| Андроник, прирождённый властитель, равновеликий полководец и политик, оратор Божьей милостью, соединял в себе все те добродетели, которые считали самыми благородными и достойными восхищения задающие тон тогдашней аристократии круги Востока и Запада, люди турниров и спорта. Он был, подобно своему двоюродному брату Мануилу, человек редкой красоты и геркулесовской силы, рыцарем без страха и упрёка, с чувством знатока предающимся охоте, опытный во всех гимнастических упражнениях, с привыкшим с юности к всевозможным невзгодам телом. Такой человек должен был стать идолом для солдат и дворян. Для принцев турецких, северных и сирийских дворов, которые он посетил во время своей столь богатой приключениями жизни, он был вызывавшим всеобщее удивление образцом княжеской властности и благородного обращения. Но из гнилого корня не может вырасти здоровое дерево. Его отец Исаак был тем национально безразличным братом Калоиоанна, который почти изменником провёл большую часть своей жизни при румском дворе, и если не сделался магометанином, то стал, однако, индифферентным в церковном отношении и тем самым естественно также морально беспринципным человеком. Окаменевшая ортодоксия тогдашней эпохи не имела тогда более ни на Востоке, ни на Западе силы воспитывать христиан также и морально: серьёзные и действительно благочестивые люди обращались на Востоке к богомилам, на Западе к патаренам и альбигойцам. В ряды знати и высших общественных слоёв ворвалось полное религиозное безразличие, которое считало все положительные вероучения, будь то Тора, будь то Евангелие или Коран, равноценными или даже прямым человеческим обманом; это мировоззрение с естественной необходимостью вело к разрушению всех нравственных чувств и самому легкомысленному пользованию наслаждениями со стороны духовно высокоодарённых людей. Доказательством этому служат тамплиеры среди латинян и принцы комниновского дома среди греков. С новым столетием наступило улучшение. Духовное возрождение вызвал в католических странах воистину великий и воистину святой Франциск Ассизский своей произведшей мировое впечатление проповедью христианской бедности, а греческое общество, несомненно, пережило в XIII в. |
| Наши действия более серьезные и благородные всегда определяются побуждениями, извлекаемыми из натуры и порядка вещей; но воля Божия, предшествующая всем вещам, сама в себе индифферентна и неопределенна. Странно видеть, как Декарт, стараясь возвысить волю Божию над волею человеческою, в тоже время готов измерять ее условиями ограниченности человеческой. Если побуждения нашей воли ограничиваются натурою и действительньм порядком вещей, то следует ли отсюда, что этим же самым условиям должна подчиняться воля Божия, чтобы не быть без побуждений, чтобы не быть безразличной? Между тем подобное представление о воле Божией, как индифферентной и неопределенной, вместо возвышения ее над волею человеческою, не ставит ли ее даже гораздо ниже этой воли, хотя ограниченной, но сознательной, разумной и личной, не говоря уже о том, что это учение совершенно не объясняет творения, и даже противоречит ему? И этот парадокс Декартов легко объясняется тем, что Декарт отождествляет в Боге сознание и волю. Если ум божественный и воля нераздельны, то воля не есть безразлична и неопределенна, она определенна, как и самое сознание божественное. Но зачем же хоть на словах утверждать, что воля божественная безразличная и неопределенная? Во всяком случае воля божественная, как можно было видеть, у Декарта изображается в столь смешенных чертах, что она больше походит на каприз, на случай, чем на истинную волю. Лучше ли и вернее представление Декартово о Боге, как Промыслителе вселенной? Нисколько. Потому что, по его мнению, промысл совершенно тождествен с творением, так что сохрание тварей есть не что иное, по Декарту, как непрерывное творение. Следовательно, по Декарту, и в основе промысла Божия, нужно предполагать ту же волю абсолютно произвольную, и безразличную, предшествующую истине и добру, а в таком случае в учении Декарта о промысле должны быть неизбежны те же несообразности, к каким ведет его учение о творении. Но, кроме этого, в нем нельзя не заметить еще особых и очень резких и опасных недостатков. |
