| В 1347 году, когда Палама одержал победу на Соборе в Константинополе над своими противниками, он был возведен в архиепископа Фессалоникийского (Солунского). С этих пор ученики Григория Паламы заняли все основные руководящие должности в Византийской Церкви, включая патриархат. Платонизм и византийское православие (сравнительный анализ А.Ф. Лосева) По определению А.Ф. Лосева, платонизм есть систематически разработанная интуиция тела. Платонизм не знает идеального мира в его чистой идеальности. Он знает лишь тождество «идеального» и «реального», в результате какового формализуется идея и холоднеет «реальное», вещь. Если рассмотреть проблему отношения Бога и мира в платонизме, то Бог и мир понимаются как категории разделенные и даже взаимопротивоположные. Но субстанционально это одно-единственное бытие, обоженный космос и вещественное божество. Какое бы ни было противостояние Бога и мира в платонизме, он всегда мыслит Бога абсолютно имманентным миру и бытию. Божественный мир и вещественное божество, космос с разными сферами пространства, начиная от тяжелого земного и кончая тончайшим небесным, — это одно и единственно возможное божество-космос-тело. Поэтому молитвенное восхождение в язычестве, при всем его трепете и при всей неисповедимости той бездны, куда оно стремится, есть всегда движение в пределах одного и того же бытия, одного и того же универсально-божественного космического тела. Это приводит к тому, что в язычестве не может быть принципиальной разницы между таинством и обрядом. Таинство есть всегда преображение, но язычество, где вся мировая субстанция и все отдельные субстанции мыслятся как вечные и спасенные, не понимает этого. Язычник верит в то, что возможно не преображение, а совершенствование на основе уже данной навсегда субстанции. В христианстве есть понимание, что единый и неповторимый Бог только однажды и только неповторимо воплотился в человека субстанционально, а все остальные люди воплощают в себе Бога только энергийно. Платонизм мыслит принципиально всех людей как богочеловеков. Платоник считает, что каждый человек является одинаковым субстанциональным, ипостасийным воплощением Божества, и тут не может быть никакой существенной разницы между человеком и Богочеловеком. |
| : Фокин А. Р. Христианский платонизм Мария Викторина > : Фокин А. Р. Христианский платонизм Мария Викторина Опубликовано в альманахе “Альфа и Омега”, 51, 2008 4 января, 2012 Опубликовано в альманахе “Альфа и Омега”, 51, 2008 : Фокин А. Р. Христианский платонизм Мария Викторина/Ин-т философии РАН. Москва: Империум Пресс: Центр библейско-патрологических исследований, 2007. 256 с. Римский ритор, философ и богослов, которому посвящена книга, является по-своему уникальной фигурой для поздней античности. В нём причудливым образом слились совершенно разнородные черты. С одной стороны, он профессиональный философ-неоплатоник, с другой — с определённого момента жизни, причём уже на склоне лет, строгий ортодокс. Эти стороны жизни и мысли Мария Викторина так никогда и не сплавились в нечто цельное; он до конца остался утонченным последователем самой совершенной из античных философских традиций и одновременно с этим христианином, ревностно отстаивавшим православное вероучение о воплощении Бога перед современными ему еретиками-арианами. Феномен внутренней разнородности этого автора делает особенно привлекательным исследование его творчества ввиду прояснения взаимовлияний античной и христианской мысли. Кроме того, для историков античной философии Марий Викторин порой выступает одним из её ключевых свидетелей, в особенности в латинской античности. Так, Пьер Адо был вынужден начать свой долгий путь изучения позднеантичной философии со всестороннего исследования наследия Мария Викторина, растянувшегося на 20 лет и завершившегося изданием трактата о Троице в соавторстве с Полем Анри, а также публикацией двух фундаментальных монографий, посвящённых римскому ритору. Для русскоязычного читателя Марий Викторин до сих пор оставался неизвестным автором по причине полного отсутствия каких-либо переводов его трудов или самостоятельных исследований. Эта лакуна начала заполняться лишь с появлением публикаций А. Р. Фокина в “Альфе и Омеге” 1 и Православной энциклопедии 2 . Рецензируемая книга представляет собой фундаментальное систематическое и историческое исследование, выдержанное в справочно-энциклопедическом описательном ключе. В её основе лежит кандидатская диссертация, защищённая автором в Институте философии в 2005 году. |
