| Для Кокса технополис - «живая и конкретная реализация древнего символа Царства Бога» (в отличие от «земного града» блаж. Августина): « Царство Бога, выраженное в жизни Иисуса из Назарета, остается наиболее полным проявлением сотрудничества Бога и человека в истории. Пытаясь влиять на жизнь мирского града, мы тем самым проявляем верность Царству сегодня ». Здесь мирской град является нерелигиозной трактовкой древнего новозаветного символа Царства Небесного. Соответственно, перед нами кардинальный и последовательный опыт того, что Бонхёффер называл «нерелигиозной интерпретацией библейских понятий». Кроме того, Бонхёффер отмечал, что «западный» мир перестал быть «христианским» в классическом смысле этого слова. И здесь возникает проблема: готово ли христианство в новом мире рассматривать себя как заведомо частичное мировоззрение, как субкультуру (пусть и с богатым прошлым) для узко определенных социальных и психологических типажей или же теология опять будет решать стандартную апологетическую задачу - пытаться охватить мир единым христианским истолкованием? Напомним, что, по Бонхёфферу, человеку предлагается страдать вместе с Богом в этом безбожном мире: « Он вынужден жить «по-мирски», и именно так он участвует в страданиях Бога... Не религиозный акт делает человека христианином, а страдание вместе с Богом в мирской жизни» . Ключевым тезисом творчества Кокса, кстати, развернуто сформулированным еще Бонхёффером, является следующее выражение: эпоха религии в истории западной цивилизации прошла. Следовательно, и век «больших религиозных повествований» тоже прошел. Значит, тотально религиозные истолкования реальности утратили центральную роль в формировании общества и стали уделом меньшинств, неспособных к «нормальным» формам самоутверждения. Однако Бонхёффер спрашивает: « Но как тогда Христос станет Господом безрелигиозных людей?.. Если религия - лишь оболочка христианства... что же такое безрелигиозное христианство?.. Как же мы будем «по-мирски» говорить о «Боге»?.. Ведь тогда Христос - не объект религии, а нечто совсем иное, воистину Господь мира ». В этих парадоксальных в своей категоричности и неистовости выражениях для Бонхёффера самоочевидно то, что Христос непременно станет Господом секулярного западного человека. Такой радикализм Бонхёффера несет на себе отпечаток типично лютеранского благочестия и приводит к совершенно новому образу христианской веры. |
| В середине XIX века роман Бичер-Стоу, «обогнувший земной шар» (Р.У.Эмерсон), был воспринят в свободных штатах с энтузиазмом, вызвал волну различных подражаний. Южане, напротив, обвиняли автора в незнании Юга (знаменитый южный писатель Уильям Гилмор Симмз назвал Бичер-Стоу «лжецом», а ее манеру хотя и сильной, но «грубоватой») и взялись за создание многочисленных «опровержений» (например, анонимно опубликованная книга «Север и Юг, или Рабство и его контраст: История из подлинной жизни», 1852). В XX веке ситуация изменилась. Во-первых, доминирование Новой Англии и новоанглийских духовных и художественных ценностей в культуре США еще в 1880–1890-е годы стало уходить в прошлое. Во-вторых, в свете сдвига горизонтов литературы США в сторону секулярно понимаемого европеизма книга Бичер-Стоу все чаще объявлялась художественно несовершенной — памфлетом, сентиментальной проповедью, набором клише (добрый негр, «мамми»-негритянка, прекрасная мулатка, изверг-плантатор и т.п.) и мелодраматических ситуаций. В-третьих, знаменитые негритянские писатели — поначалу У.Дюбойс (эссе «Темные воды. ХХ век как завершение “Хижины дяди Тома”», 1920), Р.Райт (автор книги рассказов «Дети дяди Тома», 1938; романа «Сын Америки», 1940), а затем и Дж.Болдуин (см. его эссе «Роман всеобщего протеста», посвященное райтовскому «Сыну Америки», 1955), не говоря уже о радикалах рубежа 1960–1970-х годов, — в пору активного утверждения негритянского самосознания начали резко отрицать все связанное с романом за его «расизм», а также за «расовые стереотипы», сформулированные в пользу белых. Не все знаменитые деятели негритянской культуры придерживались сходной оценки (продолжал ценить «Хижину дяди Тома», к примеру, поэт Л.Хьюз). И все же чем дальше, тем больше подвергался сомнению «анклтомизм» (от англ. Uncle Tom — дядя Том), в данном случае — олицетворение «вечной покорности» негра, готового все простить своим хозяевам. К концу же ХХ века требования так называемой политкорректности, активным образом утверждавшейся при президентстве Б.