| Понятно, что отвернувшийся человек, не видящий, не воспринимающий, не испытывающий, – не может разрешить проблему, ибо он погашает ее в самом себе, он освобождает себя от ее бремени, притупляет ее остроту и мучительность, а самого себя лишает права участвовать в ее обсуждении; и вследствие этого все его суждения по данному вопросу оказываются или некомпетентными, как суждения слепорожденного о дополнительных цветах, или схоластическими, как суждения резонера о неиспытанных, выдуманных обстоятельствах. Третьим условием правильной постановки проблемы является наличность подлинной любви к добру в вопрошающей и решающей душе. Проблема сопротивления злу есть не теоретическая, а практическая проблема; ее постановка, обсуждение и решение предполагают, что человек не только воспринимает, созерцает или даже изучает явления и поступки людей, но оценивает их, связуясь с ними живым, приемлющим и отвергающим отношением, выбирает, предпочитает и соединяет с выбранным и предпочтенным свое самочувствие, свою радость, свою жизнь и свою судьбу. Здесь мало испытывать и воспринимать – надо любить и вступать в живое тождество; мало мыслить, надо искренно и подлинно чувствовать; мало констатировать, надо радоваться и негодовать. Если человек, не знающий различия между добром и злом, не может даже усмотреть проблему сопротивления злу, то человек, знающий это различие, но относящийся к нему индифферентно, может усмотреть эту проблему, но не сумеет ни поставить, ни разрешить ее. Ибо она открывается только тому, кто берет ее главным, центральным чувствилищем своей души, кто берет ее потому, что не может не взять, и не может не взять ее потому, что вопрос о победе добра над злом есть вопрос его личного бытия и небытия. Подлинное сопротивление злу не сводится к порицанию его и не исчерпывается отвержением его; нет, оно ставит человека перед вопросом о жизни и смерти, требуя от него ответа, стоит ли ему жить при наличности побеждающего зла, и если стоит, то как именно он будет жить для того, чтобы этой победы не было. Если торжество кощунственной противодуховности и озлобленной противолюбовности не душит человека и не гасит свет в его очах, то это означает, что в его душе нет почвы для верного постижения и разрешения проблемы сопротивления злу. Ибо эта проблема формулируется так: что следует делать тому, кто подлинно любит стихию духа и любви, и, вот, присутствует при ее опорочении, извращении и угашении. Но компетентен ли нелюбящий судить о трагедии любящего? Что могут сказать «холодный» и «теплый» тому, кто горением приемлет Божественное? Имеет ли смысл допытываться у безразличного, что он будет делать, если увидит гибель того, к чему он безразличен? Вот почему, когда духовный нигилист и индифферентист ставят проблему сопротивления злу посредством физического понуждения и пресечения, то они снимают ее своей постановкой и дают ей мнимое разрешение. |
| Родители окончательно обезумели, – целовали полы одежд у духовенства, обнимали ноги заседателю. Из всей этой, невыразимо тяжелой, картины особенно врезался в память один крестьянин-вдовец, лет 35, высокий, плотный, с приятными, несколько хмурыми чертами лица, он все время не выпускал из рук своей крошечной, хорошенькой девочки лет 5–7. Он хотел было уйти с нею со двора сельского правления, но несколько сотских остановили его и силою вырвали у него девочку. Тогда он грохнулся, как подкошенный, без чувств на землю. Ни звука, ни стона он не издал. Всех как-то передернуло, потрясло это, но ретивый блюститель закона ударил его ногой, проговорив: «вишь, скотина, притворяется!». Однако, «скотина» долго не мог очнуться, а когда пришел в сознание, то стал шарить вокруг себя руками, как будто что-то ища, хотя это и днем было. Никогда не изгладится из моей памяти этот случай!». Было ли в действительности и как происходило дело в с. Екатериновке, мы скоро надеемся получить с места верные справки, но что описанной чувствительным корреспондентом драмы не могло быть, за это наперед ручается уже одно то, что бракоборные шалопуты, как известно, не отличаются столь нежным чадолюбием, – на детей они смотрят как «на щенят и бесенят», при зачатии стараются всячески плод изгнать, а по рождении смотрят на детей, как на «засаду спасения» и сами стараются сбыть их с глаз долой к «дядюшкам» и «матушкам» –корабелыцицам. И вот такими-то фантастическими измышлениями и создаются заграницею, в нашем интеллигентном обществе и в печати легенды о религиозных гонениях в России, о жестокости русских законов и властей, о нетерпимости духовенства православного… А между тем, нет, кажется, в свете менее воинствующего, более смиренного, долготерпеливого духовенства, как русские православные архипастыри и пастыри, нет более индифферентных, безучастных к своей религии и безразличных ко всяким сектам, как высокообразованные департаментские и полуинтеллигентные провинциальные чиновники российской империи. Ограждающие св. |
