| Надо сказать, что это движение, как по шахматной доске ощутимо в очень разных эпизодах, потому что там все время дело то происходит в настоящем, то в прошлом и как-то переключается это время, как в шахматной доске меняются светлые и черные клеточки. В конце романа, когда Лужин пытается уйти от воображаемой атаки незримого противника, а он после событий, когда в трудном матче со своим соперником Турати он провалится в такую шахматную бездну, ему кажется, весь мир, как огромная шахматная партия. Вот он пытается спастись, пытается выбраться куда-то, запирается в комнате, видно, как король, который пытается найти защиту и уйти от нападения противника. Подчеркиваются черные и белые краски – рисунок, который висит на стене – куб, отбрасывающий тень. Как бы и белое, и темное. Окно напоминает черную клетку в этой комнате, но одна створка подернута инеем, как матовая клетка. Именно туда пробивается Лужин и выбрасывается из окна, как бы, с одной стороны – это трагическая история художника шахмат, с другой стороны – это действительно, как шахматная партия, которая заканчивается гибелью короля. Надо сказать, что во всех произведениях Набокова есть такая своеобразная подкладка и там, как в камере Обскура, например, это очевидно кинематограф, причем кинематограф еще черно-белый, где еще немножко марионеточные движения фигур. И один из главных его романов – роман «Дар», сам он говорил, что главная героиня этого романа, роман автобиографический, описывающий в какой-то мере его берлинскую жизнь – это русская литература. В первой главе мы знакомимся с героем, который только что выпустил книгу стихов и через эту книгу стихов воссоздается его прошлое, он вспоминает по поводу каждого стихотворения, что раньше было. Вторая глава, где он мечтает написать книгу об отце, но отец романа «Дар» – это не собственно романа Набокова, но некий путешественник и исследователь, как примерно Пржевальский, который затерялся где-то в одном из путешествий. Он пытается написать о нем книгу, вспоминает это и глава потронута такой элегической интонацией, подкладка этой главы – русская литература пушкинского времени. Следующая, более сатиричная глава, описывающая быт берлинской литературной жизни, там много довольно комических фигур – это подкладка гоголевский период русской литературы. Четвертая глава – это роман самого героя, роман о Николае Гавриловиче Чернышевском, которую не удалось напечатать до войны, эта глава была пропущена редакцией «Современных записок», не позволила обижать Чернышевского, поскольку там очень заметен ироничный тон, которым глава написана. Это 1860-е годы русской литературы, после чего опять возвращаемся к главному герою, и он замысливает новый роман о той жизни, которая прошла и надо сказать, что Набоков любит закольцовывать свои произведения. Последний абзац романа: |
| Маляр заворочался и зевнул. Мы притихли, а он повернулся на бок и выкрасился. Тут и вышло. Я махнул в слуховое окошко, а Васька поскользнулся и попал маляру в лапы. Маляр оттрепал Ваську и грозил окунуть в ведерко, но скоро развеселился, гладил по спине Ваську и приговаривал: – А ты не реви, дурашка. Такой же растет у меня в деревне. Что хозяйской краски извел, дура… да еще ревет!.. С того случая маляр сделался нашим другом. Он пропел нам всю песенку про темный лес, как срубили сосенку, как «угы-на-ли добра молодца в чужу-дальнюю сы-торонушку!..». Хорошая была песенка. И так жалостливо пел он ее, что думалось мне: не про себя ли и пел ее? Пел и еще песенки: про «темную ноченьку, осеннюю», и про «березыньку», и еще про «поле чистое»… Впервые тогда, на крыше сеней, почувствовал я неведомый мне дотоле мир – тоски и раздолья, таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую грубым одеянием. Тогда, на крыше сеней, в ворковании сизых голубков, в унылых звуках маляровой песни приоткрылся мне новый мир – и ласковой и суровой природы русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то… Тогда-то, на