| А притом приношу, кому достоит, мое чувствительное благодарение за прибытие семо, ко мне страждущему и утесненному, любезных и приятных для меня посетителей, честных отцов, инока Алимпия и инока Павла 361 , и за человеколюбное мне утешение“. Здесь, под этим „человеколюбным утешением“ разумелось и привезенное „любезными и приятными посетителями в полном количестве жалованье, за что и воздавалась благодарность „кому следует“, т. е. тем, кто дал потребную для сего „утешения“ сумму. Это было таким образом своего рода извещение о получении денег, и с этого времени такие прикровенные извещения Амвросий присылал в Белую-Криницу каждый год по получении условленных 500 червонцев. Далее в письме преподавалось благословение Аркадию Славскому: „При сем еще прошу донести от меня боголюбивому епископу Аркадию такое же мое архипастырское прощение, мир и благословение со всем его освященным клиром и всему православному нашему христианству, за Дунаем живущему, такожде и в Браилове и Молдине сущим“. Но засим, казалось бы, должно было следовать преподание такого же благословения другому, как Аркадий, за пределы Австрии поставленному, епископу – Софронию Симбирскому, с его российскою паствою, которая достойна была даже особого внимания; и однако в письме нет ни слова ни о Софронии, ни о находящемся под его паствою „христианстве“. Нельзя допустить, чтобы такое предпочтение Аркадию и невнимание к Софронию сделано было потому, что Аркадий был ставленник Амвросия, а Софроний получил поставление уже по удалении Амвросия из Белой-Криницы и был ему лично не известен, нельзя потому, что в том же письме преподавалось благословение даже попу Сысою и разным иеродиаконам, поставленным уже после Амвросия и конечно ему не известным. Надобно поэтому полагать, что Павел, по каким-либо особым причинам, не нашел удобным сообщить Амвросию даже и о самом поставлении епископа на Россию, – стеснялся, быть может, допущенными и при этом поставлении незаконностями, которые мог бы указать ему Амвросий, или же опасался, что Амвросий увидит здесь начавшиеся особенно тесные связи митрополии с русскими старообрядцами и предъявить притязательность на участие в предполагаемых богатых приношениях из России, какие получила и будет еще получать митрополия. |
| Понимая такое значение писем, Геронтий, напуганный бдительными за ним наблюдениями в Москве и предвидя опасность путешествия, перед отъездом истребил всю имевшуюся у него корреспонденцию, а наиболее нужные и важные письма передал, без сомнения, кому-либо из близких московских знакомых на хранение: поэтому никаких писем и бумаг, которые могли бы служить уликой его действительного звания и действительных целей его приезда в Москву, при нем не оказалось 163 . О взятых же при арестовании книгах и вещах церковного употребления 164 оба подсудимые одинаково объясняли, что они частию куплены, частию пожертвованы разными лицами из старообрядцев для их старообрядческих церквей за границей, а кем пожертвованы, того они сказать не могут. Затем, на все тонкие вопросы Липранди по прочим пунктам оба подсудимые отвечали, что они, как значится и в паспорте, природные буковинские жители, занимающиеся торговлей, и к духовному званию не принадлежат; в Москву приезжали для покупки разных нужных им вещей; а с кем из московских и русских старообрядцев находились в сношениях, объявить не могут, так как связаны словом хранить это в секрете 165 . Наконец, после долгих бесплодных расспросов и бесед с подсудимыми, следователь решился прибегнуть к хитрости, и сначала употребить ее в сношении с Дионисием. Он объявил этому последнему, что его товарищ, мнимый Левонов, как человек разумный, во всем признался, сказал о себе, что он архимандрит Белокриницкого монастыря и приезжал в Москву по делам новоустроенной в Белой-Кринице старообрядческой митрополии, при этом сказал некоторые подробности о митрополии и живущих там лицах, будто бы сообщенные уже самим Геронтием при его чистосердечном признании. Уловка не удалась. Дионисий твердо держался своих прежних показаний и прибавил, что Левонов может говорить о себе, что хочет, а он знает его не архимандритом, а купцом, как знают его и все. Удачнее был другой опыт, где г. Липранди прибег, по собственным словам его, „к рассчитанной внезапности, в важных случаях допускаемой и ему не раз удававшейся“. |
