| Староверы сотрудничали с враждебной России католической Австро-Венгрией, где и находился один из главных центров староверия — Белая Криница. Миф третий. Старообрядцы всегда стремились к укреплению моральных устоев общества Но и с личным благочестием у староверов было не всё так замечательно, как многие думают. Да, внешний быт у староверов поражает своей обрядовой цельностью: все дела делаются с молитвой, строго сохраняются все старые народные обычаи… Даже те, которые сохранять совсем не надо. Неслучайно этнологи, желающие изучить языческие пережитки, едут именно в старообрядческие районы. Дело в том, что там, где было сильно влияние т. н. «никонианской» Церкви (например, в Москве и Подмосковье), почти не осталось ничего связанного с древним демонопоклонством. А в староверческих деревнях вплоть до революции был нормой блуд в день Ивана Купалы, гадания и прочие богопротивные деяния. И это неслучайно! В корнях раскола таилась древняя ересь манихейства, поддерживавшего любой разврат. Именно оттуда возникла страшная язва самосожжения и самоуморения. Страшный, непрощаемый грех самоубийства был объявлен Аввакумом «самовольным мученичеством». В кострах конца XVII — начала XVIII века погибло более 20000 человек! Неслучайно миссионеры сообщали, что над гарями видели бесов, кричавших: «наши, наши есте!» До сих пор апологеты староверия утверждают, что таким образом староверы «спасались» от насилия православных. При этом игнорируются свидетельства очевидцев (как православных, так и раскольников), что идеологи самосожжения убегали из горящих изб, прихватив с собой имущество несчастных. Что касается крепких староверческих семей, — то, ведь именно староверы впервые выступили против церковного брака. Ещё Аввакум называл венчавшихся в церкви прелюбодеями. Его последователи утверждали, что лучше блудить, чем повенчаться. И делали это староверы весьма охотно. Неслучайно у «беспоповцев» возникла проблема — что делать с «новоженами». Одни выступали за полное безбрачие, другие накладывали на них епитимии. Наконец, среди федосеевцев фиксировались страшные случаи детоубийства, когда ребёнка топили в купели («чтобы праведником был»). |
| Уже то одно, что Софроний, три с половиной года прослуживши в сане епископа, просит из митрополии руководителя, который показал бы ему, как надобно отправлять церковные службы по чину, соблюдаемому в митрополии, показывает, что он действовал здесь с преднамеренною целию, – желал не учиться у митрополичьего посла, а подметить, так сказать, на самой практике какая-либо принятые и употребляемые в митрополии несогласия с изложенными в древлепечатных Служебниках и Потребниках, особенно чтимыми в старообрядчестве чинами и обрядами, чтобы поставить эти несогласия в вину митрополии и в достаточный повод к отделению от нее. Арсений, которого он имел возможность узнать во время своего пребывания в Белой-Кринице, быть может, казался ему особенно подходящим для этой цели человеком, имеющим наклонности к новшествам. Хотя неприятное дело о попе Трофиме, в котором пришлось сделать уступку Софронию, и особенно выраженное этим последним подозрение о подделке кирилловской подписи, побуждали инока Павла соблюдать особую осторожность в сношениях с Софронием, однако он нашел нужным ответить на его „вопросы и прошении“, равно как удовлетворить его просьбу о присылке Арсения, не подозревая здесь каких-либо козней с его стороны; „хотя по малоумию моему,– говорил он впоследствии, обращаясь к Софронию, – но обаче по искренности к вашему вспомоществованию от чистой совести, елико Бог вразумил, написать вам поусердствовал“. Так как предполагалось не медлит отправлением Арсения в Россию и с ним именно послать Софронию требуемые ответы, то при составлении их Павел не входил в подробные и пространные объяснения, в чем и извинялся 545 . На все ли вопросы отвечал Павел и что именно отвечал, равно как все ли „прошении“ Софрония исполнил и как именно исполнил, остается неизвестным 546 . На главный же вопрос о брадобриях, по собственному его объяснению, ответил так: „На оное вопрошение в моем ответе отчасти разные вины были прописаны, яко требуется весьма опасного рассмотрения и тонкого рассуждения, в числе том и сие слово мною сказано: мнится ближайшее сему предмету свойство о соображении и рассуждении скопцов. |
