| В последний раз так-то пролетел по Москве Василий Васильевич. Что будет завтра? Изгнание, монастырь, пытка? Он спрятал лицо в воротник дорожного тулупчика. Казалось — дремал. Но, когда Васька Силин попробовал пошевелиться, князь со всей силой ударил его ногой… «Вот как», — удивился Васька. У князя подергивалась щека под закрытым глазом. Когда выехали на заставу, Василий Васильевич сказал тихо: — Ложь, воровство, разбой еси твое волхвованье… Пес, страдный сын, плут… Кнутом тебя ободрать — мало… — Не, не, не сомневайся, отец родной, все, все тебе будет, и — царский венец… — Молчи, молчи, вор, бл… сын! Василий Васильевич закинулся и бешено топтал колдуна, покуда тот не заохал… В версте от Медведкова мужик-махальщик, завидев карету, замахал шапкой, на опушке березовой рощи отозвался второй, на бугре за оврагом — третий. «Едет, едет!»… Человек пятьсот дворни, на коленях, кланяясь в мураву, встретили князя. Под ручки вынесли из кареты, целовали полы тулупчика… Испуганные лица, любопытные глаза. Василий Васильевич неласково оглянул челядь, — больно уж низко кланяются, торопливы, суетливы… Посмотрел на частые стекла шести окон бревенчатого дома под четырехскатной голландской крышей, с открытым крыльцом и двумя полукруглыми лестницами… Кругом широкого двора — конюшни, погреба, полотняный завод, теплицы, птичники, голубятни… «Завтра, — подумал, — налетят подьячие, перепишут, опечатают, разорят… Все пойдет прахом…» С важной неторопливостью Василий Васильевич вошел в дом. В сенях кинулся к нему сын Алексей, повадкой и лицом, покрытым первым пухом, похожий на отца. Прильнул дрожащими губами к руке, — нос холодный. В столовой палате Василий Васильевич, словно с досадой, нехотя перекрестился, сел за стол против веницейского зеркала, где отражались струганые стены, в простенках — шпалерные ковры, полки с дорогой посудой… Все пойдет прахом!.. Налил чарку водки, отломил черного хлеба, окунул в солонку и не выпил, не съел, — забыл. Облокотился, опустил голову. Алексей стоял рядом, не дыша, готовый кинуться, рассказать что-то… |
| Святитель Флавиан уступил, и в монастырь к обвиненному в ереси архимандриту направлена была делегация в составе пресвитера и экдика Иоанна и диакона Андрея, с тем чтобы вручить ему копию поданного против него обвинения и вызвать его на заседание синода, но, как докладывали потом синоду Иоанн и Андрей, «он идти и оправдываться совершенно отказался, говоря, что у него определено и как бы законом положено от начала – никогда и никуда не отлучаться от своего братства, а жить в монастыре, некоторым образом как в гробе» . Вступив с посланцами синода в обсуждение богословских тем, Евтихий отверг как клевету возводимые против него обвинения в том, что он будто бы говорил, «что Бог Слово принес (с собою) плоть с неба» . Выслушав доклад Иоанна и Андрея, синод направил к нему других посланцев – пресвитеров Маму и Феофила, которые взяли с собой адресованное ему послание синода, где говорилось: «Неразумно в оправдание себя говорить, что ты решился не выходить из монастыря, когда тебя обвиняют в таких вещах» . Евтихий долго не хотел принимать посланцев, а когда наконец принял, сказал им то же самое, что раньше говорил Иоанну и Андрею, сославшись на свой обет никогда не выходить из обители, а также на свою старость и заодно попросив не утруждать ни себя, ни других новыми вызовами, о чем присланные и доложили синоду. Решено было, во исполнение канонической нормы о допустимости заочного судебного рассмотрения дела после троекратного отказа подсудимого явиться на суд, направить к нему новых посланцев – пресвитеров Мемнона и Епифания и диакона Германа. На этот раз архимандрит отказался явиться по вызову, сославшись на болезнь, о которой доложил синоду посланный им архимандрит Авраамий. Святой Флавиан, услышав это сообщение, сказал: «Мы подождем, не будем настаивать. От Бога зависит даровать здравие, а наше дело ожидать его выздоровления. Мы желаем не отсечения, а приращения. Бог не веселится о погибели живых… Мы дети человеколюбия Божия, а не жестокости» . Получив отсрочку до 22 ноября, Евтихий, что называется, не терял времени даром: монахи его монастыря, которые, очевидно, не были обязаны, подобно своему архимандриту, пребывать безвыходно в обители, как во гробе, начали с бешеной энергией подстрекать насельников других монастырей к возмущению против святого Флавиана, которого они обвиняли в приверженности ереси Нестория и в замысле учинить гонения на православных монахов. |