Клинтона, и вовсе исключили «Хижину дяди Тома» — текст, где фигурируют «негры» (единственно возможное обозначение человека с темным цветом кожи в наши дни — «афроамериканец»), рассуждения о биологической и интеллектуальной неполноценности черной расы (пусть они и делегированы недалеким персонажам), упоминания о необходимости религиозной веры как фундамента человеческой гуманности (постмодернистская идеология клинтоновского времени имела ярко выраженный антирелигиозный характер), — из числа книг, которые следует включать в круг «канонического» чтения. Так или иначе, но различные культурные войны, ведшиеся в США в последнюю треть ХХ века, мешают понять, о чем же реально повествует роман. Попробуем хотя бы частично восстановить этот пробел — ведь не секрет, что многие критики и читатели помнят не столько книгу, сколько ее популярный образ. |
| В итоге огромное количество людей, в основном крестьян, снималось с мест и перебиралось в города, на заводы, смешивались в безликие городские общины трущоб, теряли живую связь с родной землей. Русский мир постепенно превращался в мир огромного числа русских гастарбайтеров в своей стране. Удивительно, но эти проблемы социального броуновского движения перекочевали в следующие эпохи, регулярно проявляя себя весь XX век. Мы до сих пор пожинаем их плоды: массовый исход народных масс в период гражданской войны, раскулачивание и расказачивание, беженцы Великой Отечественной войны, освоение целины и ударные стройки послевоенного периода, принудительное распределение специалистов и новый исход в города сельского населения. Тем не менее, удивительно, что в основе своей - крестьянстве - исходная идентичность мира Третьего Рима частично сохранялась даже после революции. В этом существует определенный парадокс, так как при всей своей чудовищности общенационального геноцида и кровавом богоборчестве, революция 1917 года уничтожила вместе с историческим Царством и здоровыми частями русского общества также и политические традиции секулярно-бюрократического официоза и либерально-демократической парадигмы, точившие цивилизацию Третьего Рима изнутри в предыдущие столетия. Хоть и лишенная полноценного духовного окормления под гнетом большевистского террора, но цивилизация Третьего Рима досталась в наследство коллективной ментальности в очень большой степени носителям традиционного архетипа русского человека. Отголосок этого процесса живет до сих пор в большинстве из нас. Например, вплоть до сегодняшнего дня вряд ли многие из нас готовы потребовать расписку за долг у своих друзей и знакомых, либо ссуживать деньги под проценты собственным родителям или детям. Это - влияние традиционного крестьянского сознания русского человека, распространение которого в качестве общепризнанной нормы было бы невозможно в русском обществе XIX века. Действие этого архетипа даже в ограниченных условиях советской идеологической системы частично восстановило полноту ментальности Третьего Рима, а именно - вернуло в ценностное пространство социально-общественных норм прежние идеалы Служения. |
| Почему из христианства переходят в ислам? Опубликовано в альманахе “Альфа и Омега”, 44, 2005 15 сентября, 2012 Опубликовано в альманахе “Альфа и Омега”, 44, 2005 Необходимое предуведомление В данной статье при анализе материала мы столкнулись с любопытной особенностью современного христианства. Дело в том, что бытование учения Христа на Западе в ХХ веке отличалось стремлением к реформам, к тому, чтобы “идти в ногу” с эпохой. Результаты не заставили себя ждать: реформированное христианство не выдерживает “конкуренции” с исламом. Это относится как к протестантизму, так и к реформированному на II Ватиканском соборе католицизму. В то же время подавляющее большинство тех упреков, которыми западные христиане оправдывают свой переход в ислам, не относятся к Православной Церкви, что не может не заставить задуматься тех, кто считает, что реформирование пойдет на пользу Православию. При дальнейшем изложении нам придется в связи с этим уточнять, с какой из Церквей апостаты сравнивают ислам. Вступление Для ислама ушедший ХХ век по праву может считаться веком возрождения. За считанные десятилетия приверженцы ислама распространились по всему земному шару, ведя активнейшую и удивительно успешную в условиях секулярного мира миссию. Наиболее стремительными темпами ислам распространяется на африканском континенте. Согласно статистике, в конце 1980-х годов на одного обращающегося в христианство африканца приходилось