| Приготовления к суду над Софронием: формальное требование его на суд; предписание Антонию. – Уклонение Софрония от сношений с Антонием и полный разрыв с митрополией. Написанное иноком Павлом пространное „Изложение“ имело вид и значение обвинительного акта в Софрониевом деле: здесь представлены были во всей полноте, с указанием оснований и разъяснением, все пункты обвинения, по которым требовалось от Софрония дать ответ на суде, Его, по порядку, и следовало вручить Софронию. Но Павел нашел, что вручать ему, или отдавать в полное владение этот пространный обвинительный акт неудобно, и будто бы потому, что в нем все писано „не под завесою, а открыто“, на самом же деле может-быть потому, что и сам чувствовал, как легко против многих его объяснений и доказательств Софроний может сделать основательные возражения, опираясь на издавна утвердившиеся в расколе мнения и обычаи, строго соблюдаемые старообрядцами. По этим, или иным соображениям он признал за лучшее как „Изложение“, так и другие соединенные с ним документы препроводить к Антонию, и поручить ему, как архиепископу российских старообрядцев, предъявить их Софронию только для прочтения или для выслушания, а Софронию – послать формальное объявление о предании его суду, с предписанием немедленно явиться, вместе с своим епископом Виталием, к архиепископу Антонию, у которого может прочитать, или выслушать подробное „Изложение“ предъявляемых митрополиею обвинений против него, который также объявит ему о месте и времени соборного над ним суда. Для вручения Софронию „формального требования“ и для доставления Антонию „Изложения“ с прочими документами признали за лучшее отправить из митрополии нарочных послов, опасаясь вверять почте столь важные документы. Итак оставалось Павлу написать „формальное требование“ Софронию и сообщение Антонию о возлагаемых на него поручениях: то и другое с большим тщанием было составлено им от имени Кирилла и Онуфрия 602 . В „формальном требовании“ Софронию Павел искусно воспользовался некоторыми его собственными выражениями из того дополнительного письма, при котором было послано им в митрополию известное письмо к Антонию. Так, в самом же начале Павел писал: |
| Об этом поступке их Кузьмич вспоминал впоследствии с обидой, а на приобретенные процентные бумаги смотрел с пренебрежением, не хотел получать с них и проценты. Бумаги лежали в особом сундуке вместе с разными кладбищенскими документами. В этот сундук был предоставлен доступ казначею, а сам Кузьмич редко в него смотрел. В одно благоприятное время, по каким-то потребностям рассматривая документы в сундуке, Андрей Ларионов воспользовался процентами за несколько лет с капитала в хранившихся там бумагах, и с этою суммою отправился за границу, в Австрию, не сказавшись Кузьмичу. Хватились казначея; сделали осмотр бумагам (наличные деньги Кузьмич хранил у себя): бумаги нашли все в целости, а целы ли проценты, не догадались взглянуть; о казначее же Кузьмич и рукою махнул: хорошо, что все цело! Но тут примешалось обстоятельство, которое заставило обратить особое внимание на отъезд Шутова. На Преображенском Кладбище хранились, как драгоценность, рукописные книги, под названием „Новые Пандекты“, в десяти частях, собранные знаменитым наставником Сергеем Семеновым Гнусиным, собственной его руки. Один из кладбищенских отцов, по имени Зиновий, тогда живший на родине во Владимирской губернии, взял „Пандекты“ с собой на прочитание. Об этом как-то забыли, и так как книг на Кладбище не было, то и прошла молва, что Андрей Ларивонов увез их с собой. Похищение такой драгоценности смутило преображенцев. Один из них, в горячах, прибежал к Семену Кузьмичу и требовал с угрозою, чтобы он казначея воротил и книги от него отобрал; а если он того не захочет сделать, то грозил донести генерал губернатору, что Кузьмич сам проводил казначея за границу. Кузьмич испугался и обещал все сделать; он написал об этом деле в Киев к купцам Почининым, принадлежавшим к федосеевскому согласию, письмо, чтобы они приостановили Андрея Ларионова, если он к ним явится (как надеялись), и не отпускали за границу. Письмо захватило Андрея Ларионова еще в Киеве. Починины, как ни было совестно пред гостем, должны были объявить ему письмо. |