| Его руки, шея, грудь, ноги были обременены железом, а страшные глаза грозили бешеною яростью. Когда святой прохаживался с братьями и о чем-то рассуждал из Писаний, тот вырвался из рук державших, и, схватив его сзади, высоко поднял. Все вскрикнули, боясь, чтобы он не раздавил членов, истощенных постом. Святой сказал с улыбкой: молчите, и предоставьте мне моего борца. Затем, положив руку на плечо, он дотронулся до головы его, и, взяв за волосы, пригнул к ногам. Тот сложив на груди руки, топтался по траве ногами, повторяя вместе с тем: мучится толпа демонов, мучится. Когда он выл, и, согнув шею, коснулся макушкою земли, святой сказал: Господи Иисусе, освободи несчастного, освободи плененного. Тебе принадлежит победа как над одним, так и над многими. Скажу вещь неслыханную: из одних человеческих уст слышались различные голоса и будто смешанный шум толпы. Итак, исцеленный и этот, спустя немного времени пришел в монастырь с женою и детьми, и принес, как бы в благодарность, весьма много даров. Святой сказал ему: разве не читал ты, как пострадал Гиезий ( 4Цар. 5 ), как Симон ( Деян. 8 ), из которых один взял плату, другой принес, – тот продавал благодать Святого Духа, а этот покупал? А когда Орион говорил со слезами: возьми и дай бедным; он отвечал: ты лучше можешь раздать свое, потому что ходишь по городам и знаешь бедных. Я же, который оставил свое, зачем бы пожелал чужого? Для многих имя бедных служит предлогом жадности; но милосердие не требует искусства. Никто не раздает лучше того, который себе не оставляет ничего. Когда же этот, опечаленный, лежал простершись на земле, он сказал: не сокрушайся, сын мой, что делаю я для себя, делаю и для тебя. Если бы я взял это, и сам оскорбил бы Бога, и к тебе возвратился бы легион. Кто мог бы умолчать и о том, как Гаван Майомит, во время рубки камней для построек на берегу моря не вдалеке от его монастыря, пораженный весь параличом и работавшими с ним принесенный к святому, тотчас возвратился на работу здоровым? Ибо берег, который тянется около Палестины и Египта, по природе мягкий, твердеет от обращения песков в камень; и понемногу соединяясь с хрящем, изменяется на осязание, хотя не изменяется на вид. |
| Проси Бога. Постепенно будешь осваиваться со смирением, а после оно и в навык обратится». Если кто-либо оставлял обитель по неудовольствию на настоятеля, и даже рассорившись с ним, о. Исаакий, при возвращении такого, никогда не напоминал ему прежнего его поведения; но, обыкновенно, смирив, для душевной его пользы, принимал опять в монастырь и относился иногда к нему даже лучше прежнего. Никогда он не собирал лишних вещей. Если кто усердствовал ему что-либо из белья, он тотчас раздавал все нуждающимся из братий, оставляя себе лишь самую ничтожную долю. Нестяжательность о. Исаакия особенно выказалась после блаженной его кончины: от него ничего не осталось, тогда как он в свое время был человек богатый и имел свои порядочные средства. Кроме общего благотворения нищим от обители, о. Исаакий и сам от себя раздавал щедрую милостыню, стараясь всячески утаить свое доброе дело. Вера о. Исаакия в Промысл Божий укреплялась неоднократно посещением его, во время настоятельства, милостью и помощью Божией. Кроме вышеупомянутого случая, касательно неожиданной уплаты монастырского долга, о. Исаакий рассказывал о себе следующее. Поехал он однажды на монастырскую мельницу, под г. Болховым. Время было зимнее. Переночевав в г. Белеве, он, по обыкновению, сел в возок, и лошади тронулись далее. Неизвестно отчего, только вдруг они быстро понеслись, и начали бить. Кучер успел соскочить с облучка, и только, смотря вслед бешено удалявшейся тройке, видел, как возок с сидевшим в нем настоятелем подпрыгивал по дороге. Чувствовал о. Исаакий постигшую его беду, но не имел возможности освободиться из закрытого со всех сторон возка, и потому мысленно обратился с усердной молитвой о помиловании к св. Николаю Чудотворцу. Вдруг лошади моментально остановились. О. Исаакий вылез из возка, подошел к ним и начал их поглаживать. Оказалось, что тройка остановилась на самом краю глубочайшего оврага. Еще лишь одна минута, и уже негде было бы искать настоятеля с возком и лошадьми. Подошел и кучер, бежавший вслед за возком. «Батюшка! – воскликнул он, – вы целы?» – «Как видишь», – отвечал о. Исаакий. – «А я думал, – продолжал тот, – что и косточек ваших не соберешь». Так, по молитвам святителя Христова Николая, о. Исаакий остался жив, и в то же самое время не чувствовал даже боли от толчков в возку; а уже после, через некоторое время, стал ощущать боль в теле и несколько похворал. С того времени о. Исаакий особенно благоговел к скорому заступнику в бедах, св. Николаю Чудотворцу. |
