| «Что это было?» Его попутчик всё так же сопел под перестук колёс. «Приснилось? Или что, это иконы так трещат?» С тяжёлой головой провалился он в сон. Тяжёлое пробуждение. Боль в сердце, таблетки. Что-то бубнящий увалень Михаэль. Кажется, он объясняет, что в немецком аэропорту Фридриха встретит человек Игоря. Прокуренное такси. Аэропорт «Шереметьево». Толпа в зоне таможенного контроля. Испарина на лбу. Ручейки пота по спине. «Возможно ли выбраться из России?» Миша хлопает по плечу. Фридрих спокойно проходит досмотр, оборачивается, видит оставшегося за турникетами Мишу с улыбкой до ушей; тот машет на прощание. Когда самолёт с Фридрихом и иконой взлетел, довольный успешно выполненным поручением Миша покрутил диск междугородного аппарата. Упал в щель жетон, и бугай доложил в трубку: – Всё в порядке. Улетел. Вечером выезжаю обратно. Прошло часа два. Из дверей аэропорта, стараясь держаться в сердце густой толпы, вышел никуда не улетевший Фридрих. Красивый кожаный чемодан с вещами остался ждать его в камере хранения. В руках же, крепко прижав к груди, держал он заветный серый кейс. Быстро юркнув на заднее сиденье припаркованной «Волги», прохрипел: – Гони в город, как можно быстро, – крикнул медлящему таксисту. – Давай-давай! Долго объяснять не пришлось. Почуяв запах хорошего заработка, водитель сорвал тяжёлую машину с места так, словно участвовал в съёмках остросюжетного фильма. Белые халаты. Яркий свет. Запах дезинфекции и лекарств. Пиканье медицинских приборов. Русские врачи переговариваются прямо над головой, но у Фридриха уже нет сил что-либо понять. Жизнь быстро утекает. В эту последнюю минуту он вспоминает, как оказавшись вчера в гостиничном номере, вскрыл киот. Оставшись наедине с кейсом, он поначалу медлил. Затем с помощью купленного инструмента аккуратно распечатал ящик и долго рассматривал извлечённую из киота икону. Увиденное им многовековое древо иконы резко контрастировало со свежей краской лицевой стороны. Тут-то и подтвердились окончательно подозрения Фридриха. Под этим якобы столетним слоем краски, действительно не представляющим особой ценности, скрыто нечто великое, бесценное, древнее! |
| Удобно устроившись на диване, он посмотрел на титульную страницу книги. Это были «Эмали и камеи» Готье, издание Шарпантье, напечатанное на японской бумаге с гравюрами Жакмара. На обложке из лимонно-желтой кожи был тисненый узор – золотая решетка и нарисованные пунктиром гранаты. Это был подарок Эдриана Синглтона. Листая страницы книги, он наткнулся на стихотворение о руке Ласнера, «холодной желтой руке, с которой еще не смыт след преступления, руке с рыжим пушком и пальцами фавна». Он посмотрел на собственные бледные тонкие пальцы и невольно вздрогнул. Он листал страницы дальше, пока не нашел прекрасные строки о Венеции: В волненье легкого размера Лагун я вижу зеркала, Где Адриатики Венера смеется, розово-бела. Соборы средь морских безлюдий В теченье музыкальных фраз Поднялись, как девичьи груди, Когда волнует их экстаз. Челнок пристал с колонной рядом, Закинув за нее канат. Пред розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд . Какие прекрасные слова! Когда читаешь их, кажется, будто плывешь зелеными водами розово-пурпурного города в черной гондоле с серебряным носом и красными занавесками. Даже сами строки в этой книге напоминали Дориану линии на воде, которые образуются за лодкой, идущей в Лидо. Краски этого стихотворения напомнили ему о разноцветных птичках, кружащихся вокруг медово-золотистой Кампанилы или с важным видом прогуливающихся под покрытой пылью аркадой. Откинув голову на подушки, он лежал с полузакрытыми глазами и повторял про себя: Пред розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд. В этих двух строках была выражена вся Венеция. Он вспомнил осень, проведенную в этом городе, и страстную любовь, подтолкнувшую его к приятным неистовствам. Каждое место имеет свою романтику. Но Венеция, как и Оксфорд, создает для нее красивый фон, а для настоящей романтики фон – это самое важное. Некоторое время с ним там жил Бэзил. Он просто влюбился в Тинторетто. Бедный Бэзил! Какая ужасная смерть его постигла! Он вздохнул и, чтобы прогнать от себя эти мысли, стал дальше листать