ранней моей поре, впервые, быть может, почувствовал я силу и красоту народного слова русского, мягкость его, и ласку, и раздолье. Просто пришло оно и ласково легло в душу. Потом я познал его: крепость его и сладость. И все узнаю его… 1926 Весенний плеск Я стою у чужой реки. Она идет полноводно, ровно, как месяц тому, как год. В оправе течет она, зеленоватая на заре, дымно-молочная в мутный вечер. Не засмеется, не зашумит. А где же… весенний плеск? Черные сучья чужих деревьев… Золото голубое – где?.. Надо закрыть глаза – и через узенько-узенькую щелку, через деревья глядеть на небо. Лучше пройти за решетку сада, сесть где-нибудь потише, на солнышке, и так вот смотреть и слушать… Воробьи?.. Это они чирикают, бойко, трескуче-бойко, радостно по весне. И вот… Великая лужа на черном дворе вся в блеске. Великая, во весь двор, лужа. Бурая в ней вода – густое сусло. Плавают-золотятся на ней овсинки, ходит ветром утиный пух. Чуется белый ледок под нею. Кругом – у заборов, у садовой решетки, у сараев, под бревнами – голубовато снежком белеет. Он уже сдал, исколот лучами солнца, сочится стеклянным блеском, день ото дня бледнеет, уходит в землю. Гонит его перезвон пасхальный, звяканье рухающих сосулек, бугроватых. Налитые молочной мутью, ржавчиною янтарной, повисли они с сараев, звонко постукивают о бревна и разлетаются в соль и блеск. Холодком покусывает с воды, но белые утки полощутся – к садовому забору, где поглубже; жесткие их носы вылущивают что-то сочно, вспыхивают на солнце крылья… |
| Фангорн умолк, бесшумно шагая на своих огромных ногах. Затем он опять захмыкал, хмыканье перешло в бормотанье. Хоббиты не сразу поняли, что старый энт поет какую-то древнюю песню… К ивовым кущам Тазаринана я приходил по весне. О краски, о ароматы весны в Нан-Тазарионе! – Здесь хорошо! - говорил я. У вязов Оссирианда скитался я летом. О свет, о мелодии лета у Семиречья Оссира! Здесь лучше - думалось мне. По осени буки Нэлдорета принимали меня. О алое золото, о шёпоты осени в Таур-на-Нэлдор! – Здесь лучше всего, - я думал. К соснам в нагорьях Дортониона я приходил зимой. О, белые ветры меж черных ветвей в Ород-на-Тоне! И мой голос летел в небеса. Ныне эти земли укрыты волнами, А со мной остались - Амбарона, Тауреморна, Альдаломэ, Да моя земля, Лес мой Фангорн, Чьи корни ушли в глубины земли, А лет миновало гуще, чем опало листвы В Тауреморналомэ. Потом их спутник замолчал и шествовал дальше в полной тишине. Во всем лесу не было ни звука. День шел на убыль и сумерки окутывали стволы деревьев. Наконец хоббиты увидели вздымающиеся перед ними неясные темные тени; они пришли к подножию гор. Навстречу, со склонов холма, каскадами сбегал поток - юная Энтова Купель. На правом берегу виднелся длинный склон, одетый травой, в сумерках казавшейся серой. Деревья там не росли, склон был открыт небу; звезды сияли в небесных озерах, окруженных берегами облаков. Тем же размеренным шагом Фангорн направился вверх по склону. Внезапно хоббиты увидели впереди широкий вход. Два больших дерева стояли по сторонам, как живые столбы ворот, и переплетенные ветви поднялись при их приближении. То были вечнозеленые деревья, их гладкие и темные листья таинственно мерцали в полумраке. За ними открывалось широкое ровное пространство, как будто в склоне холма вырезали большой грот. По обе стороны на высоту более пятидесяти футов вздымались стены; вдоль каждой стены стояли деревья, и чем глубже, тем выше. Дальний конец грота замыкала отвесная скала, но у подножия была неглубокая ниша со сводчатым потолком - единственная крыша этого удивительного жилища, если не считать ветвей, заплетавших грот снизу доверху, оставляя лишь широкий проход в середине. Маленький поток падал сверху и, звеня разбивался на серебряные брызги, образуя возле ниши подобие чудесного занавеса. Вода собиралась в каменный бассейн между деревьями и бежала оттуда вдоль тропы, чтобы присоединиться к Энтовой Купели в ее странствиях по лесу. |