| Об оценке работы о. Павла за рубежом всерьез говорить не приходится, по причине отсутствия переводов. Тем не менее, отметим, что выдающийся немецкий философ М. Хайдеггер, в своей работе «Учение Платона об истине» (Курс лекций 1930/31 г. Публ. 1942 г.), по ряду вопросов высказывает положения, весьма близкие Флоренскому. Так, он пишет, что «сущность идеи заключается в свечении и зримости» (Heidegger М. Wegmarken. Frankfurt am Main, 1978. S. 223), отмечает сложную судьбу термина «идея» и свершившуюся в истории западной метафизики, в связи с его неправильным пониманием, «подмену истины». Впервые опубликовано в кн.: В память столетия (1814–1914) Имп. Московской Духовной Академии: Сборник статей, принадлежащих бывшим и настоящим членам академической корпорации. Ч. 2. Сергиев Посад, 1915. С. 41–134. Текст печатается по первой публикации, с исправлением ошибок. А. Т. Казарян. Примечания А. Р. Фокина . I Термин платонизм известен всякому. Не менее известно и то, что явление, обозначаемое этим именем, не только было силой, но и непрестанно есть типическое выражение внутренней жизни. Однако, и в порядке историческом, и в отношении духовном, платонизм – явление чрезвычайно сложное, – настолько сложное, что до сих пор историки мысли не привели его в ясность. Это – венок разнообразный: тут – милые пахучие травы родных полей, но тут же – таинственные орхидеи Востока; у корней аттических яворов здесь почиют на водах священные лотосы Нила. Дать точную характеристику платонизма – кто взял бы на себя столько притязательной смелости? И даже когда Вы спросите: «Что такое платонизм?», мне придется сказать: «Увы, не знаю». Но не я один. Свое вынужденное поп liquet – не ясно – я разделил бы со знатоками истории, мысли и культуры. «И в настоящее время, – свидетельствует один из них 75 , – остается во всей силе замечание «платонического философа» Оригена , что «Платона никто не знает вполне». Мы знаем, что платонизм – могущественное духовное движение. Мы знаем, что, по крайней мере, половина философии, и притом, половина прекраснейшая, связывается с именем Платона: «Корни всего того, что разумеется под именем идеализма и что в логике носит название реализма, в теории познания априоризма, нативизма или рационализма, в онтологии спиритуализма и телеологии, восходят к одному и тому же первоисточнику, а именно, к тому мыслителю, который, хотя и не первый придал научное значение термину идея, но который сообщил ему всемирно-исторический интерес – к Платону». Таково выразительное признание врага платонизма 76 . |
| Платоновский дуализм чувственного и умопостигаемого меняет свой смысл в свете христианского догмата Боговоплощения. Воплощение не может не реабилитировать телесного и чувственного существования. У Марселя этот момент присутствует в проработке идеи воплощения (l’incarnation) в его феноменологии тела и ощущения (le sentir), завязывающего узел экзистенции как бытия-в-мире. «Экзистенциальное, – говорит Марсель, – неизбежно указывает на воплощенное существо, то есть на факт бытия-в-мире " 159 . Возникает комплекс экзистенциальных концептов-символов – ситуация, участие, вовлеченность и т. п., преодолевающих созерцательность платонизма, в котором познавательная ориентация выступает высшим родом универсальных установок человека. Конечно, не надо думать, что христианские догматы вычеркивают платонизм из арсенала мысли. Это, конечно, не так. Платонизм как символизм (а символ немыслим без онтологической тайны) сохраняет, пусть и в преображенном виде, свои права, можно сказать, вечные права. Воплощение не устраняет тайны Бога и человека, Божественное и человеческое хотя и слились ипостасно в Воплощении, но остались неслиянными – как бы противоречиво ни было такое высказывание. А раз так, то вместе с символизмом сохраняет все свои права и платонизм, поскольку он, храня тайну, символизму остается верен. Таким образом, базовую амбивалентность платонизма в его отношении к христианской мысли следует определить, как соположение в нем рационализма и символизма: христиански ориентированное сознание приемлет второе и ограничивает абсолютистские претензии первого. Христианская мысль находится в двоящемся, амбивалентном отношении к платонизму – она и вдохновляется им, и стремится преодолеть его ограниченность, присущую ему как эллинскому рационализму. Не только платонизм связан с символизмом, но и экзистенциальная мысль, платонизму оппонирующая. По о. Павлу, символом нечто выступает постольку, поскольку оно больше себя самого 160 . Достаточно сравнить этот тезис о самопревосхождении вещи как символа с общим местом экзистенциалистской философии о человеке как существе-проекте, существе, принципиально не равном самому себе, существе-существовании, а не существе-сущности. Поэтому можно сказать, что в экзистенциализме человек – символ, символическое по своей онтологии существо. |