| На выезде, слева от шоссе, монастырь времен царя Алексея Михайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные стены, из-за которых блестят золоченые репы собора. Дальше, совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, но невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися долгими проспектами, по сторонам которых, под старыми вязами, липами и березами, все усеяно разнообразными крестами и памятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увидел главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу и вошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уже низко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясно видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников ее узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих к предрассветному часу – светлые и темные пятна, все пестрившие под деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви, вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубком понеслось на меня – я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло… Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем, неся его в себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал, куда надо идти, я шел все прямо по проспекту – и в самом конце его, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился: передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная. 19 октября 1938 II. Руся В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва – Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила: – Послушайте. Почему мы стоим? |
| Город Сланцы основан в 1930-м году на месте древнего Никольского погоста в местности Поля. От погоста ко временам атеизма сохранялись два храма и кладбище при них. Внехрамовое кладбище располагалось в четверть версты к западу от храмов, на перекрестье дорог. В левобережье реки Плюссы (встарь писали «Плюсы»), в Больших Полях, находилось Старое лютеранское кладбище в обрамлении древних курганов и жальников, где хоронили редких на севере Гдовщины иноверцев. К 1917 году уезд насчитывал уже 207 тысяч населения, из которых 45 тысяч составляли эстонцы. Пришлая из-за Наровы диаспора составляла значимую экономическую силу и стояла на пути капитализации в большей степени, чем русская крестьянская община. Эстонцы селились исключительно по хуторам, где в итоге более целесообразного разверстания земель обеспечивалась большая производительность труда, чем в деревенской общине. Миграция из-за Наровы инициировалась реформой 1861 года, когда прибалтийцам отменили ценз оседлости и появилась возможность избежать «баронского гнета» — немецкого и прочего дворянства, которого было в изобилии по всей Прибалтике. Никольский монастырь в Полях основан при Плюсских бродах и неудобьях. В пределах современного города Сланцы существуют труднопроходимые речные пороги, о чем свидетельствует факт местной топонимики — д. Подпорожек. Зажатые плитняковой тесниной воды Плюссы несутся с бешеной скоростью, не давая отчаянному гребцу справиться с напором. В районе мыса Зеленая Роща стремнина чуть ли не обнажает огромные камни, преодолевая исключительно опасные перекаты. На них находчивые местники соорудили каменный закол – брод для ловли лосося, угря и прочей рыбы, которую ловили встарь возами. При этом броде в камне вырублено место для указующего костра. Не случайно, по Плюссе в этих местах существовал бурлацкий промысел проводки судов. Он исчислялся меньшим числом проведенных судов, чем аналогичный промысел на реке Нарове. Это объясняется большей сложностью плюсского фарватера, фактически, отсутствием такового у указанной Рощи. Дата основания Никольского монастыря — 1424 год. Она удивительным образом совпадает с датой начала строительства Гдовской крепости. Об этом было известно из надписи на несохранившейся иконе Святой Троицы, что находилась в Дмитриевском соборе Гдова. |