| Некоторые и из самих московских старообрядцев соглашались, что следовало бы это сделать, говорили, что у них имелся и способный для такого дела человек – зять Досужева, одного из попечителей Рогожского кладбища, Василий Васильич Борисов, весьма интересующийся их церковными делами, начитанный и большой знаток церковного устава, что ему и предлагали ехать на белокриницкие торжества, так как он человек свободный, не связанный ни торговыми, ни семейными делами, да он по робости и изнеженности отказался ехать так далеко 16 ; а теперь, – прибавляли, – сам же толкует, что у нас не было настоящего мира и неизвестно, каким миром мазали Амвросия, что необходимо по крайней мере теперь, когда у нас есть свои епископы, позаботиться об устранении этого недостатка, безотлагательно сварить настоящее миро. Московские передовые старообрядцы находили, что это его замечание вполне справедливо и о сварении мира надобно позаботиться; Геронтий с своей стороны изъявил на это полное согласие и предложил немедленно (так как шла уже вторая половина поста) отправить в Белую-Криницу для присутствования при мироварении, а вместе и для ознакомления с положением митрополии, самого В. В. Борисова. Рогожские попечители охотно приняли это предложение; но имея в виду характер Василья Васильича, объявили, что одного его отпускать неудобно и сам он не согласится один ехать, а нужно дать ему надежного спутника. Выбрать его было не трудно, – выбрали именно рогожского певчего, славившегося своим голосом, Федора Васильева Жигарева, которому и сделали о том предложение. Жигарев с радостью принял „поручение общества“, как он выражался. Ему приказали немедленно отправиться в кремль, добиться доступа в мироварную палату, тщательно осмотреть, какие там устроены приспособления для варения мира, а затем в лавке у своего же „христианина“ Винокурова взять потребное количество всех нужных для мироварения материалов. Переговорить же с В. В. Борисовым о поездке и убедить его, чтобы не отказывался, поручили самому Геронтию, который и устроил с ним свидание. |
| Но в письме все-таки прямо указывалось на „безрассудное, безумное бегство“ его из Константинополя, на „противное священным канонам удаление от церкви“ и на „дерзость, с какою при этом (т. е. в удалении от церкви) совершает он архиерейские действия, поставление недостойных людей в священные саны“, причем указаны и канонические правила, возбраняющие так действовать под угрозой извержения из сана. Опровергнуть это, – доказать, что никакого „бегства“, никакого „удаления от церкви“ он не учинил, Амвросию, очевидно, не представлялось никакой возможности в виду столь решительного заявления о том со стороны самого константинопольского патриарха. Поэтому, как бы сознаваясь косвенно и в бегстве от патриарха и в удалении от церкви, он старается лишь оправдать их пред австрийским правительством. Не только с канонической точки зрения, но и просто по здравому смыслу, равно как по требованиям христианской нравственности, обязательными в особенности для пастырей церкви, тем паче для епископа, оправдания Амвросия, изложенные им в трех пунктах, были вполне ничтожны и нимало не убедительны. Свое бегство от патриарха, в ведении которого находился, и даже от церкви, в которой получил архиерейское поставление и служителем которой был дотоле, он оправдывает тем одним, что после смещения его с Босанской кафедры он напрасно ожидал от патриархов, сменявшихся один за другим, назначения на какую-либо новую епархию, и потому находился в бедственном материальном положении, хотя сам сознается, что получал из патриархии небольшую пенсию. Итак, греческий митрополит оправдывал не только свое бегство от патриарха, но и свою измену православной церкви личною ему обидою со стороны духовной власти в Константинополе и своим стесненным материальным положением! Оправдание недостаточное, даже неприличное и лицу не духовного звания, решившемуся по таким побуждениям учинить бегство и изменить своему долгу. А с канонической точки зрения, Амвросий только тогда мог бы оправдать свое удаление из греческой церкви в иное религиозное общество, если бы указал за этой церковью какая-либо догматическая погрешности, воспрещающие по соборным правилам общение с нею и ее пастырями, проповедующими ересь, чего он в своем объяснении не сделал и не мог сделать; бегство же и в таком случае недозволительно, напротив, не бегая, он бы должен был в лицо обличить еретических проповедников и тем оправдать свое удаление от общения с ними и церковию, которая состоит под их управлением; особенно же ничем не может быть оправдано бегство, какое учинил митрополит Амвросий, перерядившись в казацкое платье и взяв паспорт на имя майносского казака некрасовца, т.е. |