книгу. Он читал о ласточках, что влетают в окна кафе в Смирне, где хаджи считают свои янтарные бусины, а купцы в тюрбанах курят длинные трубки, важно общаясь между собой. Он читал об Обелиске на площади Согласия, который в своем одиноком изгнании льет гранитные слезы, тоскуя по солнцу и теплому, покрытому лотосами Нилу, стремясь туда, в страну сфинксов, где живут нежно-розовые ибисы, белые грифы с золотыми когтями, где маленькие крокодилы с берилловыми глазами возятся в грязи. Дориан задумался над стихами, которые, превращая мрамор в музыку, рассказывают об удивительной статуе, которую Готье сравнил с голосом контральто, о «волшебном чудовище», покоящемся в порфировых залах Лувра. Но спустя некоторое время книга выпала из его рук. Он все больше нервничал, и наконец его охватил ужас. А что, если Алан Кэмпбелл сейчас вообще не в Англии? Может пройти несколько дней, пока он вернется. Он может просто не прийти. И что тогда ему делать? Каждое мгновение было на вес золота. |
| Тут надо такой лозунг вжарить, чтобы всех аж по пяткам ожгло! Спорили: вставлять ли в Манифест – Совет рабочих депутатов? Шляпников поднатужился, подумал: а что этот Совет депутатов? – он уже и так есть, вчерашний день, и там у нас не большинство, и не будет. А огорошить надо: во главе республиканского строя – значит, царя по шапке! – да создать революционное правительство! (А с нашим оружием мы в нём и погуще засядем). Ребятам понравилось. Молотов поправил: всё же – временное правительство. Ну, пусть «временное революционное». Тут надо такие слова двинуть в сознание масс, чтоб никому их назад не вырвать, чтобы повернуть нелегко. А слюнтяй этот Молотов, хоть ему на неделю дай мусолить, – никогда не кончит. Да и ребята там у мотора замёрзли. Если ещё шофёр военного министра не сбежал. Ладно, поехали! – там, в Таврическом, перед заседанием доработаем. Обошли самокатчиков крюком. Ничего, народ ходит, стрельбы нет. А не сдаются самокатчики, во упрямые! И что им в этом царском режиме? Во, как мозги людям забивают. До Литейного моста только красное видели на людях. А пересекли мост – какие-то ещё белые повязки на рукавах. Это – кто такие? Мол, городская милиция. Не-ет, это не наша сила. Шпалерная сильно запружена: и туда и сюда валят солдаты без строя и вооружённые рабочие. Гудят автомобили, рычат грузовики. А план у Шляпникова вот какой: создалась у Совета своя газета, и типографию захватил наш человек – Бонч-Бруевич. Из Таврического теперь сразу Шляпников ему позвонил по телефону – и тот обещал катнуть большевицкий манифест сегодня же днём, отдельным выпуском газеты. И никому ни гугу. Вот так, Вячеслав, дела делаются! Всех обскачем! Только с текстом торопит. Пошли в какую-нибудь комнату. Комнат много, а пустых нет. Да никто не знает в лицо членов большевицкого ЦК, вниманья не обращает. В многолюдьи затесались на диванчике в стороне, на коленях читали, и карандашом правили и доспаривали. Благоденствие царской шайки… построенное на костях народа… – это хорошо, пусть так. Революционный пролетариат должен спасти страну от окончательной гибели, которую приготовило ей царское правительство… – тоже правильно. Но уже и неправильно. Надо чувствовать, как перетекает момент. Со вчерашнего дня солдаты с нами, и надо их не обижать, а привлекать в единые ряды. Значит, надо написать: не только пролетариат, но и революционная армия. Та-ак… Стряхнул с себя вековое рабство… – это не помешает…Временное Революционное Правительство во главе республиканского строя… – ай, хорошо, по всем зайцам сразу! И скажу Бончу, чтоб он на эту фразу не пожалел типографской краски. Верно, мы не указываем, как то правительство создавать. А это – долго думать, да и – кто раньше захватит. Наше дело: все права и вольности, конфискация всех земель, 8-часовой день, Учредительное собрание, – ничего не пропустили? Вот так программы и пишутся, Вячеслав: смело, с плеча, имей в виду. |