| Хотя существование австрийской иерархии у некрасовцев и было уже дозволено турецким правительством, но им желательно было, для вящшего торжества над ее противниками и для совершенного ее обеспечения на будущее время, получить не дозволение только, а и законное ее утверждение самим султаном, с признанием прав ее, как иерархии, ни от какой духовной власти в Турции независимой. Учреждение архиепископии в Славе еще более усилило эти желания принявших иерархию некрасовцев. Сначала они хотели употребить в посредство для ходатайств в Константинополе местную турецкую власть – в Бабадаге; но с ее стороны не изъявлено было особой готовности ходатайствовать за новое духовенство некрасовцев. Видя это и, по учреждении архиепископии, воспалившись особенным желанием со всею прочностию утвердить в Добруджне духовенство австрийское, главный ревнитель его, Гончаров, ободренный своими недавними успехами в Царь-граде и крепко надеясь на помощь Чайковского и прочих „благодетельных панов“, решился действовать самостоятельно, принять все хлопоты по этому делу на себя. Он взял в товарищи себе, как второго депутата от некрасовцев, Михайлу Андреева, и отправился с этою целию в Константинополь. „После трехлетнего изнурения церкви задунайской от враждебных раздорников наших, – писал впоследствии Аркадий, – начали мы принимать меры о исходатайствовании от высокой порты нам фирмана, т.е. государственного указа на наше духовенство, коего еще не имели некрасовцы... Несколько разов просили мы местное начальство о выдаче нам одобрения в Константинополь к высоким властям; но все было тщетно. Наконец изъявил ревность наш коренной житель Иосиф Семенович Гончаров... С помощию самого Бога, без одобрения, прибыл в восточную столицу, в Царь-град, и начал ходатайствовать у высоких властей“ 413 . Это было в начале марта 1851 года; 20-го числа этого месяца тот же Аркадий писал в Белую Криницу: „Журиловское депутаты, Михайло Андреев и Иосиф Семенов Гончаров, по общественном у делу находятся в Царе-граде и между прочим подали прошение министру о нашей архиепископии, дабы правительство выдало нам фирман (указ) на утверждение, и сия просьба пошла по дистанциям. Что будет, Бог весть. К нам в Тульчу назначен паша на управление, коем у будут принадлежать наши города и все наши некрасовцы: слух имеем, что ему поручено и о нашей архиепископии произвести секретное следствие и потом донести в Царь-град, отколь ожидать должно или фирман, или отказ о оном деле“ 414 . Но Гончаров не слишком нуждался в добрых отзывах о некрасовском духовенстве нового Тульчинского паши: константинопольские друзья приняли такое живое участие в его деле, что ему удалось легко и свободно провести его по всем „дистанциям“. |
| Сокрушаясь такими беспорядками в среде молдавского духовенства, для устранения их Павел задумал поставит на Молдавию особого епископа. В ноябре месяце он вел переписку об этом намерении своем все с тем же экзархом Никифором, – поручил ему узнать, желает ли ясское старообрядческое общество открытия у них архиерейской кафедры, и где именно, в каком городе находит удобнее учредить ее; вел с ним речь и о кандидатах на занятие предполагаемой кафедры, – спрашивал именно о тисском настоятеле Иоасафе, не годится ли он, а больше старался, с обычным ему красноглаголанием, расположить самого Никифора Панкратьева к принятию монашества и затем епископства, находя, что в этом сане он мог бы иметь более сильное влияние на улучшение нравов в молдавском старообрядческом обществе и духовенстве. Никифор Панкратьев, в том же письме от 24 ноября, отвечал, что „домогался к своим прихожанам сделать совет о замысле митрополии об учреждении (епископа) и идеже быти ему, но чрез все время доселе не нашел толка от них никакого“ 514 . Об Иоасафе отвечал, что „худого об нем ничего не скажет и чрез людей тоже худого не слыхал“. А о себе дал следующий исполненный смирения ответ: „Пречестнейший авво Павел! Я осыпаем вашим награждением, чином и благодеянием, и искреннею любовию ко мне; но знаю добре, что вы откажетесь наградить меня ни (даже и) одним шагом юности, или возвратить целость расстроенному моему здравию. Поздо стало. Жалко проливаемых от медоточивых ваших уст златоглаголивых бесед. Падают (туне). Вы знаете, о чем простирается сие от меня слово. Отклоните намерение ваше“ 515 . Так Павлу и не удалось осуществить свое намерение об учреждении архиерейской кафедры у молдавских старообрядцев: оно было приведено в исполнение уже после его смерти. Глава 17 В то же время, как Павел озабочен был беспорядками в мануиловском монастыре, начинается длинное дело о безобразиях браиловского попа Егора Масляева. Этот поп Егор и разгульная жена его приняли участие в каком-то лечении посредством волшебства одной больной женщины, и в Браилове, среди старообрядцев, разнеслись о том слухи, произведшие большой соблазн. |
