| В самом деле, ты не можешь сказать, что Моисей прошел по суше, а иудеи по морю, богатые иным путем, а бедные иным, женщины под воздухом, а мужчины под облаком, но сквозь море все, под облаком все и в Моисея все. Так как этот переход был прообразом будущего крещения, то, прежде всего, нужно было прообразовать то, что все участвовали в одном и том же, подобно тому, как и здесь равно участвуют в одном и том же. А как, скажешь, это могло быть прообразом настоящего? Когда ты узнаешь, что такое образ и что истина, тогда я представлю тебе объяснение и на это. 4. Что же такое тень и что истина? Мы обратим речь к изображениям, которые пишут живописцы. Ты часто видал, как на царском изображении, нарисованном темною краскою, живописец проводит белые полосы, и изображает царя и царский престол, и коней, предстоящих ему, и копьеносцев, и врагов связанных и поверженных. И, однако, смотря на все эти тени, ты не все узнаешь и не все понимаешь, но только неясно различаешь, что изображается человек и конь; а какой это царь и какой враг, ты не очень отчетливо видишь, пока наложенные настоящие краски не изобразят лица их и не сделают их яснейшими. Поэтому, как в этом изображении ты не требуешь всего, прежде наложения настоящих красок, но, хотя бы ты получал некоторое неясное представление о предмете, считаешь картину довольно совершенною, так рассуждай и о ветхом и новом завете, и не требуй от меня всего точного представления истины в образе; тогда мы и будем иметь возможность научить тебя, как ветхий завет имеет некоторое сродство с новым, и тот переход (чрез Чермное море) с нашим крещением. Там вода, и здесь вода; здесь купель, там море; здесь все вступают в воду, и там все: в этом сходство. Хочешь ли теперь узнать истину этих оттенков? Там чрез море избавились от Египта; здесь (чрез крещение) от идолослужения; там потоплен фараон, здесь — диавол. Там потонули египтяне, здесь погребается ветхий, греховный человек. Видишь сходство образа с истиною и превосходство истины пред образом. Образ не должен быть совершенно чуждым истине — иначе он не будет образом; но с другой стороны он не должен быть и равным истине — иначе он будет самой истиной, а должен оставаться в своих пределах, и не иметь всего, и не быть лишенным всего, что имеет истина. |
| Зеленые, синие, фиолетовые: хромовые пигменты с хромофором (окись хрома, изумрудная зелень); медные пигменты с хромофором (медянка, зелень Шееле, швейнфуртская зелень и др.); смешанные зеленые пигменты (свинцовые зелени, цинковые зелени); ультрамарин; кобальтовые пигменты с хромофором (зеленый, синий, фиолетовый кобальт и смальта); железная лазурь с хромофором [Fe : марганцевые пигменты с хромофором , , . III. Хроматические пигменты – органические. Красные, коричневые, желтые, зеленые, синие. I. Ахроматические пигменты Белые. Свинцовые белила применялись в живописи задолго до нашей эры. Ядовиты, поскольку соединения свинца растворимы в пищеварительных органах человека. Хорошая кроющая краска, ее можно смешивать со всеми красками, кроме краплака (в смеси со свинцовыми белилами он быстро выцветает). Не рекомендуется смешивать свинцовые белила с пигментами, содержащими в своем составе серу (киноварь, ультрамарин, все кадмии). Свинцовые белила, не защищенные покровным слоем от находящихся в воздухе сернистых соединений, чернеют. Для тонирования и восстановления утрат живописи в качестве заменителей свинцовых белил целесообразно использовать титановые белила. Литопон. В 1874 году был получен патент на изготовление этой краски, которую назвали цинколитом или литопоном. Недостатком ее является то, что на свету она чернеет даже при незначительном содержании в ней влаги. Поэтому в реставрации живописи на водорастворимых и влагоемких связующих ее не применяют. Использовался ли литопон иконописцами в XIX веке, еще не установлено. Титановые белила. Из всех белых пигментов они обладают наибольшей кроющей силой. Они инертны к атмосферным воздействиям, их можно смешивать со всеми красками. Эти качества очень ценны при исполнении тонировок реставрации живописи. Выпускать краску начали в 1917 году. Впоследствии качество титановых белил было значительно улучшено и производство их увеличено. Цинковые белила были получены впервые в конце XVIII века, но изготовлять их отдельными партиями на фабриках начали с 1830 года. |