| Алиса хотела взять купальный костюм и акваланг, но мама ее отговорила, потому что в апреле море еще очень холодное. Сама она взяла с собой краски и планшет для рисования. Когда профессор Селезнев пришел с работы и узнал, что его жена и дочка собрались на выходные в Англию, он хотел было к ним присоединиться, но Алиса с мамой его не взяли. Мама сказала, что женщины хотят отдохнуть без мужчин и роботов. Селезнев засмеялся, а домроботник Поля обиделся. Он с возрастом стал очень обидчивым, он жалел, что не родился человеком. Ему хотелось стать почетным членом клуба нумизматов, но роботов в почетные члены не берут, только в обыкновенные. Еще не стемнело, как Алиса с мамой прилетели в Лондон. Бригитта встречала их в аэропорту Хитроу. Они обнялись, а потом долго бежали по коридорам и переходам, пока отыскали стоянку флаеров. На стоянке они стали искать флаер Бригитты и не нашли, так как искали его не на той стоянке. Они прилетели в Бичхэд уже в темноте. И даже промахнулись мимо деревни, потому что Бригитта не доверяла автопилоту и решила вести флаер сама; вместо Бичхэда она умудрилась сесть на острове Джерси возле зоопарка имени Джеральда Даррелла. В конце концов она сдалась, и еще через двадцать минут флаер на автоматике сам привез ее домой. Деревня Бичхэд лежит на берегу моря, в десяти милях от города Дувр, славного своими гигантскими меловыми скалами, которые видны издалека, как белый занавес, опущенный от неба к волнам. Состоит деревня из двух улиц. Одна улица ведет от леса к морю, а вторая тянется вдоль пляжа. У улицы, которая тянется вдоль пляжа (там живет Бригитта), есть только одна сторона — то есть все ее похожие друг на друга белые домики глядят на море. У всех этих домиков, крытых красной черепицей, есть веранды, которые выходят на пляж. На верандах стоят стулья и столики. Жильцы домов и их гости пьют там чай. Бригитта жила в домике совсем одна, чтобы ей никто не мешал писать детективные романы и читать старинные книжки. Ее дети — Джейн и Ричард — жили за океаном в Америке. Бригитта родилась в Болгарии, но уже много лет живет в Англии. Она черноволосая, маленького роста, все старается делать сама, но не все у нее получается. Это еще чудо, что она ничего не сломала и не разбила, летая на флаере, потому что она порой забывает, что летит, а не просто сидит в кресле. Но вы знаете, что во флаерах такая система безопасности, что разбиться или столкнуться с каким-нибудь домом или другим флаером совершенно невозможно. Правда, Бригитте кое-что из этого удавалось. |
| Однако и у Феофила, и у Ченнини можно встретить тексты, отражающие взаимоотношения живописца с различными ремесленниками, быть может, собратьями по цеху: столярами, красильщиками шелка, золотых дел мастерами, стеклоделами, ювелирами, монахами, хранящими рецепты составления красок, миниатюристами, пергаменщиками, картонажниками и переплетчиками, шорниками, деревообделочниками и другими. При этом чем моложе текст, тем большую степень разделения труда он фиксирует, тем большим количеством соседей-ремесленников окружен живописец. Итак, в первую очередь на белой грунтованной доске художник делает , как записано в , затем приступает к золочению фона. Фон иконы золотили, на особый клей или лак золотые или серебряные, топко выкованные листочки. Это было (по терминологии русских ювелиров) золото либо серебро. Оно отличалось от (то есть растертого в вместе со связующим веществом) не только своей блестящей и гладкой фактурой, но и экономичностью. золото использовали для золочения фонов в книжной миниатюре, в иконе его стали применять на позднем этапе ее развития в поисках новой для замены белильных в изображении одежд. Этот этап совпал с обильным применением цветных лаков, что произошло в поствизантийской иконе уже к XVI в., а в русской - не раньше XVII в. Золото на фонах икон полировалось, так что стыки приклеенных листиков не были видны. Однако число использованных листов и их размер, вероятно, учитывались, поскольку в соборных описях масштаб отдельной иконы мог определяться именно их количеством: например, . Под золото иконописец мог подкладывать особый цветной грунт - коричневый болюс, или оранжевый сурик, или желтую охру, но чаще процесс золочения в византийской и древнерусской иконе в этой технологии не нуждался. Иногда золото целиком покрывало всю поверхность, приготовленную для живописи, особенно в миниатюрных формах, и тогда краски приобретали повышенную яркость. Фоны икон не всегда золотились. Их могли окрашивать различными