| Сублимация начинается из глубин подсознания, из глубин органической жизни. Множество тенденций, стремлений существует в подсознании и вырастает из подсознания. Все стремления уже до известной степени бессознательно сублимированы, ибо тендируют к ценностям. Можно сказать, что вполне несублимированы, т. е. индифферентны к ценностям (не тендируют), только чисто каузальные, механические процессы. Но органическая жизнь не индифферентна к ценностям. Жизнь начинается там, где начинается оценка: стремление к чему-либо или отталкивание от чего-либо. Для жизни существенна чувствительность и реакция: растение чувствительно к свету, ибо реагирует на свет, тендирует к свету. 267 Реакция есть не-индифферентность, а не-индифферентность и есть оценка. Организм не реагирует на то, что безразлично для жизни, он реагирует лишь на положительные или отрицательные витальные ценности. Шелер вполне прав, утверждая, что все стремления имеют направление, изначально им принадлежащее, и это направление есть Wertrichtung, 268 т. е. определяется ценностью. Мы должны напомнить, что так обстоит дело еще в подсознании, т. е. в сфере бессознательных стремлений, где нет речи, конечно, о сознательной воле с ее сознательными «целями» (Zwecksetzung). Каким образом стремления вырастают из тьмы подсознания? Как они осознаются? Ответ дан выше в главе пятой: бессознательные стремления поднимаются, «сублимируются» в сферу сознания при помощи воображения; оно прежде всего помогает осознать, что выражается в направлении стремления, куда оно указывает, чего оно хочет, какую ценность имеет в виду. Для этого служит образ, как средство выражения желанного и искомого. Воображение никогда не индифферентно к ценностям, оно ищет выразить ценности, бессознательно предчувствуемые, угадываемые, искомые. Вот почему воображение, как было показано выше, есть сублимирующая сила, есть воплощение ценностей. Но здесь, в сфере сублимированного Эроса, нет еще настоящей воли, свободы, выбора. Скорее здесь действует сила, чуждая воле, непокорная ей: сила аффектов и воображения. |
| Эти особенности и психофизиологические характеристики молодёжного возраста позволяли советским исследователям сделать вывод о том, что молодежь является «наиболее чувствительным объектом по отношению к пропагандистскому воздействию из числа различных социальных групп» . Однако коммунистическую и антикоммунистическую пропаганду они оценивали, по существу, совсем в различных величинах. Например, сопоставляя цели и задачи буржуазной и коммунистической пропаганды, В.П. Култыгин писал: «При социализме пропаганда - необходимая и благородная функция, способствующая общественному прогрессу в самых различных сферах, при капитализме пропаганда - ругательное слово, обозначающее циничную и эгоистическую попытку оболванить массы, внушить им идеи, ценности, представления, не имеющие ничего общего ни с собственными интересами, ни с истиной» . Соответственно, на их взгляд, различно было и положение молодежи в процессе идеологической борьбы. Молодёжь могла стать жертвой манипулятивного воздействия буржуазной пропаганды, если не сопротивлялась ей, оставаясь пассивной и идеологически безразличной (индифферентной). Однако, если молодые люди являлись убеждёнными марксистами-ленинцами, то они не только не подвергались какому-либо буржуазному влиянию, но и оказывали ему активное сопротивление. Как видно из данного обзора различных источников, привнесение в науку идеологии, догматизация марксизма-ленинизма, конечно же, не способствовали объективности оценок тех или иных явлений в молодежной среде, взвешенному, научно-обоснованному, ценностно-нейтральному изучению молодёжи как объекта манипулятивного воздействия. В условиях отсутствия идеологического плюрализма и запрета на инакомыслие, советские ученые просто-напросто не могли открыто сказать то, что они думали на самом деле. В полной мере, кто-то из них смог это сделать уже после падения тоталитарного режима. Тем не менее, изучение молодежи как объекта манипулятивного воздействия различных, не однозначных субъектов общественной жизнедеятельности, использующих её, в силу отсутствия у значимой части молодых людей соответствующих знаний, опыта и экономической независимости, в корыстных целях, имело своё место. |