| Эта светлая непритворная веселость, которой теперь нет у других народов: везде, где он ни был, ему казалось, что стараются тешить народ; здесь, напротив, он тешится сам. Он сам хочет быть участником, его насилу удержишь в карнавале; всё, что ни накоплено им в продолжение года, он готов промотать в эти полторы недели; всё усадит он на один наряд: оденется паяцом, женщиной, поэтом, доктором, графом, врет чепуху и лекции, и слушающему, и неслушающему, — и веселость эта обнимает как вихорь всех от сорокалетнего до ребятишки: последний бобыль, которому не во что одеться, выворачивает себе куртку, вымазывает лицо углем и бежит туда же, в пеструю кучу. И веселость эта прямо из его природы; ею не хмель действует, — тот же самый народ освищет пьяного, если встретит его на улице. Потом черты природного художественного инстинкта и чувства: он видел, как простая женщина указывала художнику погрешность в его картине; он видел, как выражалось невольно это чувство в живописных одеждах, в церковных убранствах, как в Дженсано народ убирал цветочными коврами улицы, как разноцветные листики цветов обращались в краски и тени, на мостовой выходили узоры, кардинальские гербы, портрет папы, вензеля, птицы, звери и арабески. Как накануне светлого воскресенья продавцы съестных припасов, пицикаролы, убирали свои лавчонки: свиные окорока, колбасы, белые пузыри, лимоны и листья обращались в мозаику и составляли плафон; круги пармезанов и других сыров, ложась один на другой, становились в колонны; из сальных свечей составлялась бахрома мозаичного занавеса, драпировавшего внутренние стены; из сала белого, как снег, отливались целые статуи, исторические группы христианских и библейских содержаний, которые изумленный зритель принимал за алебастровые — вся лавочка обращалась в светлый храм, сияя позлащенными звездами, искусно освещаясь развешанными шкаликами и отражая зеркалами бесконечные кучи яиц. Для всего этого нужно было присутствие вкуса, и пицикароло делал это не из каких-нибудь доходов, но для того, чтобы полюбовались другие и полюбоваться самому. |
| Летом я приезжала к ним сначала на каникулы, а потом, уже работая, во время отпуска. Родители мои жили тогда в Смолино, в церковном доме, огород которого подходил прямо к обрыву, к реке. По узкой тропочке можно было спуститься к воде. С обрыва нам открывались такие бескрайние дали! Под ногами плескался тогда еще довольно чистый Тобол. На другой его стороне — пологой и песчаной, вольно раскинулись огромные поляны, овраги и овражки, заросшие дикой вишней, мелким кустарником, камышом и полевыми травами. А маленькие болотца и ручейки бывшей старицы Тобола были приютом всякой летающей, плавающей и ползающей живности, резвящейся среди водяных лилий, кувшинок и высоких, нарядных стеблей иван-чая. Поля, еще не распаханные и не застроенные коллективными садами, наполняли все вокруг дивными, целительными ароматами. Река гасила шумы города, и только иногда проходящий по Омскому мосту поезд, похожий издали на игрушечный тепловозик с вагончиками, привлекал к себе внимание или гудком, или ненавязчивым перестуком колес. Батюшка сколотил у нашего забора на краю обрыва скамеечку и теплыми вечерами, уже после службы, любил посидеть, подумать, послушать тишину, любуясь красотой и гармонией наступающего вечера. С удовольствием принимал он в свою компанию и нас с мамой. С этого места мы особенно любили смотреть на небо, которое завораживало своим необъятным куполом. А какие волшебные краски доводилось видеть нам чаще всего при закате солнца! Казалось, невозможно так тонко, искусно соединить нежную лазурь, где-то вспыхивающую изумрудной полосой, переходящую вдруг в нестерпимо ярко блестящее золотое облачко, с багровыми клубами, похожими на гигантские люстры, которые, медленно выцветая и переливаясь через все оттенки розового, истаивали вдали. Наше светило, устав за день, медленно опускалось за городом, но феерия красок и света не заканчивалась. Вот поплыли по необъятному небу, как по морю, белые, кудрявые деревья, подсвеченные розовым. Вот они почти незаметно для глаз превратились в длинные узконосые палевые ладьи, а те, в свою очередь, слились в огромный, старинных очертаний парусник. Ну, прямо «Летучий Голландец» какой-то. А вот из него возник замок с башенками, бойницами, но только где же этот ошеломляющий золотисто-палевый цвет? Его уже и в помине нет. И замок-то — голубой, даже серо-сизый, и в постепенно надвигающихся сумерках можно еще видеть, как из него вытянулось длинное, забавное лицо в шляпе… Шляпа-то уж совсем потемнела. Вот и первая звезда… |