красками - чаще желтыми, реже светло-зелеными, голубыми, светло-коричневыми, а также делать цвета умбры или ярко-красными, или белыми. Причем до недавнего времени считалось, что белые фоны некоторых икон - это слой белил, а не левкас (грунт), что подтверждалось физико-химическими анализами. Но недавно раскрыты иконы, в которых белый грунт по авторскому замыслу играет роль белого фона. Вероятно, такие иконы еще в мастерской художника сразу покрывались металлическими окладами. Подобные, уже готовые к креплению на доску, медные оклады были найдены археологами в новгородской усадьбе Алексея Гречина, возглавлявшего одну из живописных мастерских Великого Новгорода на рубеже XII-XIII вв, Завершая обзор фонов икон, стоит отметить, что иногда их оформление подражало живописными средствами орнаменту металлического оклада или эмалям. Нередко ту же роль - имитации рамы-оклада - играли цветные или золотые поля икон, украшавшиеся либо надписями, либо медальонами с изображениями святых. |
| – Вон там, в двух шагах, – сказал он мне, и я вдруг почувствовал сердцебиение: сейчас буду в редакции! Простота этой редакции была, однако, истинно провинциальная. За площадью шли сплошные сады, тихие тенистые улицы, совсем утонувшие в них и заросшие густой травой. В такой же улице, в большом саду, стоял и тот длинный серый дом, где помещалась редакция. Я подошел, увидал полуоткрытую прямо на улицу дверь, дернул за ручку звонка… Он задребезжал где-то вдали, но не произвел никакого действия: дом казался необитаемым, как, впрочем, и все вокруг: тишина, сады, милое светлое утро губернского степного города… Я опять позвонил, подождал еще и наконец решил войти. Длинные сени вели куда-то вглубь. Я пошел туда и увидал большой, низкий и необыкновенно грязный зал, весь загроможденный какими-то машинами, затоптанный и усеянный рваными сальными бумагами. Машины были все в движении, мерно рокотали, взад и вперед катая какие-то темно-свинцовые доски под черными валами и валиками, мерно поднимая и опуская какие-то решетки, лист за листом откладывая большие бумажные листы, с исподу еще белые, а сверху уже покрытые как бы зернью черной блестящей икры, и от всех этих машин, рокот и шум которых сливался порой с перекрикивающимися голосами печатников и наборщиков, веяло пахучим ветром, крепкой и приятной вонью свежей краски, бумаги, свинца, керосина и масл – всем тем, что тотчас же стало для меня (и уже навсегда) таким особенным. – Редакция? – сердито крикнул кто-то мне из этого ветра, шума и рокота. – Тут типография! Эй, проводи в редакцию! И под ноги мне кинулся откуда-то грязный, с круглой, густо заросшей свинцовым ежом головой мальчишка: – Сюда пожалуйте! И я, волнуясь, поспешил за ним назад в сени и через минуту уже сидел в большой приемной редактора, который оказался очень хорошенькой и маленькой молодой женщиной, а потом в столовой, совсем по-домашнему, за кофеем. Меня то и дело угощали и все расспрашивали, сказали несколько лестных слов о моих стихах, напечатанных в столичных ежемесячниках, звали сотрудничать в «Голосе»… Я краснел, благодарил и неловко улыбался, сдерживая почти восторженное удовольствие от такого неожиданно-чудесного знакомства, несколько дрожащими руками брал какие-то печенья, быстро и сладко таявшие во рту… Кончилось все это тем, что хозяйка вдруг приостановилась, услышав за дверью оживленные голоса, засмеялась и сказала: |
| Для общения со Святейшим Патриархом была организована встреча в одном из помещений. Пришли также и неверующие, но все были открыты к общению. – Кажется, что там неверующим быть невозможно? – Они верят в науку. Есть также романтики и идеалисты. – На острове тихо? – Да. Таинственная тишина, которую пронизывает свист сильнейшего ветра. – А как ведут себя пингвины? – Пингвины очень забавные. До грехопадения ведь звери не боялись людей. И пингвины не боялись нас. Они смотрят на человека и не убегают. Только какой-нибудь «дежурный» пингвин, видя, что ты слишком быстро идешь, подходит и стучит клювом по ноге, чтоб не мешал своим быстрым шагом их размеренной жизни. А молодые до чего любознательные и смешные: только присел – они сразу к тебе идут, всматриваются. Ощущение первозданной чистоты, где