| Широкий характер рисунков, вполне заслуживающих названия картин, далеко оставляет за собой даже описанную Псалтырь и вместе с тем представляет ближайшую аналогию в манере, целях и даже стиле с великолепной иллюминацией рукописей карловингских. Но рукописи карловингские, щеголяя богатством всюду расточаемых орнаментов, дают обыкновенно четыре-пять выходных миниатюр с изображением евангелистов, и только известная Библия храма Св. Павла в Риме «вне стен» может соперничать по значению с византийским кодексом. И так как вся эта орнаментация несомненно принадлежит еще старой византийской школе и предшествует блестящей, но оцепенелой манере Парижской Псалтыри – хотя обе рукописи и могут быть современны, – то очевидно, что кодекс стоит на первом месте после этой рукописи. Мы встречаем в этом кодексе миниатюры с небывалыми размерами фигур, во весь лист, соединение сюжетов наиболее эффектных, показных, открыто заявляющих привязанность к церемониальности и парадной манере: таковы коронация, помазание Давида, несение ковчега, заседание судей народа израильского и пр. Художник, видимо, подражал античной манере, широкой и легкой; все фигуры, кроме тех, в которых уже установился византийский тип со всеми чертами его стиля, отличаются монументальной драпировкой, напоминающею мозаики; все олицетворения, находившиеся в древних оригиналах, сохранены и скопированы, – даже и те, которые были непонятны; побочные фигуры представлены юными и безбородыми. Но при этой древневизантийской технике самое исполнение сравнительно с парижской рукописью представляет работу второй руки: краски мутны, их наложение небрежно, толстые черные очерки намечают контуры бровей, носа, рук, рта, часто даже складок. Зеленоватые глубокие тени покрывают тело и лицо; у фигур молодых красновато-кирпичный цвет тела неудачно подражает загорелым фигурам древнейших кодексов и представляет весьма слабые признаки моделировки; в характерной, но уже схематической, однообразной драпировке много угловатых и ломаных линий. Обыкновенная одежда священных лиц представляет белый хитон с голубоватыми тенями и коричневыми полосами, а также и белый гиматий, но с розоватыми тенями или же лиловыми и зелеными: оттеняя таким образом однообразные белые одежды, художник помогал себе этим способом в расчленении фигуры, необходимом для художественной ясности ее, но, очевидно, находился еще под влиянием строгого иконописного предания, требовавшего от апостольской одежды белого цвета. |
| «Ты часто видал, как на царском изображении, нарисованном темною краской, живописец проводит белые полосы и изображает царя и царский престол, и коней, предстоящих ему, и копьеносцев, и врагов, связанных и поверженных. И однако, смотря на все эти тени, ты не все узнаешь и не все понимаешь, но только не ясно различаешь, что изображается человек и конь; а какой это царь и какой враг, ты не очень отчетливо видишь, пока наложенные настоящие краски не изобразят лица их и не сделают их яснейшими. Посему, как в этом изображении ты не требуешь всего, прежде наложения настоящих красок, но, хотя бы ты получал некоторое неясное представление о предмете, считаешь картину довольно совершенною; так рассуждай и о Ветхом и Новом Завете», а следовательно – и о взаимоотношении прообразов, заключенных в первом, – к истине, открытой во втором, т. е. «как Ветхий Завет имеет некоторое сродство с Новым», так, разумеется, и прообразы – с истиной; однако нельзя требовать «всего точного представления истины в образе», что св. Отец разъясняет и доказывает на примере сравнения перехода Евреев чрез Чермное море с таинством крещения. «Там вода и здесь вода, – говорит он, – здесь купель, там море; здесь все вступают в воду, и там все; в этом сходство. Хочешь ли теперь узнать истину этих оттенков? Там чрез море избавились от Египта; здесь (чрез крещение) – от идолослужения; там потоплен фараон; здесь – диавол; там погребены