| «Обновленцам», в отличие от представителей Патриаршей Церкви, предоставляется возможность публично высказывать свои взгляды. При этом партийные вожди руководствуются предложением Л.Д. Троцкого в его записке для Политбюро (март 1922 года): «Нет более бешеного ругателя, как оппозиционный поп. Уже сейчас некоторые из них в наших газетах обличают епископов Попутно расправимся вечекистскими способами с контрреволюционными попами» 126 . Интересно, что Троцкий в той же записке не скрывал последующих планов уничтожения временных союзников из числа «живоцерковного» духовенства, – но лишь после того, как их руками и при помощи их осведомительской деятельности будет уничтожена «тихоновская» церковная организация. В апреле шифротелеграммой за подписью Сталина на места отправляется специальная директива Центрального комитета партии партийному и советскому руководству: «Надо всемерно подталкивать лояльных попов на лозунг нового поместного собора для смещения контрреволюционного патриарха и его клики»; однако необходимо, чтобы внешне инициатива исходила «от демократических попов и верующих мирян» 127 . Вскоре группа вошедших в тайное соглашение с ВЧК священников обманным путем захватила канцелярию находившегося под домашним арестом Патриарха Тихона. В мае 1922 года было образовано всецело подконтрольное властям «обновленческое» «высшее церковное управление». Раскол в Церкви стал свершившимся фактом. Власть всеми доступными средствами – чаще всего посредством арестов и ссылок несогласных – стремится побудить большинство епископов и священников признать власть «высшего церковного управления». Затем последовал санкционированный властями и созванный из тщательно отобранных кандидатов (в недрах ГПУ работала специальная комиссия по подготовке!) «собор» «обновленцев» в апреле-мае 1923 года, который, по заранее разработанному плану, «лишил сана и монашества» святого патриарха Тихона. Незадолго до того находившегося под домашним арестом патриарха переводят в камеру внутренней тюрьмы ГПУ на Лубянке, откуда на некоторое время вновь перевозят в Донской монастырь лишь с тем, чтобы делегация «обновленцев» сообщила ему о решении своего собора; полным ходом идет подготовка «показательного» судебного процесса над предстоятелем Русской Церкви. И только благодаря колоссальному международному давлению заинтересованная в дипломатическом признании и развитии торговых отношений советская власть принимает решение отложить суд «на неопределенный срок». |
| Кружит и кружит над широким двором грузинского замка, словно невидимой цепью прикован к танцующей девичьей фигурке. В пустыне его души неизъяснимое волненье. Неужели случилось чудо? Воистину случилось: «В нем чувство вдруг заговорило/Родным когда-то языком!» Ну, и как же поступит вольный сын эфира, очарованный могучей страстью к земной женщине? увы, бессмертный дух поступает так же, как поступил бы в его ситуации жестокий и могущественный тиран: убивает соперника. На жениха Тамары, по наущению Демона, нападают разбойники. Разграбив свадебные дары, перебив охрану и разогнав робких погонщиков верблюдов, абреки исчезают. Раненого князя верный скакун (бесценной масти, золотой) выносит из боя, но и его, уже во мраке, догоняет, по наводке злого духа, злая шальная пуля. С мертвым хозяином в расшитом цветными шелками седле конь продолжает скакать во весь опор: всадник, окавший в последнем бешеном пожатье золотую гриву, — должен сдержать княжеское слово: живым или мертвым прискакать на брачный пир, и только достигнув ворот, падает замертво. В семье невесты стон и плач. Чернее тучи Гудал, он видит в случившемся Божью кару. Упав на постель, как была — в жемчугах и парче, рыдает Тамара. И вдруг: голос. Незнакомый. Волшебный. Утешает, утишает, врачует, сказывает сказки и обещает прилетать к ней ежевечерне — едва распустятся ночные цветы, — чтоб «на шелковые ресницы/Сны золотые навевать…». Тамара оглядывается: никого!!! Неужели почудилось? Но тогда откуда смятенье? Которому нет имени! Под утро княжна все-таки засыпает и видит странный — не первый ли из обещанных золотых? — сон. Блистая неземной красотой, к ее изголовью склоняется некий «пришелец». Это не ангел-хранитель, вокруг его кудрей нет светящегося нимба, однако и на исчадье ада вроде бы не похож: слишком уж грустно, с любовью смотрит! И так каждую ночь: как только проснутся ночные цветы, является. Догадываясь, что неотразимою мечтой ее смущает не кто-нибудь, а сам «дух лукавый», Тамара просит отца отпустить ее в монастырь. Гудал гневается — женихи, один завиднее другого, осаждают их дом, а Тамара — всем отказывает. |