| С помощью платонизма Европа вошла в Модерн – в Новое время – с его наукоцентризмом. Но с помощью платонизма же, правда, иначе акцентированного, она пытается и выйти из Модерна. Пример тому – Павел Флоренский . Как же должен быть переинтерпретирован платонизм, чтобы такое могло случиться? Если Галилей, Кеплер и другие творцы научной революции и, соответственно, проекта Модерна использовали геометризм Платона, его онтологически значимый математизм (книга природы написана на языке математики), то ниспровергатели Модерна, в частности, о. Павел, вдохновляются платонизмом как аниматором мира, механизированного наукой Нового времени. По верному замечанию А. Ф. Лосева , Флоренский понял платоновскую идею магически и личностно-духовно, связав ее с концептом «лика». Его платонизм – это не столько наукоморфный платонизм правильных геометрических тел, полиэдров «Тимея» и Кеплера, сколько платонизм эзотерических мистерий, языческой религиозной души с ее демонами, домовыми, лешими и т. д. В «Диалектике мифа» Лосев дал запоминающуюся картину такого платонизма на службе у антимодернистского поворота истории. Поэтому для прогрессистов-модернистов Флоренский и Лосев всегда будут фигурами радикальной «реакции». Но современное «постмодернистское» сознание утратило прогрессистский пафос и поэтому спокойнее относится и к этому мистериально-демоническому лику платонизма. Оно играет всеми возможными интерпретациями… ради своего вполне нововременного, то есть модернистского, «Я». В. Гейзенберг писал, что в элевсинских мистериях можно было на самом деле встретить Диониса 12 . «Постмодернисты», видимо, не встречались ни с каким богом, кроме своего обожествленного «Я». От Штирнера они ушли недалеко. Русские декаденты в лице В. Брюсова похвалялись тем, что они приносят жертвы всем богам. Но этим эстетским «политеизмом» они лишь демонстрировали свое ницшеанство и самоутверждение вполне модернистского типа. Но мода в начале века действительно была не столько на «геометрического» Платона Кеплера и Галилея, сколько на аниматорский герметический неоплатонизм Бруно и Агриппы, о котором писал тот же Брюсов 13 . |
| В Московской Духовной академии П. А. Флоренский занимался символической логикой, теорией познания, историей философского религиозного мировоззрения, археологией, еврейским языком, организовал философский кружок, в котором прочел ряд докладов. Курс Московской Духовной академии П. А. Флоренский окончил первым. Кандидатское сочинение П. А. Флоренского «О религиозной Истине» легло в основу магистерской диссертации «О Духовной Истине» (М., 1912), защищенной 19 мая 1914 года. 23 сентября 1908 года, после прочтения двух пробных лекций сентября– «Космологические антиномии Канта» (Сергиев Посад, 1909); «Общечеловеческие корни идеализма» (Сергиев Посад, 1909)]. П. А. Флоренский был утвержден исправляющим должность доцента Московской Духовной академии по кафедре истории философии (впоследствии названной им кафедрой истоки мировоззрений). За время преподавания в Московской Духовной академии (19081919) священник Павел Флоренский создал ряд оригинальных курсов по истории античной философии, философии культа, кантовской проблематике, лишь некоторые разделы которых были опубликованы (Пределы гносеологии. Богословский вестник. 1913. Т. 1. С. 147174; Смысл идеализма. Сергиев Посад, 1915; Первые шаги философии. Сергиев Посад, 1917). Оценивая вклад священника Павла Флоренского в изучение платонизма, один из лучших знатоков античной культуры А. Ф. Лосев , писал, что Флоренский «дал концепцию платонизма, по глубине и тонкости превосходящую все, что когда-нибудь я читал о Платоне... Его имя должно быть названо наряду с теми пятью-шестью именами, которые знаменуют собой основные этапы понимания платонизма во всемирной истории философии вообще... Символически-магическая природа мифа, вот то подлинно новое, почти небывалое, что Флоренский вносит в мировую сокровищницу различных историко-философских учений, старающихся проникнуть в тайны платонизма. Замечу, кроме того, что взгляды Флоренского на Платона развивались вне всякой зависимости от каких бы то ни было учений о Платоне на Западе» (Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930. С. 680). |