египтяне, здесь – ветхий греховный человек. Видишь сходство образа с истиною, – заключает Святитель, – и превосходство истины пред образом» 240 . По словам св. Василия Великого , между прообразующим и прообразуемым «на деле столько же различия, сколько быть может между сновидениями и действительностью, между тенью или изображениями и тем, что самостоятельно существует 241 . Наконец, по разуму свв. Отцов Церкви, Мессианские, как и все вообще ветхозаветные, прообразования разделяются на исторические (=«пророчества делами» 242 ) и обрядовые (=«сень закона» 243 ); в свою очередь первые подразделяются на прообразы посредством лиц (=«пророчества посредством образа») и – «посредством событий» 244 из жизни как целого народа Еврейского, так и отдельных личностей из среды его, а вторые заключают в себе: священные места (скиния), – лица (первосвященник, священники и левиты), – действия (жертвы) и – времена (праздники) 245 . |
| «Что такое тень и что истина?». спрашивает тот же святой отец в другом месте, и отвечает: «мы обратим речь к изображениям, которые пишут живописцы. Ты часто видел, как на царском изображении, нарисованном темной краской, живописец проводит белые полосы, и изображает царя и царский престол, и коней, предстоящих ему, и копьеносцев, и врагов, связавших и поверженных. И, однако, смотря на все эти тени, ты не все узнаешь и не все понимаешь, но только неясно различаешь, что изображаются человек и конь; а какой это царь и какой враг, ты не очень отчетливо видишь, пока наложенные настоящие краски не изобразят лица их и не сделают их яснейшими. Посему, как в этом изображении ты не требуешь всего, прежде наложения настоящих красок, но, хотя бы ты получал некоторое неясное представление о предмете, считаешь картину довольно совершенной; так рассуждай и о Ветхом и Новом Завете, и не требуй от меня всего точного представления истины в образе (τς ληθεας π το τπ); тогда мы и будем иметь возможность научить тебя, как Ветхий Завет имеет некоторое сродство с Новым, и тот переход (через Чермное море) с нашим крещением. Там вода и здесь вода, здесь купель, там море; здесь все вступают в воду, и там все; в этом сходство. Хочешь ли теперь узнать истину этих оттенков? Там через море избавились от Египта; здесь (через крещение) – от идолослужения; там потоплен фараон, здесь – диавол. Там погребены египтяне, здесь ветхий – греховный человек. Видишь сходство образа с истиной и превосходство (περοχν) истины перед образом» 90 ; 4) Взаимное отношение образа и истины по времени явления, как предшествующего (образа или прообразующего) и последующего (истины или прообразуемого), с определенными границами времени. Эти границы времени определяются стадиями домостроительства спасения во Христе 91 . И, наконец, 5) прямо вытекающая отсюда историческая самобытность прообразующего и прообразуемого, – действительность их. Блаж. Иероним, толкуя Гал. 4:24 и дал., говорит: «апостол в этом месте дал правило, как понимать аллегорию, т. |
| — Куница! — воскликнул я. — Она и есть, — весело подтвердил Иван Иванович. — Куница большая охотница до пчелиного мёда. Я ещё вчера по вашим рассказам понял, кто такой в дупле баловался. — Старичок кивнул головой на куницу. — Она и этой ночью опять в дупле побывала. Наелась мёду и отправилась в первое попавшееся гайно спать. Куницы всегда так делают. Только отдыхать-то ей долго не пришлось: Стрелка моя сразу её по следу разыскала, а ты её прямо в гнезде и уложил. Ну, а теперь, — добавил Иван Иванович, — идём из дупла мёд выгребать. Пчёлы всё равно уж помёрзли. Он им не нужен. Добро пожаловать! Дед Семён был старый охотник, много побил на своём веку разной птицы и зверя, хаживал он и за медведем, только давно это было, а вот теперь остарел, стал любить охоту, какая поспокойнее. Больше всего пришлась ему по душе охота с манком за рябчиками. Для такой охоты самое время — конец сентября. Хорошая это пора. Лес весь разукрашен в