| Австрийским правительством, действительно начаты были дипломатические сношения с нашим министерством иностранных дел. Павел с братией время от времени наводили справки в Вене о результатах этих сношений. Им отвечали, что дело производится дипломатическим средством между русским и австрийским иностранных дел министрами“ и советовали иметь терпение, в ожидании, чем кончится 188 . Кончилось же оно совсем неожиданно для белокриницких деятелей: вместо ожидаемого известия о возвращении Геронтия, 1 (13) декабря, чрез нарочно командированного крайзамтского чиновника, получено было от львовского губернатора Стадиона предписание самому Амвросию немедленно отправиться во Львов и явиться прямо к нему, г-ну губернатору 189 . И Павел и сам Амвросий были очень смущены этим неожиданным вызовом, „неизвестно по какому делу“ 190 , вовсе не подозревая, как видно, что он имеет ближайшую связь с делом о Геронтии. На следующий же день, 2 (14) декабря, Амвросий отправился во Львов в сопровождении Алимпия и трех монастырских послушников 191 . Глава 12 Дело Геронтия, его показания при следствии, а еще более разными путями добытые тогда сведения об учрежденной в австрийских владениях раскольнической архиерейской кафедре, достаточно раскрыли пред нашим правительством с одной стороны вредные для российской церкви, а вместе и для русского государства цели, с какими замыслили учредить и учредили ее там беглые из России раскольнические иноки, с другой – крайнюю недобросовестность, с какою австрийское правительство, в прямо враждебных для России видах, потворствовало этим замыслам русских бродяг раскольников и допустило их осуществление. Шеф жандармов и министр внутренних дел, по окончании следственного дела о Геронтии и соприкосновенных его делу лицах, представив на утверждение Государя Императора всеподданнейший доклад о наказаниях, каким находили справедливым подвергнуть подсудимых, сопроводили свой доклад, как было уже упомянуто, особою пространною запискою, в которой именно изложили, как противозаконно учреждена раскольническая митрополия в Белой-Кринице, какими опасностями угрожает России ее дальнейшее существование и как недобросовестно поступило австрийское правительство, дозволив с явно враждебными России целями учреждение ее в Буковине 192 . |
| 252 Письмо журиловского общества в Белую-Криницу от 30-го августа 1849 г. («Переписка раскольнических деятелей». вып. II, М., 1889, стр. 11). Письмо это сочинено и писано Аркадием лаврентьевским. 253 Письмо от 8 марта 1848 г. («Переписка раскольнических деятелей». вып. I, М., 1887, стр. 122). 254 Тогда-то, конечно, поспешил уехать в Турцию и остававшийся в Белокриницком монастыре Аркадий. 255 Так написано Павлом в Памятнике 44); а настоящей копии декрета в Белокриницком архиве не имеется. 258 Памятник, 44. К числу таких принадлежал, как видно, и сам восприятель Амвросия Иероним, которого, несмотря на долговременное пребывание в Белой-Кринице и на все его заслуги для митрополий, Павел не позаботился превратить в природного липованина: он попал в число подлежавших к высылке за границу. „И мне, писал он в Москву 1 мая 1848 г., выдан паспорт, но к счастию отпросился от большой беды; теперь паспорт у исправника, и я от него скрываюсь; мне советуют взять хороший немецкий паспорт на все четыре стороны, но требуют 500 руб.“ («Переписка раскольнических деятелей». вып. I, М., 1887, стр. 156). 259 Из таких монастырских „деятелей“ опасность высылки угрожала только эконому Галактиону. Павел писал в Москву от 8 марта: „Действующие по монастырю лица оказались (!) здешние и кажется должны оставаться, кроме эконома Галактиона, который с прочими иностранцами на сих днях, получа назад себе свой паспорт, отправился к своим прежним местам“ («Переписка раскольнических деятелей». вып. I, М., 1887, стр. 122). 260 Об этом Павел писал в Москву от 8 марта: „Епископ Кирилл оставлен в монастыре и прочее по селам священство под его заведыванием остается в покое. Общественные люди с своими слободскими начальниками, собралися на комиссию, подали прошение: если царь хочет оставить нам священников, то необходимость требует быть епископу, а епископы, по нашему закону, не могут быть как только из иноческого чина, посему и необходимо нужно быть и монастырю, хоть небольшому. Итак пошло дело до царя; а что на сие последует, Бог весть“ («Переписка раскольнических деятелей». вып. I, М., 1887, стр. 122) |