| Один исследователь языка делаваров пишет: «Там, где наши европейские языки добиваются точности и обобщенности, языки индейцев, наоборот, стараются быть картинными и образными» . Естественно, что на них несравненно труднее выражать общие, широкие мысли. В подобных языках, говорят лингвисты, само собой, есть слова, означающие части человеческого тела, родственные отношения между членами семей, и т. п. Но очень часто они не способны выражать такие понятия, как «голова вообще» или «отец вообще». Там вы встретите отдельное слово, значащее «моя голова», другое – означающее «голову врага», третье – «твою голову». На островах Тихого океана есть народности, знающие только слова «мой брат», «твой отец», но неспособные сказать «брат» или «отец» просто. У исконных обитателей Австралии белые вовсе не нашли обобщающих слов, вроде «птица» или «дерево». По-австралийски нельзя сказать: «На холме стоит дерево, а на нем сидит птица». Австралиец выразится непременно так: «Стоит каури, а на нем сидит какаду», или: «Стоит эквалипт, а под ним – эму». Он обязательно назовет породу и растения и животного. Конечно, и мы можем поступить так. Но мы можем сделать и иначе, а язык австралийца не позволяет этого «иначе». Вот почему ваша фраза: «Но ведь и эвкалипт и каури – это деревья» – останется, если бы вы вздумали возразить папуасу, непонятой. Что значит «деревья»? Есть пальмы, папоротники, лианы, кусты, а таких странных вещей, как «деревья вообще», «растения вообще», нет и не может быть! А нет их для него потому, что нет еще слов для них. Подобные этому примеру можно встретить повсюду. Обитатели одного архипелага возле Новой Гвинеи не знают названия для такого цвета, как черный. Зато у них есть множество слов для различнейших его оттенков. Есть слово, означающее «блестяще-черный, как ворона», есть другое – «черный, как обугленный орех такого-то дерева», третье – «черный, словно грязь манговых болот», четвертое – «черный, вроде краски, выделываемой из определенного сорта смолы», пятое – «черный, словно жженые листья бетеля, смешанные в растительным маслом». |
| — Погоди, княжна, — сказал я. — Кабы Ярослав, обнаружив пропажу, не подумал на кого зря… — А не подумает — я сама признаюсь, — гордо вскинув голову, ответила Анна. — Да объясню еще, зачем! И пусть гневается — не боюсь — его я дочь или чья? Скачите, скачите же! Мы вскочили в седла и поехали… Ворота, разделявшие княжеский дворец с городом, были на запоре… Я, не спешившись, ударил по ним. — Кого нелегкая? — грозно окрикнул гридень сверху. — До утра! — Печать Великого князя! — крикнул я в ответ. — Спустись да отворяй! Заскрипела лестница: страж медленно спускался по ней с плошкой-светильником в руке. При слабом ее огоньке ярко сверкнул перстень. — Проезжайте! Выехав за ворота, мы проскакали через площадь, свернули по широкой улице к Боричеву ввозу. Белые двухэтажные дома по обеим сторонам чернели высокими окнами. В чьей-то библиотеке светились три окна — одни на всей улице… Чем занят тот усердный книжник, который, на мгновенье подняв голову от свитка, подивится топоту в неурочный час и тут же забудет об этом?.. Ведь невдомек будет ему, что не с княжьим, неотложным до утра, поручением спешат верные слуги, а беглецы спасаются бегством. Перегороды улиц… Последние — городские — ворота… — Печать Великого князя Ярослава!! Глава седьмая Всю ночь мы провели в седлах, стремясь как можно дальше отъехать от Киева… Невеселые мысли обуревали меня в этой ночной скачке! Могучий Ярослав — отныне мой недруг. У кого же искать помощи теперь? Суждено ли мне когда-нибудь вернуться законным хозяином в Ведов? Изгнание. Что может быть горше этого слова? Ночная мгла меж тем рассеивалась. Воздух светлел. Слабо проступили из него дневные краски листвы и трав. Вот-вот начнет наливаться рассветным румянцем небесная твердь. — А помнишь ли ты, rex Владимэр, как сам Малескольд, в юности своей изгнанный с отчего стола братом своим Святополком Окаянным, бежал за помощью к вольным новгородцам? А еще ранее Господин Великий Новгород помогал отцу его — Крестителю Руссии? — Ты угадал мои мысли, Эдвард Эдмундович. Мне не к кому обращаться, кроме как к вольным новгородцам. Но ты, однако, бледен как смерть: бессонная ночь тебя утомила. Спешимся! |