три принимающих ислам. Колоссальное количество принимающих ислам среди афроамериканцев. Десятками тысяч исчисляются перешедшие из христианства в ислам в Европе — во Франции, Италии, Германии, Англии и др. Такая проблема есть и в России. Речь давно уже не идет о наших солдатах, принявших ислам в чеченском и уж тем более афганском плену. Ислам охотно принимают в русских городах и селах. Среди перешедших за последние годы из Православия в ислам на канонической территории Русской Православной Церкви — люди самых разных слоев общества, мужчины и женщины разных возрастов, имеются и неординарные случаи (заштатный протоиерей, мэр провинциального города, член популярной музыкальной группы и др.). |
| Примерно таким образом работает Николай Кузанский. Он многими разными способами работает. Просто обращаю внимание. 15 век. Это очень развернутый способ применения. Дальше переходим к современной ситуации. Это очень интересная фигура, это Новалис. Один из важнейших немецких романтиков. У него есть так называемые математические фрагменты, которые он написал перед самой смертью, он умер совсем молодым, ему в районе тридцати было. Видите год? (1799/1800) Это самый рубеж 18-19 века. Новалис пишет экстатический, поэтический, эмоциональный текст, я не могу сейчас приводить его целиком. Мы видим противопоставление математики западного типа, которая исключительно специальный эмпирический инструмент для других наук и математики восточного типа, как он говорит об этом, созерцательной, когда уже никакой деятельности не нужно, не нужно суетиться, мы погружаемся в некое божественное созерцание, достигаем этого некого креитизма, как он пишет. В том числе он пишет: «Чистая математика – это религия». Именно там он говорит фразу, которая была в анонсе: «Кто прикасается к математической книге без благоговения и читает не как Слово Божие, тот ее не поймет». Что это значит? Что здесь происходит? Это что-то то, что было раньше или что-то новое? Действительно, текст можно прочесть в том числе, мы действительно можем увидеть в математике некую самостоятельную религию. Действительно, может нам уже не нужно Священное Писание, мы берем трактат по математическому анализу… (А Новалис действительно штудировал современную ему математику в то время…) … и для нас это и есть подлинный сакральный текст, который раскрывает нам Божественную реальность, даже, может, более точно. Но самое интересное, если вы вспомните, что я говорил в первой части по поводу ситуации, когда математика вольно или невольно оказывается в роли новой секулярной теологии, поскольку она оказывается вытесненной наверх собственно иерархией научных дисциплин в основу самую, как рисовать, мы можем обнаружить, что действительно мы можем это наблюдать. В современной секуляризованной ситуации мы действительно можем наблюдать восприятие математики как религии. Я вам приведу только один пример. |
| Европейская же ориентация славянофилов в отличие от ложного " европеизма " государства и так называемых западников (нет худших почвенников, чем " западники " ) – она-то очевидна. И это скорее достоинство. Здесь мы, вероятно, недостаточно ясно проговорили свою позицию на страницах " ПЕРЕЛОМА " . Именно поэтому один из наших критиков, Владимир Шевченко ( Пособие по кризису либерализма. ), удивляется: " Автор статьи о левом консерватизме настаивает на том, что настоящая новая интеллигенция невозможна и не нужна, а нужен слой органичных европейских интеллектуалов. Очень странный вывод после всего погребального звона в адрес Запада " . Выходит, мы все-таки недостаточно четко развели два понятия – " западничество " и " европеизм " . Органические интеллектуалы европейского типа – это ни в коем случае не западники. Это именно консервативные, национально мыслящие интеллектуалы, которые когда-то создавали культурный фон прежней Европы, долиберальной, далекой от глобалистских проектов. От нее осталось не так уж много. Частью той, прежней, полузабытой, а не сегодняшней Европы является Россия. Именно эти забытые качества мы хотели бы видеть в новых интеллектуалах – истинно русских, и, значит, по-настоящему европейских, сохранивших эту христианскую идентичность в православной традиции. Увы, сегодня от своей исконной идентичности, которая зиждется на христианстве, Европа действительно удаляется семимильными шагами – впрочем, уже не первый век – в сторону разного рода секулярных культов. И это, конечно, не наш путь. Но вернемся к нашему главному сюжету – державно-либеральному. Простая и очень расхожая точка зрения – " что оппозиционно, то и либерально " – неверна. Неверно давать направлению мысли негативное определение: " скажи мне, кто твой враг... " . Вот политическая модель, основанная на запродаже экономики страны, как раз либеральна. Либерализм – это, прежде всего, элитаризм. На деле он всегда чуждается равенства, хотя может использовать " эгалите " как временный лозунг. |