| Это было вслед за описанной, неудавшейся попыткой вызвать признание от Дионисия. Прямо от него г. Липранди перешел в помещение Геронтия, велел подать чай и завел по обычаю разговор, в котором прямо объявил собеседнику, что он, Геронтий, совсем не торговец, а старообрядческий архимандрит, что об этом имеются достоверные известия и что напрасно он не говорить правды, так как его запирательство может иметь для него весьма тяжелые последствия. Геронтий продолжал утверждать, что он купец, как значится в его паспорте, и что это может засвидетельствовать, „весь город Черновцы“; однако приметно было, что слова следователя смутили его, – „чай в блюдечке, которое он держал, значительно заколыхался“. Что произошло далее, о том приводим рассказ самого г. Липранди. „Увидев, что Геронтий значительно взволнован, – пишет г. Липранди, – чтобы не дать ему успокоиться, я подал условленный знак. Дверь, находившаяся сзади кресел, на которых сидел Геронтий, отворилась и жандармский офицер ввел Ушакова (Дионисия). Я встал (Геронтий, обернувшись, посмотрел и тоже встал) и, подходя к Ушакову, возвысив несколько голос, сказал: Видишь ли, отец Геронтий умнее и набожнее тебя, – он сказал, кто он и кто ты: ты инок Дионисий“. И не дав обоим опомниться, я продолжал: „что же ты стоишь, не подходишь под благословение? Ушаков почти бросился к Геронтию, стоявшему от него шага на четыре, сделал земной поклон к ногам и не подымал головы“. „Что же вы, о. Геронтий, не благословляете его?“ Это было тотчас сделано: оба облились слезами. Осеняя себя повторительным (?) крестным знамением, Геронтий не в силах был стоять, опустился в кресло. Все это, с появления Ушакова, едва ли продолжалось более минуты. Геронтий, придя несколько в себя, перекрестился и, обратившись ко мне, сказал нетвердым голосом: „гораздо легче на душе“. Перекрестил Ушакова, который сделал три земные поклона к ногам Геронтия, сказавшего какие-то молитвенные слова, и я отпустил первого, вполне довольный удавшимся расчетом“ 166 . Удаче всего более способствовала, конечно, неожиданная встреча двух товарищей по несчастию, старца и послушника, так долго не видавших друг друга и жаждавших свидания, ничего не знавших и постоянно занятых мыслию о судьбе сотоварища. |
| 146 У покойного П. И. Мельникова мы видели взятую им из архива министерства внутренних дел целую кипу этих подлинных донесений Мозжакова, писанных на почтовых листах большого формата. Где находятся теперь эти бумаги и множество других по делам раскола, взятых им из того же архива? 147 Сборник В. И. Кельсиева, вып. I, стр. 145. Под упоминаемыми здесь депутатами разумеются, конечно, В. В. Борисов и Жигарев; но они посланы были не для решения религиозного спора. 149 И. П. Липранди, в представлении министру от 15 апр., предлагал „взять Геронтия тогда, когда он поедет назад, – следовать тайно за ним, чтобы видеть, где он будет останавливаться, с кем будет видеться, что будет делать. Затем, когда он приблизится к границе, будут приняты меры об арестования его с бумагами, кои будут у него находиться“ («Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете», стр. 107). Но затем, как увидим, избрано было другое место для арестования Геронтия. 151 «Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете», стр. 111. 154 Сборник П. И. Мельникова. В одном письме неизвестного лица из Москвы в Дорофею и Павлу, писанном вскоре по взятии Геронтия и Дионисия, также говорится: „В течение их проживания в Москве на подворье так сильно были окружены преследователями, кажется около двадцати человек, и никогда не было им свободного ходу, но всегда вслед за ними имели надзор, и в самой близости с ними квартировали. А какой быль у них замысел, о том неизвестно; но однако о. Геронтий получил все документы новые на проезд восвояси без всякого препятствия“ (Там же). 155 См. письмо Павла от 20 Июня («Переписка раскольнических деятелей». вып. I, М., 1887, стр. 115). 156 В упомянутом письме неизвестного к Дорофею и Павлу об аресте Геронтия именно сообщалось: „Как выехал за заставу, и тут появилось две тройки лошадей с повозками, чиновники и жандармы окружили их и ехали с ними более ста верст. Но что там случалось, неизвестно; но только с жестокостию и бесчеловечием (!) и кроме всех прав народных обратно возвратили и привезли в Москву на 31 число в ночи, и где ныне находятся и чем сие кончится, узнать никак вскорости невозможно“ (Сборник П. И. Мельникова). |
| Дионисий, по словам следователя, видный, здоровый мужчина „с быстрыми глазами, но взглядом не всегда прямым“, с первого же раза обнаружил ловкость в ведении разговора, твердость характера и проницательность; а особенно сильное впечатление произвел на следователя сам Геронтий, о котором он отзывается вообще весьма сочувственно. Вот как именно описывает его г. Липранди: „Геронтий был среднего роста, сухощав, с маленькой редкой бородкой, как и на голове, темных волос, несколько с проседью 159 ; лицо продолговатое; физиономия чрезвычайно привлекательная, на которой изображалось смирение, никогда не изменявшееся (?); голос тихий, глаза карие, небольшие, но весьма живые; говор плавный, рассчитанный, память