все уравновешено и гармонично. А еще там красивые айсберги, белые с синевой… Только сильный ветер, как бритвой по лицу, нарушает эту идиллию. Невероятно интересный опыт во всех отношениях. – Сколько всего людей живет на острове? – Около сотни летом, а на зиму остается минимум. А пингвинов – тысячи. Плавают в океане, ловят рыбу. Наблюдаешь, как молодежь бежит, а мать аккуратно отгоняет чужих малышей и находит своего. Вот как это происходит, каким образом она среди тысячи узнает своего? «Краски Бразилии» Справка: Бразилия – самая крупная католическая страна в мире. Страна, в которой на португальском языке говорит в 17 раз больше людей, чем в Португалии. После Второй мировой войны Бразилия начала проводить региональную политику, направленную на освоение и заселение Амазонии. С этой целью в 1,5 тыс.км. от побережья была построена новая столица – Бразилиа, которая стала «полюсом роста» и новым символом страны. – Дальше была Бразилия? – Да. Мы прилетели в столицу Бразилии, которая построена 60 лет назад, причем проектирование осуществлялось одним архитектором. Это искусственный город в чистом поле. Прилетаешь и видишь симметрию, математически вычисленное расположение каждого дома. Мы встретились с президентом Бразилии Дилмой Вана Русеф. Оказывается, ее отец – православный болгарин, а мать – местная. К нам отнеслись с особыми почестями. Недавно в столице был построен православный храм одним благочестивым человеком, которого впоследствии рукоположили, и он служит по-португальски. В храм ходят люди, представители посольств, которые исповедуют православие. |
| На этих пуфах ему снились раскрашенные сны, и тогда он записывал в алфавитную книгу (на «Э»): «Энное количество медведей, белых, арктических, северных, понесли меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли шествие! Маленькие обезьяны капуцины следовали за ними!» Или же (на «Я»): «Я видел анфилады зал, сверкающих разноцветными изразцами!» «Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками». Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель Оперного театра имени Абая Сергей Иванович Калмыков. И вот тут, среди действительно блистающих изразцов лунных джазов, фей и кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное – что-то мутное, перекрученное, вспененное, мучительное, почти Страшное. Посмотрел на дату и вдруг понял: у меня в руках именно то, что Калмыков писал четверть века назад в тот день нашего единственного с ним разговора. Крупными мазками белил, охры и берлинской лазури (так, что ли, называют эти краски художники?) Калмыков изобразил то место, где по мановению директора на берегу Алмаатинки должен был возникнуть волшебный павильон «Наука и религия». Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий берег, бурное пенистое течение с водоворотами и воронками – брызги и гул, а на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под солнцем. Вот в солнце и заключалось все – его прямой луч все пронизывал и все преображал, он подчеркивал объемы, лепил формы. И все предметы под его накалом излучали свое собственное сияние – жесткий, желтый, пронизывающий свет. От этого солнца речонка, например, напоминала тело с содранной кожей. Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры, застывшие в судорогах, перекрученные фасции. Картина так дисгармонична, что от нее рябит в глазах. Она утомляет своей напряженностью. Ведь такой вид не повесишь у себя в комнате. Но вот если ее выставить в галерее, то сколько бы полотен ни висело там еще, вы обязательно остановитесь именно перед этим – напряженным, неприятным и мало на что похожим. Конечно, постоите, посмотрите да и пройдете мимо, может быть, еще плечами пожмете: ну и нарисовал! Это что же, Алмаатинка наша такая?! |
