор. Корсо же полно, и как обычно стоном стонет знаменитое кафе Aragno. |
| Н. Глубоковским . Иногда же преподаватели академий сами теряют свой заслуженный престиж приспособлением к сферам и раболепием византинизма в слове и в деле. Мало читателей в белом духовенстве, а еще менее таковых в черном, всюду захватывающем господство по тому убеждению (двух верховодящих иерархов), что даже худший монах выше наилучшего мирянина; откуда следует, что в монахе скорее вредительна самая потребность серьезного чтения. Результат этого сколько грустен, столько и неизбежен, – что в духовной пустыне не может быть богатой и живой растительности» 2289 . После этого введения следовало краткое библиографическое описание появившихся новых сочинений. С 1913 г. составленные по просьбе В. В. Розанова ежегодные обзоры H. H. Глубоковского о состоянии русского богословия стали традиционными на страницах «Нового времени». Посылая очередной, за 1913 год, Глубоковский писал Розанову, что введение «изобилует горестными намеками и укоризнами, но, к сожалению, за всеми ими скрываются еще более прискорбные факты», и в случае надобности он готов был раскрыть «скобки» 2290 . «А что значит «когти и зубки», когда клыки (бивни) вышиблены... Пожалуй, разорвут «ученую шерсть» в клочья...», – замечал Николай Никанорович в следующем письме, добавляя, что «писано лично» для сведения В. В. Розанова , «в качестве материала» 2291 . Эти «когти и зубки» содержались в очередном кратком введении, дающем общую оценку состояния русского богословия: «Богословие, взятое в специальном смысле всего широкого своего содержания, не было в 1913 году слишком скудно литературными произведениями, но не отличалось жизненным творчеством. Священный огонь продуктивного пламенения угашается, и нет увлеченного служения, которое питается свободным вдохновением и уважительным сочувствием. Храмы богословской науки выветриваются и алтари ее притушаются. Остаются лишь отдельные жрецы, поддерживающие свой культ по инерции или по личному подвижничеству... Духовная школа продолжает быть в смятении, и лица, сущие во власти, с насильственным упорством направляются к таким реформам, которые возбуждают общее недовольство и даже решительные антипатии. |
| Мне было невыносимо жить в мрачной двухкомнатной квартире с кухней, где она вечно что-то делала. Я поселился в скромной тихой гостинице. На работе мы оказались за одним столом с Жаком Дюпоном, который постоянно мне что-то рассказывал. Вечерами, после работы, когда я таскался из одного бистро в другое, он занимался самообразованием. Читал романы и книги по идеологии. Записался в партию с революционной платформой. Умножал свои знания вечером, усваивая их, вероятно, и во сне, а следующим утром яростно обрушивался на современное общество. И поскольку я был его единственным собеседником, он испепелял меня взглядом, грозил перстами и делал это столь убедительно, что я проникался сознанием личной ответственности за все зло, порожденное «системой». Это я был плохим обществом, плохой системой, козлом отпущения. Правда, продолжалось это каждый раз недолго, не более часа, так как сидевшие неподалеку патрон или его секретарша, услышав обрывки нашего разговора, вмешивались и требовали, чтобы мы не отвлекались. Таким образом, все успокаивалось, и в обед мы выходили по-дружески выпить аперитив в соседнем бистро. После обеда Жак уже чувствовал себя слишком уставшим, чтобы продолжать свои критические эскапады, тем более что мы должны были усиленно работать, чтобы наверстать упущенное в первой половине дня. Выйдя на улицу по окончании рабочего дня, осенью мы отмечали, что день становился все короче, а начиная с января — что он удлиняется. Я не бунтовал. Но и не чувствовал себя смирившимся, потому что не знал, перед чем нужно смириться. Не знал и того, в каком обществе можно жить беспечально. Я не был ни грустен, ни весел, пребывал там, где пребывал, весь день без остатка, во власти космического порядка, который мог быть лишь таким, каким был, и изменить в нем что-либо не сумело бы никакое общество. Вселенная дана раз и навсегда, со всеми ночами и днями, звездами и солнцем, землей и водой, и попытки представить себе какие-либо изменения в этой данности, превышали возможности моего воображения. |