| Секулярная культура уже не первый век навязывает нам мнение, что семья — это некая сцена, где должны разыгрываться театральные страсти. И если это прекращается, то семья теряет смысл. Нам, христианам, не годится разделять такой нелепый, языческий взгляд. Повторюсь: семья — это терпение, ответственность и служение. И та подлинная христианская Любовь, которая зачастую приходит после многих-многих лет искушений и взаимной “притирки”. Но практически никогда не приходит быстро. Пять лет для этого — вообще не срок. С уважением, Всё понимаю. Но можно хоть в чём-то найти утешение? Я представляю, в чем утешение, но мне это сложно объяснить. Это можно просто почувствовать, вырастить в себе, что-ли. Утешение в том, что Вы выполняете свой долг, а также в тех пусть небольших, но радостях, которые посылает Вам Бог… В том, что Вы рано или поздно почувствуете, что Вы на своем месте, и Вам здесь хорошо. А возможно, что видя Ваше смирение перед Своей Волей, Бог пошлет Вам и другие, более очевидные утешения. Чистые, без греха. По-разному бывает. По воле Божией все может очень быстро измениться. Просто идите своим путем честной христианки, и все будет хорошо. Я всем советую читать акафист Св. Николаю Мирликийскому, по прочтении высказывая ему в молитве свои просьбы (если в них нет греха, конечно). Мне Св. Николай всегда приходит на помощь. И другим, насколько мне известно, тоже. С уважением, Я правда не чувствую свою значимость. Всё чего-то ищу… Нам и не надо чувствовать свою значимость. Нашу значимость пусть видит Бог и ближние, но не мы сами. Значимости в своих собственных глазах, как и денег, никогда не бывает достаточно. Это путь в никуда. А где тогда верное направление?) Любить Бога и ближнего, выполнять свой долг, и не ждать для себя никакого признания от мира. Кстати, тогда любое такое признание будет приятным сюрпризом. С уважением, Валерия, поделюсь с Вами притчей, которая ходит по интернету. “Однажды один человек пришел к мудрецу за советом. Он сказал, что разлюбил свою жену и единственный выход, который он видит – это расстаться с ней. |
| Ни один порядочный человек не может избежать столкновения с порочными поступками, совершаемыми во имя религии. Что ж, мы все согласны: религия может быть плоха. Но вот ключевой вопрос: плоха по сравнению с чем? И здесь утверждения Докинза менее убедительны, поскольку он не изучает этот вопрос последовательно. Исследования значения религии должны включать целый ряд сравнений: положительных и отрицательных воздействий религии, поведения верующих и неверующих и так далее. Когда Докинз касается какого-либо из этих аспектов, он обычно действует следующим образом: сравнивает религию как практическую деятельность, – в том отношении, в каком религия, изживает себя в неразберихе компромиссов, морального разложения и некомпетентности, – с атеизмом как теорией. Но справедливость требует, чтобы мы сравнивали религию и атеизм либо как два вида практической деятельности, либо как две теории. Вторая из этих двух задач аморфна и, возможно, не поддается решению, и я могу понять, почему Докинз уклоняется от попыток ее исследовать. Но задача сравнения практик религии и атеизма является более простой. И когда мы рассматриваем хотя бы религиозные и атеистические общественные институты, то, я полагаю, исторические факты не показывают нам с полной определенностью, что атеизм ангельски добродетелен. Рассуждения Докинза оказываются неубедительными перед лицом связанных между собой фактов: 1) двадцатый век был веком, когда был поставлен эксперимент секуляризма; 2) результатом эксперимента стало секулярное зло – такое зло, которое, если уж на то пошло, было явно более жестоким, чем то, которое имело место прежде. Неубедительность утверждений Докинза отчасти обусловлена тем, что его мировоззрение есть мировоззрение викторианской эпохи. Многие авторы отмечали, что он представляет собой своего рода современного Томаса Генри Хаксли. Проблема в том, что наше время увидело такие эксперименты институционального атеизма, от которых стынет кровь. Докинх склонен отмахиваться от преступлений, явявшихся результатом этих экспериментов. |