| Если нужен насыщенный цвет, то на 500 г нитей берут полторы-две пачки красителя; если необходим светлый тон, то на это же количество нитей расходуют краски совсем немного – на кончике ножа. Однако в пастельные тона можно выкрасить только белые или очень светлые нити. Чем темнее натуральный цвет, тем труднее придать нитям новый оттенок. Если нити смешанные, то используют одновременно два красителя одинакового цвета – для хлопчатобумажных и синтетических волокон. Раствор красителя вливают через три слоя марли в бак с водой, нагретой до температуры 30–40 °С (не более). Через мокрые мотки продевают прочную светлую веревку и опускают их одновременно в бак, оставив концы веревки на краю посуды. Мотки прогревают 5–10 минут, непрерывно помешивая, затем вынимают из бака за концы веревки и вливают в бак половину солевого раствора (2 столовые ложки соли на 1 пакет красителя). Мотки на веревке снова опускают в бак, доводят до кипения и кипятят 10–15 мин на слабом огне, затем вынимают и добавляют остаток солевого раствора. Тщательно перемешивают раствор, опускают в него мотки и кипятят еще 15–20 минут. Затем снимают бак с огня, но мотки не вынимают до остывания воды. После этого их полощут в теплой воде с добавлением столового уксуса (1 столовая ложка на 1 литр воды). Существует и другой рецепт крашения хлопчатобумажных и льняных нитей. В этом случае раствор красителя нагревают, немного остужают и опускают в него сухие мотки. Помешивая, держат их в растворе около 30 минут в зависимости от нужной интенсивности цвета. Окрашенные мотки перекладывают во второй теплый раствор (1 чайная ложка соли на 1 стакан воды) и кипятят, помешивая, в течение 30 мин. Затем опускают на 30 минут в третий теплый раствор (1 столовая ложка уксуса на 1 литр воды). Нити в уксусе станут бледнее, и, чтобы цвет восстановился, их помещают на 30 минут в четвертый раствор (5–6 капель глицерина на 1 стакан теплой воды). В старые времена для закрепления (протравки) природных красителей использовали уксус, березовую золу, рассол квашеной капусты, винную кислоту, медный купорос, квасцы и другие закрепители (протравы). Один и тот же краситель при различных закрепителях дает разную окраску. Без протравки окрашенные нити приобретают в большинстве случаев бежевый или светло-коричневый цвет. Самый распространенный и удобный способ протравки – когда протравка и окраска происходят одновременно: в приготовленный раствор красителя добавляют протраву, опускают в него чистые мокрые мотки и кипятят на слабом огне. |
| На этих пуфах ему снились раскрашенные сны, и тогда он записывал в алфавитную книгу (на «Э»): «Энное количество медведей, белых, арктических, северных, понесли меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли шествие! Маленькие обезьяны капуцины следовали за ними!» Или же (на «Я»): «Я видел анфилады зал, сверкающих разноцветными изразцами!» «Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками». Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель Оперного театра имени Абая Сергей Иванович Калмыков. И вот тут, среди действительно блистающих изразцов лунных джазов, фей и кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное – что-то мутное, перекрученное, вспененное, мучительное, почти Страшное. Посмотрел на дату и вдруг понял: у меня в руках именно то, что Калмыков писал четверть века назад в тот день нашего единственного с ним разговора. Крупными мазками белил, охры и берлинской лазури (так, что ли, называют эти краски художники?) Калмыков изобразил то место, где по мановению директора на берегу Алмаатинки должен был возникнуть волшебный павильон «Наука и религия». Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий берег, бурное пенистое течение с водоворотами и воронками – брызги и гул, а на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под солнцем. Вот в солнце и заключалось все – его прямой луч все пронизывал и все преображал, он подчеркивал объемы, лепил формы. И все предметы под его накалом излучали свое собственное сияние – жесткий, желтый, пронизывающий свет. От этого солнца речонка, например, напоминала тело с содранной кожей. Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры, застывшие в судорогах, перекрученные фасции. Картина так дисгармонична, что от нее рябит в глазах. Она утомляет своей напряженностью. Ведь такой вид не повесишь у себя в комнате. Но вот если ее выставить в галерее, то сколько бы полотен ни висело там еще, вы обязательно остановитесь именно перед этим – напряженным, неприятным и мало на что похожим. Конечно, постоите, посмотрите да и пройдете мимо, может быть, еще плечами пожмете: ну и нарисовал! Это что же, Алмаатинка наша такая?! |