| В указанном фрагменте также стоит обратить внимание на метафору взросления. С христианской точки зрения, рабство и скованность космическим законом — это младенчество, которое требует преодоления через возрастание. Примечательно, что разработка учения о Промысле в античной мысли совпала с христианством в основополагающей направленности: древнегреческая философия представляла собой преодоление (диалектическое развертывание) изначальной матрицы — политеистического пантеизма в его до- и внефилософском виде. На фоновом уровне пантеистическая (как и политеистическая) направленность, конечно, была характерна для всей языческой античной мысли, но в рамках отдельных концепций и течений греческая философия все же стремилась выйти на некий новый уровень. Сказанное порождает вопрос: можно ли говорить, что языческая античная философия хотя бы отчасти была близка к панентеистической парадигме? Ответ на этот вопрос позволил бы лучше высветить специфику христианского представления о мире и Божественном Промысле. Как правило, о панентеистических тенденциях в античной философии говорят лишь в связи с платонизмом. Д. Балцли отмечает, что наличие панентеистических тенденций в платонизме является предметом дискуссии. Сам он считает возможным говорить о политеистическом панентеизме на материале платоновского диалога «Тимей» . Так или иначе, но платонизм сыграл существенную роль в становлении панентеизма, в частности своей концепцией Мировой души, которая, как показывают исследования, не может быть однозначно истолкована . Для нас важно, что представление о близости платонизма к панентеизму совпадает с предлагаемой нами схемой, согласно которой платонизм ближе всего к христианскому пониманию Промысла. Можно предположить, что платонизм имеет панентеистическую тенденцию в сравнении с пантеизмом стоиков и деизмом аристотеликов, но в сравнении с христианством платонизм не может считаться вполне реализованным панентеизмом, так как деистические тенденции, отдаляющие высший аспект Божественности от низшей части космоса, в нем достаточно сильны. Н. Грегерсен подчеркивает, что в контексте христианской мысли допустимо говорить о сотериологическом панентеизме . Идея спасения искаженного творения через воплощение наивысшего Божества чужда платонизму, о чем свидетельствует, например, Цельс, которого принято считать представителем среднего платонизма: «Бог добр, прекрасен, блажен и пребывает в прекраснейшем и наилучшем. Если он спускается к людям, Ему приходится измениться, (причем) изменение (будет) из доброго в злого, из прекрасного в безобразного, из блаженного в несчастного, из наилучшего в наихудшего. Кто избрал бы себе в удел такую перемену?» . |
| 109). И тут точка, на Вознесении. Мы теперь можем синхронизировать Кавасилу натянутыми интерпретациями, но у него текст заканчивается именно так, и для него, очевидно, «время» присутствия Христа в Литургии «заканчивается», по крайней мере в этом конкретном месте – Вознесением. Нет «второго и славного Пришествия». Итак, является ли Кавасила «небиблейским» теологом? Может, на самом деле, и сами православная Литургия и литургика – «забывали эсхатон» вплоть до новейших времен? Или, может быть, совершенно неуместно ожидать, что отцы будут отвечать на установленные богословские критерии (такие как эсхатоцентризм) во всех эпохах и текстах? Это вопросы, которые требуют особых исследований. Но еще до того, как мы найдем на них окончательные ответы, мы должны предостеречь себя от того, чтобы не предъявлять отцам требования «библейности» и «традиционности», по крайней мере не как идеологические требования, по которым мы им будем судить. В любом другом случае нам придется либо выбирать только тех отцов и их тексты, которые поддерживают нашу идейную позицию (избирательный подход, к которому Митрополит Зизиулас, к сожалению, склонен), либо проводить какую-то оценку святоотеческих текстов, а иногда, когда свидетельство отцов явно не в нашу пользу, и спорить с ними. Следовательно, будет методологически правильнее, а теологически плодотворнее – вообще не требовать от отцов, чтобы отвечали на заранее установленные критерии и позволить им свидетельствовать, без необходимости стать лишь фрагментом в нашей теологической мозаике. Игра слов. – Прим. Из объемной литературы о взаимосвязи между Христианством и платонизмом как особенно информативную для нашей публики, при этом не склонную к дихотомиям и зажигательным поляризациям, выделяем замечательную книгу: С. Аверинцев, Ad fontes. Огледи из патристичке Београд, 2017, особенно с. 94-110. В.: Лаут, Извори мистичког од Платона до Ареопагита, Београд – Карловац, 2009, с. 24-111. Вернер Платонизам у у: Платонизам у Нови Сад, 2009, с. 15. Вернер Платонизам у у: Платонизам у Нови Сад, 2009, с. |