| Форму личных объяснений с этим последним Павел избрал, очевидно, как самую удобную, чтобы высказать накопившееся в душе негодование против него. Эти свои личные объяснения с Софронием Павел изложил в трех статьях. А прежде, как бы в виде предисловия, сделал следующее обращение к Софронию: „Какая неприязнь столь сильно и неожиданно поколебала вашу преосвященную совесть? Вскую вы на ничтожного мене, Павла, обаче доброжелательного вашего рекомендателя, начали изливать, аки реки, от ваших уст неправедные и небылые пороки? По крайней мере вспомнили бы оное былое, еже в бытность вашу у нас: какое посредство уверяло нас о вас? не было ли в том заверении с вашей стороны подлога, сиречь за моего друга, друга такого, которому одолжена нынешняя наша иерархия вся, а от него неким посредством и вы тогда, как неизвестные люди, чрез чью рекомендацию облеклись в верность человека достойного? Но оставим ныне о прошедшем, ибо предстоит дело о настоящем. Написав это, Павел однако рассудил, что упрекать Софрония в обмане, посредством которого он получил епископство и успеху которого сам же именно способствовал своей „рекомендацией“, весьма неудобно, как в собственных личных интересах, ибо себя же обличал бы в недозволительной опрометчивости, так и в интересах иерархии, в которой первые же, на Россию поставленные, епископы оказывались обманщиками. Поэтому он зачеркнул все, напечатанное у нас курсивом, и ограничившись только кратким напоминанием былого, прямо обратился к „настоящему“, именно к рассмотрению Софрониева извета за мнение о брадобриях. Напомнив Софронию, что сообщал ему это мнение свое по его приятельской просьбе со всею искренностью, Павел продолжал: „Но если оное мнение вам показалось неугодно, то кто вам возбранит оное бездейственно оставить? За что же дружеской совет укорять и неприятельски враждовать? Ибо несть то и быть не может с моей стороны к нам приказание, или узаконение, но токмо по вашей просьбе приятельское вспоможение. Однако, возьмите о сем предмете подлинное мое к вам восписание и с добрым и правым вниманием прочитайте, а преосвященною вашею душою не кривляйте, тогда наверно о обрящете не вредное, но полезное. |
| Несомненно, что инок Павел рассуждал правильно, – возражая Софронию, он готов был, как можно догадываться, признать достойными общения церковного, причащения св. таин и христианского погребения даже не невольных брадобрийцев, „аще в догматах веры не погрешают“ и принесут покаяние в грехе брадобрития. При других обстоятельствах он этого, конечно, не сказал бы; но здесь, увлеченный полемикой, проговорился, и этим далеко отступил от строгости раскольнического учения о брадобритии, ибо смотрел на него почти уже с „никониянской“ точки зрения, что Софроний, в качестве истого старообрядца, мог удобно обратить в обвинение против него и против митрополии, им, управляемой“. Условием для принятия брадобрийцев в церковное общение Павел полагал только сохранение ими „догматов веры“; но он забыл, что с раскольнической точки зрения бриющий браду eo ipso (этим самым) есть уж „погрешающий в догматах веры“, ибо небритие брады есть именно догмат раскольнической веры. Ссылаясь потом в оправдание брадобрийцев на соборные и святоотеческие правила о новатианах, он забыл, или намеренно умолчал о правиле Стоглавого собора, которым брадобритие признано за ересь и брадобрийцев воспрещено даже удостоивать христианского погребения. Софроний, как и все истые старообрядцы, напротив твердо помнил это правило, на нем утверждался в своем мнении о брадобрийцах (чего Павел как будто и не приметил) и одним указанием на явное противление столь уважаемому старообрядцами правилу Стоглава мог легко опровергнуть все, в сущности справедливые и христиански снисходительные, рассуждения Павла и объявить, что справедливо обвинял его в еретичестве, а управляемую им митрополию в наклонности к „никониянским“ новшествам, с чем ревнители раскола должны будут согласиться. Вообще, мы видим здесь борьбу между истым представителем раскола, каков был Софроний, и старообрядцем, уже несколько тронутым новшествами, наклонным к свободомыслию, понимающим некоторые крайности раскольнических учений и готовым отказаться от них, каковым и был действительно инок Павел. |