| Крик девочки привлёк к ней мать, которая, вышедши из комнаты г-жи Маршал, спросила её, в чём дело. «О, мама, мама, – воскликнуло испуганное дитя, – разве это было привидение?..» Мать побранила её сперва за глупые фантазии; но когда Цецилия передала ей подробно то, что видела, мать содрогнулась. И было от чего. Прошло не более получаса, как г-жа Маршал скончалась на её глазах! Ей вспомнилось и то, что за несколько минут перед смертью г-жа Маршал поминала про Цецилию, которая была её любимица, и выражала горячее желание с нею повидаться. Но г-жа Ф., опасаясь слишком сильного действия такой сцены на ребёнка, остереглась позвать её. Горячее желание не созрело ли вдруг в действие, когда сброшены были земные путы? Предсмертный порыв не был ли всё-таки удовлетворён, несмотря на предосторожности матери? Вот ещё какой сон или видение имела г-жа Л. раз ночью, в начале ноября 1853 года. Её сестра Эсфирь, незадолго перед тем вышедшая замуж, несколько недель назад выехала со своим мужем в Калифорнию, и родные ожидали в скором времени известий о её прибытии. И вот, эта сестра как будто подошла к её постели и сказала: «Цецилия, отправимся со мной в Калифорнию». Г-жа Л. в своём сне возразила ей, что не может оставить мужа и детей для такого длинного и тяжёлого путешествия. – Мы очень скоро туда прибудем, – сказала Эсфирь, – и ты возвратишься домой к утру. Предложенное путешествие во сне не показалось ей невозможным. Она встала с постели, взялась за руку сестры, – и чувствовала, что, вот, они поднялись и быстро пронеслись через огромное пространство. Спустились они у жилища, очень простого и грубого по виду, какого в своём воображении никогда не отвела бы она сестре в этой новой стране, куда та поехала с мужем искать счастья. Сёстры вошли, и Цецилия узнала своего зятя; он был грустен и одет в траур. Тогда Эсфирь ввела её в комнату, посреди которой стоял открытый гроб, и указала на лежавшее в нём тело. Это было собственное тело Эсфири, мертвенно бледное на вид. Г-жа Л. взглянула в немом изумлении сперва на лежавший перед нею труп, потом на тот образ, видимо сияющий жизнью и умом, который привёл её сюда. На её вопросительный и изумлённый взгляд этот живой образ отвечал: – «да, сестра, это тело было моим; но болезнь сразила его. Я заболела холерой и перешла в другой мир. Мне хотелось показать это тебе, чтобы приготовить вас к вести, которую скоро вы обо мне получите». |
| – Что ты, молодец, сегодня так грустен? – спросил купец. Мальчик, подавляя скорбь, молчал. – В самом деле, – скажи-ка мне, что с тобой? – расспрашивал купец. Тогда мальчик, разразившись плачем, сказал: – Вот так и так уговорились поступить с тобой... – И это верно? – спросил купец. – Да, так они решили между собой... Тогда купец зовет детей и говорит им: – Что бы я ни сказал вам, исполняйте немедленно и без всяких рассуждений. Потом, развернув полотно, говорит им: – Принесите мне ларцы! Те принесли. Раскрыв ларцы, начал вынимать и раскладывать камни на полотне. Вынув все, он начал говорить: – Так вот от чего зависит моя жизнь? И ради этих-то камней я подвергаюсь опасностям и бурям на море и даже должен подвергнуться близкой смерти, не взяв с собой ничего из этого мира!? Бросайте все в море! – крикнул он детям. Те немедленно, по приказанию его, побросали все в море. Матросы были поражены таким поступком, – и замысел их разрушился. 