| Да, в девяностые православие пришло на выжженную советской идеологией почву и хорошо принялось. Но видели ли вы, как зарастают пожарища или заброшенные поля? Сначала появляются крапива с малиной, потом за несколько лет вырастают березы с осинами, а еще через десятилетия их сменяют сосны и ели. Те неприхотливые растения, которые быстро росли после пожара, вскоре уступают место другим. Вот и православная миссия движется в эту сторону. Запрос людей на религиозность никуда не исчез, но «молиться, поститься и слушать радио «Радонеж» уже мало кого вдохновляет. Сейчас нужны труды, по уровню сравнимые с трудами отцов-каппадокийцев. Тогда, в золотом веке христианского богословия, они смогли освоить новый язык. С языка стоицизма ранних христиан они перешли на язык платонизма. И именно этот язык стал языком нашего богословия на полторы тысячи лет. Язык платонизма был принят, несмотря на все те проблемы, которые он создавал. Гностики, манихеи, катары ведь тоже опирались на Платона. Но эта возможность возникновения ересей не помешала православным успешно освоить новый язык. Сегодня язык платонизма устарел. Сегодня о человеке, смысле жизни, призвании говорят на языке психологии и наук о мозге. И если мы хотим сохранить диалог с миром, то нужно учиться говорить на этом языке. А мы вместо этого застряли на темах, никому кроме нас не интересных. Вот и получается, что не православные красотою своего учения обращают внешних в свою веру, а наоборот. Ведь мы же видим, что многие православные священники, катехизаторы, миссионеры, знакомясь с современной психологией, снимают сан и начинают служить людям в новом качестве. Многовековая православная традиция уступает в битве за умы тех, кто привык думать. А остающиеся даже не могут ничего внятного сказать уходящим братьям. В основном, все ограничивается переходом на личности и избитой фразой «они вышли от нас, но не были наши»… Как изменить ситуацию? Думаю, сложившаяся ситуация устраивает большинство. Многие ведут себя, как моя пятилетняя дочка, сказавшая в ответ на неприятную информацию: «Я этого не знаю и знать не хочу». Проще закрыть глаза на уходящих и сосредоточиться на тех, кто остается. Ведь интересующихся и думающих людей не так много. А на место ушедших пока еще приходят новые неофиты. Учитывая печальную ситуацию с образованием в России, спрос на упрощенную картину мира никуда не исчезнет. «Оставшийся мир лежит во зле, давайте просто постараемся от него изолироваться». Такой современный вариант старообрядчества, почему нет. |
| Это я, душа твоя, Джон Донн. Так что сама ненависть к «душевному» говорит об идеологической природе того «нового благочестия», которое мы часто называем «фундаментализмом». Касательно нашего главного вопроса, отношения идеологии и христианства. Я думаю, что идеология — это гораздо более древний и более широкий феномен, чем христианство. Идеологий множество, и в принципе всякое убеждение можно превратить в идеологию. Об идеологии в ХХ веке так много написано! Хотя бы у Ханны Арендт . Но то, что идеология проникает в христианство и не узнается как нечто противоположное христианству, — вот это ужасный парадокс. Ведь христианская весть и является для того, чтобы идеологии не было, она приходит как суд над идеологией. Ханна Арендт (1906–1975) — философ, политический теоретик и историк Если мы вспомним позднюю античность — она переполнена идеологичностью, всем этим культом императоров: «друг Цезаря», «враг Цезаря». Если мы посмотрим на тот храмовый мир, с которым спорит Спаситель в Евангелии, — это мир идеологов. Как сказал один православный священник, не обычные грешники (блудницы, мытари и т. п.) хотели смерти Христа, они-то были рады спасению. Этой смерти хотели идеологи, религиозные идеологи. Они всегда ее хотят, как показал Достоевский в «Легенде о Великом Инквизиторе». А в чем, собственно говоря, природа идеологии? У Владимира Вениаминовича Бибихина есть интересные заметки о платонизме. Он говорит в них не о «первом» платонизме, т. е. не о древнем и высоком учении самого Платона, и не о неоплатонизме античных платоников, а о новом, «молодом» платонизме, как он его называет. Этот «младоплатонизм» отвечает некоей прирожденной интуиции человека о том, что мира два: один — как бы не совсем настоящий, а другой — совсем настоящий. И тот, который мы непосредственно созерцаем, — это не совсем настоящий мир. Должен быть какой-то другой, истинный. Это врожденное свойство человека — предполагать существование иного, истинного мира, с этим ничего не поделаешь, пишет Бибихин. Да и делать не надо. Остается только спрашивать: откуда мы знаем, что есть какой-то еще мир, кроме того, что мы видим? |
|
|