жёлтые, красные, золотистые краски осени. Воздух чистый, прохладный, и так славно попахивает грибами и опавшей жухлой листвой! За рябчиками лучше всего охотиться на утренней зорьке, когда день обещает быть ясным, безветренным. В такую погоду задорный лесной петушок охотнее всего идёт на манок. За долгие годы жизни в сторожке дед Семён уже привык вставать на заре. Вот и теперь он вышел из домика, огляделся и закурил трубочку. Солнце ещё только вставало из-за верхушек леса. Его косые лучи прорывались сквозь поредевшие ветви старых берёз и освещали поляну перед сторожкой. Вся поляна была седая от сильного утреннего заморозка. «Красный будет денёк, самый подходящий для рябца», — подумал дед. Он вернулся в дом, оделся, взял из угла ружьё, сумку с манками и отправился на охоту. Тропинка вела сперва сквозь мелколесье. По сторонам толпились молодые берёзки, белые, с редкой позолотой ещё не облетевшей листвы. Огромные грибы подберёзовики, совсем разбрюзгшие от старости и осенних дождей, будто серые круглые блины, виднелись тут и там возле дороги. На поляне, куда вышел дед, стояла рябинка, вся украшенная ярко-красными гроздьями ягод. Целая стая дроздов с громким трескучим криком слетела с дерева. |
| Так как этот переход был прообразом будущего Крещения, то, прежде всего, нужно было прообразовать то, что все участвовали в одном и том же, подобно тому, как и здесь равно участвуют в одном и том же. А как, скажешь, это могло быть прообразом настоящего? Когда ты узнаешь, что такое образ и что истина, тогда я представлю тебе объяснение и на это. 4. Что же такое тень и что истина? Мы обратим речь к изображениям, которые пишут живописцы. Ты часто видал, как на царском изображении, нарисованном темной краской, живописец проводит белые полосы, и изображает царя и царский престол, и коней, предстоящих ему, и копьеносцев, и врагов, связанных и поверженных. И, однако, смотря на все эти тени, ты не все узнаешь и не все понимаешь, но только неясно различаешь, что изображается человек и конь; а какой это царь и какой враг, ты не очень отчетливо видишь, пока наложенные настоящие краски не изобразят лица их и не сделают их яснейшими. Поэтому, как в этом изображении ты не требуешь всего, прежде наложения настоящих красок, но, хотя бы ты получал некоторое неясное представление о предмете, считаешь картину довольно совершенной, так рассуждай и о Ветхом и Новом Завете, и не требуй от меня всего точного представления истины в образе; тогда мы и будем иметь возможность научить тебя, как Ветхий Завет имеет некоторое сродство с Новым, и тот переход (через Чермное море) с нашим Крещением. Там вода, и здесь вода; здесь купель, там море; здесь все вступают в воду, и там все: в этом сходство. Хочешь ли теперь узнать истину этих оттенков? Там через море избавились от Египта; здесь (через Крещение) от идолослужения; там потоплен фараон, здесь – дьявол. Там потонули египтяне, здесь погребается ветхий, греховный человек. Видишь сходство образа с истиной и превосходство истины перед образом. Образ не должен быть совершенно чуждым истине – иначе он не будет образом; но с другой стороны он не должен быть и равным истине – иначе он будет самой истиной, а должен оставаться в своих пределах, и не иметь всего, и не быть лишенным всего, что имеет истина. |
| Отряд Форлонга вошел в Город, а к Воротам уже подходили новые войска. Южные провинции шли на помощь Городу в грозный час, но слишком малы были их отряды, меньше, чем ждали и чем требовалось в нужде. Людей из долины Рингло возглавлял сын предводителя, Дерворин. Три сотни пеших. Из верховий Мортонда, Долины Черных Корней, высокий Дуинхир с сыновьями - Дуилином и Деруфином, привел пять сотен лучников. Из Анфаласа, с дальнего взморья, пришел разношерстный народ: охотники, пастухи, крестьяне из маленьких деревушек, кое-как вооруженные, и дружина их правителя Голасгила. Из Ламедона - всего несколько угрюмых горцев без вожака. Шли рыбаки Этира - несколько