| Он оглянулся, ожидая нападения засадного полка, и приготовился отчаянно защищаться в случае, если вооруженные дубинками монахи нападут на него из зарослей высокой осоки. Он испытывал величайшее презрение к этой подлой ловушке, сердце бешено билось, и сжатые кулаки дрожали мелкой дрожью. Но время шло, а засадный полк ничем не обнаруживал свое присутствие, никто не окликал его по имени, и все так же ласково свиристел зяблик. В это мгновение карбас, унесенный было течением за острый мыс, поросший ореховым кустарником, с мерным поскрипыванием уключин вновь вынесло в бухточку. Ириней с облегчением счастливо ошибившегося человека сплюнул, подхватил заветные мешки и побрел в сторону проклятого мыса. Сбросив богатство на дно своего суденышка, он поднялся на соседний пригорок, разбросал еловые лапы, под которыми были спрятаны запасы воды и питья: репа, ржаные лепешки и большая фляга с водой. Была еще утка, которую он долго колебался брать: дело в том, что монахи не вкушают мяса, однако теперь этот запрет словно потерял над ним свою силу, и утка была взята как несомненно способная утолить чувство голода в морском путешествии, которое вполне может оказаться не легким и не кратковременным. Развязав швартовы, Ириней мощным толчком обоих весел оттолкнулся от берега и, налегая на длинные рукоятки, поплыл в сторону материка. Чем больше он удалялся от архипелага, тем лучше становились ему видны купола обоих соборов Соловецкого монастыря, приветливо темневшие на бледном небосводе. Ириней последний раз взглянул на них, тяжело вздохнул с чувством глубокого раскаяния (все-таки как-то нехорошо получалось…), с умилением перекрестился на кресты обчищенных им церквей и подумал, что теперь все зависит единственно от направления ветра, который сейчас уже ему сопутствовал, так что, казалось, еще около получаса силовой гребли, и можно раскрыть парус и пустить суденышко по голубой лазури навстречу новым берегам и новым приключениям. Соловецкий монастырь Свежий ветерок приветливо трепал его отросшие волосы, бездонная ширь небосвода с таинственной полуулыбкой спрятанного за облачной пеленой солнца глядела в широкую бездну Белого моря. И ветер, и морские брызги, и первые шаги, которые он должен был сделать, высадившись на материк, манили безграничной свободой, которая пьянила, придавала смысл всем тем опасностям, что поджидали его совсем недавно на каждом шагу. В приступе беспричинного веселья Ириней бросил весла, лег на дно карбаса и, беспечно следя полет перистых облаков, предался увлекательным мечтаниям. Он представлял себя на твердой земле материка, входящим в знакомую корчму. Вот он кивает, как старому знакомому, хозяину харчевни, а главное – встречает дорогих товарищей. Они не верят своим глазам и долго в упор смотрят на его монашескую рясу. «Так ты в-в-в-воскрес?» – заикаясь, спросит один. «Я и не думал умирать», – парирует он, лукаво улыбаясь и интригуя. |
| До деревни было где-то около восьмидесяти километров. Значит, часа за два должны были добраться. Если монастырь в непосредственной близости от села, то это уже проще. – Ой, ты, заяц! – вдруг воскликнул водитель. Роман повернул голову и заметил мелькнувший в придорожном сугробе силуэт ушастого зверька. – Плохая примета, — сказал шофер. – Я в приметы не верю, — ответил Роман. – А напрасно. Эти слова прозвучали как-то зловеще, но Карелин слишком устал, чтобы заострять на них внимание. Он начал дремать, прислонившись виском к боковому стеклу, и очнулся, как будто от толчка. Осмотревшись, он понял, что машина стоит в каком-то пролеске. Водителя не было видно, но сзади доносилось какое-то сопение и возня. – А что случилось? – спросил Карелин, обернувшись к роющемуся на заднем сиденье шоферу. – Да незамерзайка кончилась, — ответил водитель. – Сейчас, тут у меня канистрочка была… Роман посмотрел на часы. Половина восьмого. Еще минут двадцать-тридцать, и он будет на месте. Утомление начало сказываться, тело затекло от долгого сидения на неудобном жигулевском кресле, голова слегка побаливала в висках. Карелин потянулся, и в тот же миг у него на шее затянулась то ли леска, то ли струна. Судорожно хватая воздух ртом, Роман изо всех сил пытался пальцами ухватить удавку, чтобы хоть чуть-чуть оттянуть её от горла. В висках бешено пульсировала кровь, перед глазами поплыли черные круги. Уже почти теряя сознание, он уперся ногами в переднюю панель и невероятным усилием, обдирая кожу на шее, вывернулся из петли, как собаки выворачиваются из ошейников. Шофер со звериным рыком кинулся на него, но тут же отлетел назад, получив удар кулаком в лицо. Боясь потерять сознание, Карелин на ощупь нашел ручку двери и дернул её. Поток свежего морозного воздуха, ворвавшийся в салон автомобиля, придал ему сил. «Деньги и документы!» — мелькнуло у Карелина в голове. Схватив сумку, он вывалился на снег. Водитель настиг его и начал бить ногами. Пропустив пару ударов, Роман все же сконцентрировался, на очередной замах поймал шофера за ногу и с хрустом вывернул в бок. |
|
|