| Его взгляды на Бога и религию лучше всего выражены в книге «Общая вера» (A Common Faith, 1934). Религия в век науки. Дьюи, как секулярный гуманист, отвергал веру в теистического Бога (см. теизм). Дьюи приходит к выводу, что современная наука выявила несостоятельность веры в сверхъестественное происхождение Вселенной. «Под влиянием астрономии упраздняются старые религиозные рассказы о творении». И «геологические открытия вытеснили мифы о творении, которые некогда занимали такое важное место». Кроме того, «биология революционизировала концепции души и тела [...] и эта наука наложила глубокий отпечаток на идеи греха, искупления и бессмертия». Далее, «этнография, история и литературная критика породили совершенно иное представление о тех исторических событиях и личностях, которые связаны с основами христианской религии». Психология «уже открыла для нас естественные объяснения феноменов, настолько экстраординарных, что когда-то их сверхъестественное происхождение было, если можно так выразиться, самым естественным объяснением» (Dewey, A Common Faith, 31). Наука, полагает Дьюи, даже °агностицизм превратила в слишком слабую реакцию на традиционный теизм. «°Агностицизм» есть тень, отбрасываемая вследствие затмения сверхъестественным» (ibid., 86). И «обобщённый агностицизм представляет собой лишь половинчатое устранение сверхъестественного». В качестве антитеиста или атеиста (см. атеизм) Дьюи отвергает любую попытку обосновать существование Бога. «Причина неудовлетворённости состоит, вероятно, не столько 1) в убедительности доводов, выдвигавшихся °Кантом, чтобы показать недостаточность этих предполагаемых доказательств, сколько в нарастающем ощущении того, 2) что они слишком формальны, чтобы хоть как-то подкрепить религию на деле» (ibid., 11). Дьюи убеждён, что реальность зла невозможно примирить с концепцией личностного, благого и всемогущего Бога (см. проблема зла). Как считает Дьюи, секуляризм, развиваясь от своего младенчества в эпоху Ренессанса через протест против церковных авторитетов в восемнадцатом веке, принёс в девятнадцатом столетии плоды в виде «растворения сверхъестественного посредством мирской жизни» (ibid., 65). |
| Может быть, такие мастера как Джотто, Лоренцетти относятся еще к иконописной эпохе, но уже в их творчестве присутствует этот сильный гуманистический посыл — не в плане секулярного гуманизма, о котором сейчас говорят, а в том плане, чтобы подчеркнуть человеческую сторону евангельской истории Иисуса Христа. И дальше, конечно, в эпоху Возрождения все это совмещается с возрождением интереса к античности. Христа начинают изображать человеком, как правило, красивым, привлекательным, совершенным, а иногда и не очень красивым по нашим понятиям, как, например, у голландских мастеров. Этот путь прошло и русское искусство, но с опозданием, условно говоря, на несколько столетий. В ушедшем году в Третьяковской галерее была замечательная выставка Симона Ушакова. Это как раз тот иконописец, который стоял на стыке двух эпох. С одной стороны, он работал в строгих рамках иконописного канона, с другой стороны, он создал целую систему «оживления» тех иконописных образов, которые хотел показать более приближенными к восприятию обычного человека. Это был некий шаг от иконописи к живописи. Ну и, конечно, наш XIX век, художники, о которых Вы сказали — Крамской, Иванов, Верещагин с очень интересными картинами на евангельские сюжеты… З. Трегулова: Мы их тоже покажем… Митрополит Иларион: Они уже работали в парадигме, условно говоря, возрожденческой, и нашему зрителю помогали раскрывать Христа именно в ту эпоху, когда было необходимо увидеть живого Христа. Точно так же и Достоевский через свои романы раскрывал образ Христа. Ведь он не просто писал о Христе, он вкладывал слова о Христе в уста своих персонажей. Более того, он создавал христоподобные образы, например, князь Мышкин. З. Трегулова: Мне тоже показалось, что будет очень важным представить на этой выставке несколько работ, которые как бы являются современным сюжетом. Например, какие-то из работ Репина. Там явная аллюзия на «Явление Христа народу» Александра Иванова, которого Репин очень хорошо знал. Митрополит Иларион: Я хотел бы в нашей передаче коснуться вопроса взаимодействия между Церковью и музейным сообществом. Мы об этом как-то говорили с директором Государственного исторического музея Алексеем Константиновичем Левыкиным. |
|
|