| Временами, при заходе белых партизанам в тыл и попытке их окружения, движение в том же направлении превращалось в отступление. Доктор долго не мог постигнуть этой премудрости. Городишки и села по тракту, чаще всего параллельно которому, а иногда и по которому совершалось это отхождение, были разные, смотря по переменам военного счастья, белые и красные. Редко по внешнему их виду можно было определить, какая в них власть. В момент прохождения через эти городки и селения крестьянского ополчения главным в них становилась именно эта тянущаяся через них армия. Дома по обеим сторонам дороги словно вбирались и уходили в землю, а месящие грязь всадники, лошади, пушки и толпящиеся рослые стрелки в скатках, казалось, вырастали на дороге выше домов. Однажды в одном таком городке доктор принимал захваченный в виде военной добычи склад английских медикаментов, брошенный при отступлении офицерским каппелевским формированием. Был темный дождливый день в две краски. Все освещенное казалось белым, все неосвещенное – черным. И на душе был такой же мрак упрощения, без смягчающих переходов и полутеней. Вконец разбитая частыми военными передвижениями дорога представляла поток черной слякоти, через который не везде можно было перейти вброд. Улицу переходили в нескольких очень удаленных друг от друга местах, к которым по обеим сторонам приходилось делать большие обходы. В таких условиях встретил доктор в Пажинске былую железнодорожную попутчицу Пелагею Тягунову. Она узнала его первая. Он не сразу установил, кто эта женщина со знакомым лицом, бросающая ему через дорогу, как с одной набережной канала на другую, двойственные взгляды, то полные решимости поздороваться с ним, если он ее узнает, то выражающие готовность отступить. Через минуту он все вспомнил. Вместе с образами переполненного товарного вагона, толпы согнанных на трудовую повинность, их конвойных и пассажирки с перекинутыми на грудь косами он увидел своих в середине картины. Подробности позапрошлогоднего семейного переезда с яркостью обступили его. |
| Но как много на земле достойного восхищения, удивления, радости и восторга, так же много достойного скорби, печали, ужаса и плача. Как прекрасное в жизни сей дает нам иногда испытывать самое утешительное ощущение радости, счастья, так еще чаще встречается нам ужасное зло, от которого приходится испивать чашу, полную невыносимой горечи и ядовитого отчаяния. Но такова жизнь сия: она есть образ грядущей вечности, в которой раскроется в полной мере как вечное блаженство, так и вечная мука, рай и ад, вечное пребывание в радости Отца Небесного и вечное удаление во мрак, в забвение, в полную безысходность. Эта земная наша жизнь есть нахождение как бы в преддверии рая и ада, поэтому все наше окружение постоянно говорит нам и о том, и о другом: о добром и злом, о благом и пагубном. Ярко, живо, не скупясь на краски и образы, учит нас земная книга тому, как нам найти спасительную дверь, как нам прожить эту жизнь целесообразно, к чему направлять себя, чтоб обрести благо, что полезно развить в себе и что искоренить. Все, все в этом мире есть наука для человека, вся эта видимая тварь, вся эта пространная картина, предстоящая нашему умному взору, соткана для нашего вразумления, отрезвления, для нашего спасения. Каждая травинка, цветок, каждый ручей, каждое насекомое – это слова, которые учат нас, призывают познать Великого Творца Мира и Жизнеподателя Бога Багровый закат солнца, опавший с дерева желто-красный осенний листок, ослепительно белые кружева снега – все это слова о смерти, о кончине века сего, о кратковременности жизни нашей на земле, о закате ее, об осени ее, о белом саване, которым скоро покроют наше тело, о седьмом дне творения. Утренний рассвет с бодрым щебетом птиц, веселое весеннее солнышко на чистом лазурном небе, звонкие ручьи среди тающего снега, раскрывающиеся почки на нежных молодых ветвях деревьев, казавшихся всю зиму мертвыми, иссохшими, – все это громкая проповедь о воскресении из мертвых, об оживлении сухих, сокрытых в прахе костей, о Пасхе Христовой, об утре восьмого дня – вечности; это радостная песнь о грядущем окончании тягот суровой зимы, песнь о новой беспечальной жизни. А лето! Когда жизнь бьет ключом, когда все бурно цветет и благоухает, все щебечет, поет, жужжит; когда под каждой травинкой, под каждым листком напряженная, неугомонная жизнь; когда мир, словно изжаждавшийся путник, жадно, взахлеб пьет радость бытия под щедрым солнцем; когда тучнеют, наливаются соком травы и плоды деревьев, всюду тысячи запахов, звуков, ароматов – разве все это не ясное учение о райской жизни, о радости в «Божественном чертоге славы Господней, где празднующих глас непрестанный и неизреченная сладость зрящих Лица Божия красоту неизреченную!» 5 |
|
|