| < >< назад > «Мы все спасаемся в надежде» (Рим. 8, 24) «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» (Матф. 7, 14) Антонине снилось, что наступила зима. Скрылся под белоснежной простыней серый асфальт, превратились в сугробы стоящие на улицах автомобили. Дома надели белые шапки, а старые мерзнущие тополя накинули на плечи толстые шубы. Малышня во дворе с радостными воплями каталась с деревянной горки, дети постарше играли в снежки. Это был двор из ее детства, и сама она была пятилетней малышкой, которая строила с отцом снежную бабу. - Сейчас мы сделаем ей нос, - отец достал из кармана пальто морковь и воткнул в рыхлый ком. - Ура! - захлопала красными варежками в прилипших снежных катышках маленькая Антонина и тут же замерла, увидев, как во двор с громким скрежетом въезжает снегоуборочная машина. Безжалостно уничтожив металлическими ручищами снежную бабу, она двинулась в сторону горки. - Не трогай горку! – закричала женщина и проснулась. Болела от духоты голова, очень хотелось выпить. Комната была пропитана запахом дешевого табака. Антонина подошла к давно немытому окну и резко дернула за ручку старой разбухшей рамы. Окно неохотно открылось, осыпавшись кусками рассохшейся краски. Женщина принялась жадно дышать. Резкий порыв ветра бросил ей в лицо колючую горсть какой-то грязи. С трудом задвинув раму обратно, Антонина отправилась на кухню, где-то там вчера был спрятан остаток водки. Или это было сегодня? Она посмотрела на часы - на их месте было чистое пятно обоев. Куда и когда исчезли часы, она не помнила. Впрочем, было два варианта – либо их унес сын Пашка, либо она сама продала у метро. Антонина обыскала все, но заначку не нашла. «Это уж точно сынок, - подумала она беззлобно, - видно ему совсем невмоготу было, если он мою опохмелку употребил. А мне-то как быть? Деньги давно кончились. Что бы продать?». На обшарпанном подоконнике она обнаружила горшок с цветком - в растрескавшейся земле, утыканной окурками, из последних сил боролось за жизнь неприхотливое растение алоэ. |
| Разделы портала «Азбука веры» Христианское искусство Описание Ранняя весна в старинных русских городках отличается обычно своим суровым и непредсказуемым нравом: то внезапно пробежит по улицам веселой капелью оттепель, до вновь закружит и завьюжит густая метель, укутав купола соборов и крыши домов белоснежным покрывалом. Но обычно на праздник Благовещения уже чувствуется уверенная поступь весны: городские улочки словно оживают, празднично принарядившись, на деревьях распускаются почки, кое-где на проталинах зеленеет молодая травка. На представленном полотне художник мастерски передает это радостное, звонкое весеннее настроение, хотя зима и не спешит отдавать свои права. Еще промозгло и холодно на безлюдной улице, краски не так ярки на фоне серого пасмурного неба, на котором видны сквозь пелену облаков нежно-голубые проблески. Вдали робкие лучи закатного солнца окрашивают небосвод в нежно-розовый цвет. Белые березы задумались о чем-то, медленно пробуждаясь от долгой зимней спячки, насыщенный влагой воздух прозрачен и чист. Прекрасен и наряден храм Федоровской иконы Божией Матери, выкрашенные зеленой краской купола гармонично сочетаются с изумрудной травкой, пробивающейся робко на образовавшихся проталинах. Важно по тротуару прогуливаются голуби, все вокруг наполнено свежестью и каким-то особым радостным настроением, предчувствием грядущих Светлых пасхальных дней. Благовещение как бы предвозвещает Рождество Спасителя, Его крестную смерть и Воскресение. Подобно голубому плату простирается небосвод, будто слезами радости Пресвятой Владычицы омыты улицы. Светло и радостно на душе. Художник виртуозно передает это весеннее настроение, как бы играя приглушенными тонами, создавая особую симфонию красок, наполняя поэтичной мелодией полотно, погружая зрителя в атмосферу праздника, посвященного Благой Вести, открывающей врата к спасению людского рода. История Федоровский храм относится к числу типичных для своего времени построек и является ярким представителем периода зрелого ярославского зодчества, отличаясь лишь невероятной простотой декоративного оформления. Четверик храма – особенно крупный, но выполнен довольно просто, ведь лопатки выявляют четырехстолпное строение, при этом арочные оконные проемы совершенно лишены наличников. Входные проемы изначально были обустроены с западной, южной и северной сторон, и их оформляли небольшие крылечки. В первые десятилетия 18 столетия их разобрали, а сам четверик был обустроен приземистыми крытыми галереями. В 1736 году было пристроено с западной стороны высокое крыльцо, оснащенное тройной аркой и ажурным изразцовым поясом. |
|
|