204. Благочестивая и богобоязненная женщина вразумляет инока. Рассказ одного из отцов. Один инок был укушен змеею и пришел в город лечиться. Его приняла к себе в дом благочестивая и богобоязненная женщина и стала лечить. Лишь только немного успокоилась боль у инока, диавол стал внушать ему блудные помыслы. Однажды он схватил ее за руку. – Нет, отец! – сказала женщина. – Побойся Христа! Вспомни о скорби и тяжести раскаяния, которые ты испытаешь в своей келлии, вспомни о воплях и слезах, которые предстоят тебе. Вот что и многое другое говорила женщина иноку, и брань оставила его. От стыда он не мог взглянуть на женщину и хотел бежать из дому. Но женщина, почувствовав сожаление к иноку, ради Христа, сказала ему: – Не стыдись и не уходи, отец! Тебе еще надо полечиться. А то – был не помысел чистой души твоей, но козни злобного диавола. Окончив лечение, она, без всякого соблазна, отпустила его с миром. 205. Благоразумная женщина, избежавшая насилия со стороны инока. Нам рассказывали об одном брате, который, живя в киновии, был посылаем по разным ее нуждам. В одном селении жил благочестивый мирянин, который радушно принимал инока всякий раз, как тот заходил в селение. Мирянин имел единственную дочь, которая, жив с мужем один или два года, незадолго пред тем овдовела. Приходя и уходя от них, инок впал в плотскую брань... Дочь, женщина разумная, заметив это, стала остерегаться инока и избегала показываться ему на глаза. Однажды отец, по надобности, отправился в ближайший город, оставив дочь одну в доме. Как раз в это время по обычаю зашел к ним инок и, застав ее одну, спросил: |
| П.Г. Проценко Глава 3. Революция. 1917–1920 Поиск спасения II.1917-XI.1918 Нижний Новгород Государственный переворот.Смятение и разброд в церковных кругах. Архиепископ Иоаким (Левицкий). Противодействие революции со стороны церковных ревнителей. Спасо-Преображенское братство и Союз христианского единения. Еп. Лаврентий (Князев) и А. А. Булгаков. Выступление о. Варнавы на монашеском съезде в Москве. Первые случаи предвидения у о. Варнавы. Казнь еп. Лаврентия. Разгром Спасо-Преображенского братства За тяготами, тревогами и дороговизной военного времени как-то естественно, хотя и неожиданно, вполз – февральским серым днем – государственный переворот. Еще 26 февраля в письме к крестному о. Варнава жалеет москвичей, у которых, судя по газетам, плохо с продуктами («Тетя, наверно, в «хвосте» все дни проводит... До нас пока тягота эта не дошла. Хлеб едим без карточек. Кажется, одна из самых лучших губерний. Только вот насчет выезда и вывоза чего-либо хуже быть не может»), жалуется на прохудившиеся сапоги («опять по ладони в тот и другой сапог входит»), спрашивает между прочим: «А как у вас, тихо ли вообще в городе? В Петрограде какой-то шум»; а уже в письме от 19 марта упоминает о начавшейся «смуте». Буднично, законопослушно и скучно вся страна присягала Временному правительству. Это было неизбежно, как неизбежен культурный прогресс, как неотвратимо торжество науки приходит на смену тьме невежества. Так казалось тогда новоявленным гражданам свободной России. Не одно поколение успело вырасти в стране на идеях неизбежности естественнонаучной и социальной эволюции (а при необходимости и революции). «Свершилось то, что должно было свершиться... без особых потрясений и вполне спокойно. Таков закон исторической эволюции» 282 , – писала городская церковная газета, и припев этот звучал везде. Духовенство спешило присоединиться к общему хору, тем самым освящая происшедшие перемены. Поезд цивилизации мчался в светлое завтра. В вагоне едет только что освобожденный революцией после двадцатипятилетнего заключения политкаторжанин «с лицом профессора». Он грустен, многие годы проведены за решеткой, жизнь безвозвратно ушла вперед. Случайные попутчики убеждают в обратном. Ему предстоит открыть Чехова, Левитана, Шаляпина! «Все наше нынешнее искусство!.. Можно ли не завидовать вам?» Он познакомится с новейшими достижениями техники (телефон, авто). «О, я бы умерла от зависти к вам, – сказала молодая писательница, сидевшая напротив, и продолжала с возбуждением: – Если бы не сложилось так, что и нас, грешных, ждет много неожиданных чудес и очарований!» 283 Это один из первых образцов идеологического искусства революционной эпохи – преисполненного надежд и заклинавшего в восторге: «Расцветайте же, красные зори...» 284 |
|
|