| входят и представления, и чувствования, и волевые процессы, – тогда закон «возрастания ценностей» имеет силу, и следствие оценивается как нечто бльшее, чем его основание, так как рассмотрение обращается на всю качественную сторону нашего переживания. Мышление оценивает, таким образом, с качественной стороны те процессы, которые вытекают из предшествовавших им и обладают новыми свойствами, не содержавшимися в предшествовавших процессах. Но именно в том частном случае, когда качественная сторона не принимается мышлением в расчет, когда мышление обращается не на столь ценные для самого «я» процессы, а на более объективный, как бы навязанный извне и безотносительный в силу этого для нашего «я» элемент переживания, т.е. на представления без отношения последних к вызываемым ими чувствованиям и реагированиям нашей волевой деятельности, – тогда именно закон возрастания ценностей не проявляется в виде различной оценки причины и следствия и все члены причинного ряда в таком случае приобретают одинаковую безразличную ценность. Для мышления, как внутреннего и «собственнейшего» процесса, безразлична по ценности та причинная связь, в которую вступают представления – объекты. «Наша познавательная способность», как образно выражается Вундт, «относится к проявлениям причинности в природе как относительно индифферентный зритель, для которого в частности не имеют никаких различий по ценности различные члены причинного ряда». 1784 И здесь, именно, возможно приложение принципа эквивалентности причины и следствия, и возможна замена этих членов друг другом. Подобное же постоянное соотношение причины и следствия, ведущее даже к количественному определению эквивалентности, влияет также и на понятие субстанциальности. В мipe полного переживания, где имеет силу закон возрастания ценности, неизменного нельзя ничего найти, так как внутренняя сторона переживания непрерывно меняется от меньшего к большему и не дает возможности найти для нее неизменного основания. В мipe же представлений, в естество- |
| Вот мы и видим на Апостолах градацию постепенного высвобождения от привычки, самой в себе не недоброй, но и не необходимой. Все они равно убеждены, что эти привычные действия совершенно безразличны сами по себе; но один не считает себя способным отрешиться от них и поступать вопреки им, и потому обрекает себя на деятельность среди таких людей, которые в этом отношении сродны с ним. Он и сам не берётся за непосильное ему, и всячески в то же время старается оберечь и чуткое к законным предписаниям чувство иудея: и сам деликатно и осторожно касается его, и от других требует такого же деликатного отношения к этому разбереживанию нажитой раны-привычки. И это, между прочим, потому, что он знает и испытывает силу её на себе, испытывает всё неотразимое даже новообразовавшимся понятием-убеждением неприятное чувство, какое производится на каждого действием, хотя уже и индифферентным при этом новом убеждении, но, вследствие прежде образовавшейся привычки известным образом отвечать на него, всё же дающим каждому чувствовать эту неприятную, болезненную отзывчивость, да так, что такой приходит в невольное замешательство, как ему поступить в данном случае, будь даже наивозможно-лучшим образом он убеждён в совершенном безразличии известного поступка самого в себе (примеры: Ап. Павел в Иерусалиме и особенно Ап. Пётр в Антиохии и далее). Такое замешательство обнаруживается особенно в тех случаях, когда к этому болезненному и немощному ( Рим.14:1 и далее) чутью примешиваются ещё другие соображения, другие струны, очень чувствительные и требующие с собой особенно деликатного обращения, вроде, например, возможности соблазнить других, соблазнить и оскорбить их привычные чувства таким с моей стороны действием, которое, будучи и по существу безразлично, в то же время и для меня самого настолько ничтожно, что я всегда могу и удержаться от него или заменить его другим, совершенно равносильным тому действию, которое для совести другого соблазнительно или, по крайней мере, возбуждает в нём привычное неприятное чувство 22 . |