| Приезд Антония в Москву и первоначальная его деятельность в России.– Сношения с Софронием. Выехав из Белой-Криницы 4-го февраля 1853 года и вступив благополучно в пределы Российского государства, новопоставленный Владимирский архиепископ Антоний направил путь не в епархиальный свой город, где не было и старообрядцев австрийского согласия, а прямо в Москву, где Рогожское кладбище, издавна служившее средоточием поповщинского раскола, становилось центральным для России местом и австрийской поповщины, так как попечители его и почетные прихожане из именитого московского купечества, вместе с конторщиком Дмитрием Корнеевым, с самого начатия дела об иерархии находились в сношениях с Белой Криницей. В Москву Антоний приехал на сырной неделе и, явившись на Рогожское кладбище, предъявил конторщику и попечителям свои документы, удостоверявшие действительное производство его в сан Владимирского архиепископа и назначение – управлять всеми церковно-иерархическими делами у российских старообрядцев, приемлющих австрийскую иерархию, т. е. представил свою ставленную грамоту, Устав Владимирской архиепископии и другие документы. Надобно полагать, что инок Павел снабдил Антония и рекомендательными письмами к своим знакомым из влиятельных прихожан Кладбища. Так как Софроний успел уже возбудить против себя большое недовольство среди старообрядцев, и особенно московских, имевших притязания на руководство и управлений делами раскола, то нового, присланного из митрополии архиерея, притом произведенного в сан архиепископа, которому, должен быть подчинен и Софроний, в Москве приняли благосклонно 527 . Правда, прошлое Антония, его долговременное пребывание в федосеевском беспоповщинском расколе, его деяния на Преображенском Кладбище, о которых ходили среди старообрядцев слухи даже с прикрасами, должны были внушать некоторое сомнение относительно достоинств присланного из Белой-Криницы нового архиерея; но, с другой стороны, то самое, что столь ревностный федосеевец, каким был Антоний, признал правильной новоучрожденную старообрядческую иерархию, явился ее служителем и распространителем, многих сторонников этой иерархии могло даже особенно расположить в его пользу. |
| Всем этим инок Павел и заслужил особое уважение у старообрядцев, принявших Белокриницкую иерархию; это же дает ему право и на видное место в истории раскола. Но история должна также произнести, и произносить уже, правый суд об его деле. Свое здание иерархии он построил на песке; дело, которое он сделал, носило зачатки разрушения в самом себе, как фальшивое и незаконное, – и зачатки этого разрушения обнаружились очень скоро, еще при нем. В своем самоослеплении, Павел не хотел признать незаконности учрежденной им иерархии; однако не мог и сам не приметить этих признаков начавшегося в ней распадения и разложения, которого, при всем старании, не мог предупредить и прекратить, как явления неизбежного и неотвратимого, – и это именно причинило ему тяжкое огорчение, ускорившее и самую его смерть. Умирая, он должен был с горьким чувством помыслить: что же станется с его делом? – что произойдет в учрежденной им „древлеправославной“ иерархии после него, если и сам он, при всех своих заботах об ней, был не в состоянии остановить начавшееся в ней разложение? Опасения Павла, если только он имел их, скоро оправдались: в связи с начавшимся при нем делом Софрония в австрийской иерархии настает нескончаемый ряд всяких безобразий, распрей и раздоров, ведущих ее к полному распадению и громко обличающих всю ее лживость и незаконность. 327 Архимандрит Павел сам рассказывает: „Весною 1847 г. из Австрии приехали в Москву (на кладбище) два брата Мироновы, Герасим и Фома, климоуцкие беспоповцы. Они подробно рассказали Семену Кузмичу (настоятелю Кладбища) о недавно устроившейся в Белой-Кринице иерархии и просили дать им наставление, как понимать об этой иерархии. Кузмич поручил их мне, чтобы я ответил на их вопросы. Тогда, в опровержение законности появившейся иерархии, я сделал из Щита выборку, с некоторыми своими замечаниями“ (Пол. соб. соч. т. III, стр. 464). В течение года климоуцкие беспоповцы могли вполне усвоить себе изложенные в этом сочинении доказательства против австрийского лжесвященства. |
|
|