большая, и вообще он мне показался, как с первого раза, так и в продолжение всего времени, человеком умным, хитрым и вместе с тем твердым“ 160 . Между прочим и под влиянием таких впечатлений, произведенных личностью Геронтия, следователь озаботился обставить его пребывание под арестом всеми возможными удобствами 161 , и допросы, вернее беседы с ним вел, обыкновенно за чаем. Геронтий при этом ловко уклонялся от всяких щекотливых вопросов, и особенно поражал следователя обильно приводимыми текстами из священного писания и отеческих творений, чем поставлял его, как „очень мало сведущего в богословии“, в большое затруднение. Г. Липранди решился даже пригласить для состязания с Геронтием на текстах Н. И. Надеждина, как получившего основательное богословское образование в духовной академии. Беседа, действительно, состоялась и „продолжалась около двух часов“, при чем г-ну Липранди показалось, что Геронтий едва ли не одержал победы“ над Надеждиным, „по крайней мере изобилием приводимых им текстов сравнительно с теми, которыми возражал“ последний 162 . Следствием предположено было достигнуть уяснения следующих вопросов относительно подсудимых: 1) кто они такие, действительно ли русские беглецы, когда бежали и какое имеют теперь звание? 2) зачем приехали теперь в Москву и зачем приезжали прежде неоднократно в Россию? 3) с кем из русских раскольников и какие имели сношения? 4) найденные при них деньги и предметы, имеющие по преимуществу церковное употребление, где ими куплены и для чего? Единственной материальной уликой против Геронтия и Дионисия могли служить только эти взятые при них вещи, и особенно могли бы служить письма, если бы такие оказались. |
| „Дошло до сведения нашего, что некоторые из числа наших православных христиан, не имея здравого рассудка, или образом благочестия покрывают свою скупость и диавольское жестосердие, что по крещении новорожденных младенцев и по погребении тела усопших за святые труды приходского священника не только не хотят почтить деньгами, или чем другим по силе от своего достатка, но еще приводят в виде выговора, якобы они слышали, что грех есть священнику что дать на крещении младенца, или на похоронах усопшего тела. Сие в крайнее удивление и сожаление о вашем невежестве нас приводит. О, несмысленная и косная сердцем! Скажете, где и от кого вы таковой грех быти слышали?... Недобра о таковых похвала, чадца моя! „Может-быть вы нечто слышали от нашего запрещения, которое относится вовсе не к вам, а собственно только к лицу парахиальных священников. Поясним же вам зде и то самое наше запрещение, еже есть такого содержания: хотя точно возбраняет священникам за крещение и погребение требовать, но от произволения даемое принимать им не возбраняет, по-писанному: служащии бо алтарю от алтаря питаются. Запрещение же оное от нас сделано во избежание прежних богопротивных поступков, случавшихся от прежних беглых священников, так что тогда за корыстолюбивое от священника требование бедные неимущии оставляли детей некрещенных, а усопших погребали без напутствий священных, сиречь без священника и последнего надгробного разрешения, одни только простолюдины. Возлюбленная чада нашего смирения! Единаче ли вы суть без разума? Может ли когда бывать благотворительное почтение и награждение священника благодеющему в грех ? Не паче ли в мзду, во святом Евангелии предписанную: в кого имя приемлете, такая и мзда вам будет. О, глубокого вашего невежества!“ и т. д. Таким образом огорчившие Павла пренебрежительные и немирные отношения соколинских липован к их приходскому попу оказались не одиночным явлением в расколе: и впоследствии Павлу пришлось употреблять старания, чтобы оградить новое раскольническое духовенство, на учреждение которого он положил столько труда, от неуважительного обращения с ним старообрядцев, чтобы поставить его в глазах этих последних выше прежних беглых попов, которых оно заменило, но в которых раскольники видели именно попов, тогда как новые, взятые из их собственной среды, бывшие их товарищи по сохе, или ремеслу и торговле, казались им непохожими на попов и не внушали подобающего уважения. Все это крайне заботило и огорчало Павла. Но это было только началом его забот и огорчений. Много новых и еще больших пришлось ему испытать в продолжение начавшегося за сим существования Белокриницкой митрополии под номинальным управлением новопоставленного митрополита Кирилла, когда незаконная, на лжи и обмане основанная иерархия все яснее и яснее обличала свою незаконность и ложность неизбежно появлявшимися в ней беспорядками, неустройствами и раздорами, которые Павел тщетно старался устранить и исправить. |
|
|