сотен. Хирлуин Прекрасный с зеленых холмов Пиннат Гелина ехал во главе трех сотен благородных воинов в зеленом. Последним явился самый достойный из всех - Имрахиль, князь Дол Амрота, родич Денетора. На позолоченных знаменах красовался знак Корабля и Серебряного Лебедя; за ним следовал отряд рыцарей в полном вооружении на серых конях и семь сотен воинов, высоких, сероглазых и темноволосых. Они шли и пели. Вот и все. Меньше трех тысяч в общей сложности. Больше ждать было некого. Топот, пение, боевые кличи, звуки рогов постепенно затихали. Любопытные постояли еще немного. В неподвижном воздухе висела кисея пыли. Солнце склонялось за Белые Горы, и на Город ложились вечерние тени. Близилось время закрытия Ворот. Пиппин взглянул в небо. Закатные лучи с трудом пробивались сквозь дымный, пепельно-серый воздух. Краски были багровы и угрюмы. – Какое гневное небо! - пробормотал хоббит, забыв о своем спутнике. – Точно. Если я не приду вовремя, гнева будет хоть отбавляй, - отозвался Бергиль. - Идем. Ворота уже закрывают. Они последними вошли в Город, когда в окнах уже зажигались огни, а на башнях печально звонили колокола. – До свидания, - попрощался Бергиль. - Увидишь отца, поблагодари его от меня за нового друга. И приходи завтра опять. Мне уже почти хочется, чтобы не было войны, вот бы мы тогда весело зажили! Сходили бы в Лоссарнах, к моим родичам - там хорошо весной! А может, мы туда еще и попадем. Не победить им нашего Правителя, и отец у меня отважный! До свидания! Обязательно завтра приходи. |
| Чуть дальше – пейзаж. …дикий виноград, оплетающий стену собора и уже наполовину оголенный, роняет темно-красные листья на потрескавшиеся каменные плиты дорожек (creeper on the wall has showered half its… leaves, буквально виноград на стене уже уронил половину листьев)… под порывами ветра зябкая дрожь пробегает порой по лужицам в выбоинах камней и по громадным вязам, заставляя их внезапно проливать холодные слезы… А начинается роман совсем другим зрелищем, видениями человека, который одурманен опиумом, – и до чего же там все по-другому, не плавно, но обрывочно, лихорадочно, иной ритм, иные краски поражают в переводе и слух, и взгляд: Башня старинного английского собора? Откуда тут взялась башня английского собора (дословно: как она может здесь быть)… И еще какой-то ржавый железный шпиль – прямо перед башней… Но его же на самом деле нет! Нету такого шпиля перед собором, с какой стороны к нему ни подойди … А дальше белые слоны – их столько, что не счесть – в блистающих яркими красками попонах, и несметные толпы слуг и провожатых (буквально: бесконечное число попон разной расцветки, провожатых…)… Однако башня английского собора по-прежнему маячит где-то на заднем плане – где она никак быть не может … Еще картинка: …даже и теперь курьерские поезда не удостаивают наш бедный городок остановки, а с яростными гудками проносятся мимо и только отрясают на него прах со своих колес в знак пренебрежения … И еще: Снаружи, на вольном воздухе (in the free outer air), река, зеленые пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль холмы – все было залито алым пламенем заката (were reddened by the sunset); оконца ветряных мельниц и фермерских домиков горели как бляхи из кованого золота. А в соборе все было серым, мрачным, погребальным; и слабый надтреснутый голос все что-то бормотал, бормотал, дрожащий, прерывистый, как голос умирающего. Внезапно вступили (burst forth – ворвались, даже взорвались, такая внезапность по-русски для церковной музыки, да еще сравнимой с морем, выпала бы из образа) орган и хор, и голос утонул в море музыки. Потом море отхлынуло, и умирающий голос еще раз возвысился в слабой попытке что-то договорить – но море нахлынуло снова, смяло его и прикончило ударами волн (rose high, and beat its life out), и заклокотало под сводами, и грянуло о крышу, и взметнулось в самую высь соборной башни. А затем море вдруг высохло и настала тишина. |
|
|