| Что же дают нам и чего не дают основные, «официально» признанные силы современной культуры? И вот чувственные ощущения, взятые самые по себе, оказываются в духовном отношении слепыми и творчески бессильными; они нуждаются в руководстве; им необходима высшая, целесознательная и ведущая инстанция. Если ее нет, то они начинают служить телу и его похотям, бездуховному инстинкту самосохранения и размножения во всей его самовластности и безоглядности. Это мы видим в хозяйственной наживе и конкуренции; это обнаруживается и в современном модернистическом искусстве. В науке власть и контроль принадлежат теоретическому мышлению . Это, несомненно, приводит к познавательным успехам. Однако такой «научный прогресс» остается духовно-безразличным и мертвенным. Ибо мысль, взятая сама по себе, отвлечена и логически понудительна, но бездуховна и бессердечна . Предоставленная собственной природе и инерции, она является аналитически-отвлекающей силой, все разлагающей, развязывающей и подкапывающей. Еще недавно в мире чествовали мышление как величайшую силу доказательства и просвещения, как орган самой истины, как «разум» (Ratio!); и вот оно незаметно опустилось до произвольного и плоского «конструктивизма» и превратилось в пошлый, скептический рассудок. И оказалось, что «чистое» (голое) мышление – духовно индифферентно и мертво в делах созерцания и сердца. Оказалось, что оно представляет из себя величайшую опасность для человеческого рода – орган лжи и мнимых доказательств, орудие обманной и губительной пропаганды, путь соблазна и разрушения… Не стоит доказывать, что человеческий инстинкт есть великая сила, что от него можно ждать большой «пользы» и жизненной «службы», но что, взятый сам по себе, он ведет не путями духа, а звериными тропами. Поскольку око духа в инстинкте спит или, может быть, угасло совсем, постольку он становится орудием человеко-животности – гибким, цепким, изворотливым и лукавым. Но о достойной жизни , но о духовной жизни, о социальной жизни – он и не задумывается. В биологическом отношении человеческий инстинкт есть сила таинственная и изумительная; но в духовном отношении он может остаться слепым и бессильным. Свою истинную мощь, полноту своих способностей он приобретает только тогда, когда в нем просыпается око духа и когда оно, пробудившись, становится определяющим, ведущим и облагораживающим началом жизни. Дело не в том, чтобы «дух» и «инстинкт» как-нибудь примирились в человеке, ужились и «не мешали» друг другу, но в том, чтобы «волк» инстинкта радостно предался «ангелу» духа и свободно служил ему, встречая с его стороны бережное и благодатное водительство. Проблема разрешена верно, если духовность светит из инстинкта, а инстинкт «облекается в дух». |
| Старое этимологическое значение слова безразличный во второй половине XIX b. вытесняется употреблением слова неразличимый, которое было образовано в 30–40-х годах XIX b. Впрочем, ср. у Гончарова в «Обломове»: «Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам». Близкое значение сохранилось у слова безразличный лишь преимущественно в специальном, научном языке. Здесь безразличный обозначает: «нейтральный, не подверженный никакому преимущественному влиянию». Например: «Безразличный пояс магнита лежит на середине между его северным и южным полюсами. Безразличное равновесие» (Ушаков, 1, с. 115–116). Акад. Я. К. Грот в «Словаре русского языка» еще не отмечает всех новых значений, укрепившихся в слове безразличный в литературном языке XIX b. Он так характеризует значения и употребления этого слова: «Безразличный, -ая, -ое; -чен, -чна, -о. «Не различаемый», «неразличимый»; «одинаковый», «равный». Употребл. более в виде наречия: безразлично, все равно» (сл. Грота – Шахматова, 1891, 1, с. 158). Новая жизнь слова безразличный началась с того момента, когда оно в языке русской интеллигенции конца XVIII – начала XIX b. сблизилось с французским indifférent. Безразличный с морфологической точки зрения представлялось тожественным. Оно было как бы специально приспособлено для того, чтобы стать семантическим кальком (sic!) французского слова. Еще В. К. Тредиаковский при переводе трактата Alexandre Deleyre «Analyse de la Philosophie du Chancelier Françoise Bacon» (1755) испытывал затруднение в переводе французск. indifférence и indifférent: «indifférence передается им через неразнственность и равность, а прилагательное indifférent через церковнославянизм не пекущийся» (Виноградов. Очерки, с. 151). Возможен был и перевод: «неразнственный». Отсюда – один шаг до понимания слова безразличный как калька, соответствующего indifférent. Ср. у Ап. Григорьева в воспоминаниях «Мои литературные и нравственные скитальчества»: «...эпоха бессознательных и безразличных восторгов, в которую наравне с этими вечными песнями [Пушкина] восхищались добрые люди и ”Амалат-беком...“. |
|
|
