| «Я бы не посмел об этом говорить, если бы не было одного его посмертного письма. Период перед первой мировой войной был наиболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время еще живой “Анатэмы”, еще продолжающихся “огарков” и массовых самоубийств молодежи, время разлива сексуальной литературы, когда Соллогубы, Вербицкие, Арцыбашевы буквально калечили людей, время, когда жандармские офицеры читали о “розовых кобылках”, а гимназисты мечтали стать “ворами-джентльменами”, время, когда на престол ложилась тень Распутина, сменяющего архиереев и министров. Главная опасность этого времени заключалась в том, что даже лучших людей оно точно опаляло своим иссушающим ветром». Взгляд на идеальный образ прихода выражен в работе «Основы церковно-приходской жизни», написанной еще в 1894 г., в начале служения в Бутырской тюрьме (см. подробнее статью: «… мечтает всю Русь обратить в православные братства»: протоиерей Иосиф Фудель в дискуссии о церковной жизни рубежа XIX – ХХ веков). Очевидно, ничего похожего воплотить в ситуации того времени у отца Иосифа не было возможности. Неправда жизни при внешних признаках благополучия глубоко ранила о. Иосифа. С.Н. Дурылин вспоминает о впечатлении о нем в 1912 г. 21 : «…лицо о. Иосифа было лицо подвижника в миру, праведника среди воюющей и успевающей неправды, – и оттого оно было всегда, даже в своей улыбке, грустно. Только в храме, во время богослужения, оно было иным…» Просветительская деятельность о. Иосифа в это время выражалась в преподавании Закона Божия, и он оставался верен тому принципу, с которого начинал и в тюрьме. Сохранилось воспоминание В.М. Сытиной (впоследствии жены С.И. Фуделя ), которая была одной из учениц гимназии, где о. Иосиф преподавал Закон Божий (примерно в 1912–13 гг.): из него следует, что и в гимназии он старался разрушать обычную для того времени ситуацию, в которой чтение Евангелия было делом исключительно диаконов в храмах 22 . Сергей Иосифович приводит цитату из письма отца к священнику Михаилу Хитрову о школьной работе: |
| Сурьянин Григорий Арцыбашев [сл. Арцыбашевы], 1552 г.; Игнатий Иванович Паюсов [см. Паюсовы], 1545 г., Новгород Суря кн. Юрий Федорович Волконский, 1627–1640 гг. [см. Щекот] Сусалин Семен, пушкарь, 1565 г., Казань Сусаль – золото в тонких листах для позолоты; сусало – рожа, лицо Сусанин Суседов Данило, крестьянин, 1492 г., Переяславль; Василий и Андрей Рахманиновы [см. Рахманин], помещики, середина XVI в., Ржев [см. Волох] Сусло, Суслов : Сусло и Кисляй [см. Кисляй] Федоровичи Ольговы [см. Ольговы], 1569 г., Кострома; Андрей Гаврилович Сусло Приклонский [см. Приклонский], на местник, 1576 г., Шацк; у него сын – Семен Хмель [см. Хмель], 1592 г.; кн. Федор Михайлович Суслов Горбатого-Суздальский [см. Горбатый], вторая половина XVI в.; Михаил и Иван Алексеевичи Сусловы, 1602 г., Новгород Суслон , крестьянин, 1496 г., Обонежье Суслон – особая кладка снопов для сушки Сусол , крестьянин, 1545 г., Новгород Сусолить – сосать; сусоля, сусляй – пьяница (Даль) Сустеньин Василий, подьячий Судного приказа, 1584 г., Москва Суторма – распространено; Суторма Федорович Веревкин [см. Веревкины], 1550 г.; Суторма Васильевич Бессоньев [см. Безсон], середина XVI в. Ср. у Сутормы Бессоньева братья Суета [см. Суета], Неустрой [см. Неустрой] и Булгак [см. Булгак], 1565 г. [см. Чупруновы] Суторма – суета, беспорядок Сутулов Гридя [см. Гридя] Иванов, крестьянин, 1555 г., Вологда; Калина [см. Калина] Сутулов, подьячий, 1551 г., Москва Сутупов Богдан Иванович, дьяк, 1576–1610 гг., Дмитров Сутыря, Сутырин : Сутыря Корцов [см. Корцов], 1565 г., Казань; Мамон [см. Мамон] Гаврилов Сутырин, крестьянин, 1624 г., Нижний Новгород Сутыря – настырный, назойливый человек, спорщик, кляузник Сухан, Суханов : Сухан Крячков сын Аристов [см. Крячко], 1586 г., Арзамас; Сухан Тимофеевич Кульнев [см. Кульнев], 1622 г.; Нечай [см. Нечай] Суханов, подьячий, 1515 г. [см. Досада, Чуваш] Сухарев Верига [см. Верига] Федорович, 1556 г., Кашира [см. Саламыков] Сухая Калита Федор Никифоров, крестьянин, первая половина XVI в., Новгород |
| М. И. Артамонов понял летопись так, будто поляне «без сопротивления подчинились хазарам и согласились выплачивать им дань». 918 По Б. А. Рыбакову получается наоборот: «Сказание о полянах, вручивших хазарам меч вместо дани, нельзя рассматривать как свидетельство покорности полян». 919 Выдав хазарским воинам меч, поляне тем самым «символически выразили свою полную независимость и возможность силой оружия отстоять ее». 920 Б. А. Рыбаков, как видим, воспринимает летописный меч натурально, придавая ему вместе с тем символическое значение. Сугубо предметно, без какой-либо символики истолковал известие летописца о Дани мечами Л. Н. Гумилев, обнаружив в нем указание на изъятие хазарами оружия у полян. 921 «Дань, размер которой соответствовал мечу», – так раскрывает летописное известие В. А. Тимощук. 922 Идею о дани именно мечами развивает В. Я. Петрухин. Обозревая погребальные памятники, принадлежавшие высшей хазарской знати, он пишет: «Специальный интерес представляет ...«могила всадника» у с. Арцыбашева в Верхнем Подонье. Вооружение всадников – палаши – напоминает о предании о хазарской дани в «Повести временных лет», которую хазары «доискахом оружьем одиною стороною, рекше саблями»». 923 Интересную версию предлагает Г. И. Магнер: «Выражения «от дыма меч», «по мечу от дыма» означают по вооруженному воину от каждого дома, от каждой семьи. «Дым " –двойная метонимия: под дымом понимается домашний очаг, под очагом–собравшаяся возле него семья. А «меч» – простейшая метонимия: воин с мечом». Первоначальный смысл легенды, не разгаданный летописцем, открывается Г. И. Магнеру в том, что «на требование дани поляне, пользуясь обычной формулой дани, ответили гордой иронией: мы готовы выставить вам дань – по мечу от дыма, т. е. по воину с мечом от каждой семьи, мы встретим вас всенародным ополчением». 924 По Г. И. Магнеру, стало быть, никакой дани мечами не было, и поляне ответили на домогательства хазар решительным отказом, подкрепив его готовностью сражаться за свою независимость. Надо отдать должное автору: он несравненно тоньше почувствовал источник, чем его предшественники. И все же мы не можем согласиться с ним, поскольку исследователь, подобно другим толкователям Сказания о хазарской дани, усматривает в этом Сказании отдельный эпизод в поляно-хазарских контактах. |
| Таковы: 1) слова Фомы Архидиакона (XIII в.) о славянах далматских: Gotthi a pluribus dicebantur, et nihilominus Sclavi sunt secundum proprietatem nominis...; 2) слова того же писателя, будто бы Салонский собор (1060 г.) назвал славянские письмена, изобретенные Мефодием, готфскими, и 3) слова Туберони (писателя XV в.): atque inde coniicio, Sclavos et Gotthos eandem esse nationem. Но в третьем месте только гадание; во втором смешение имен народов, которые жили вместе и на деле были смешаны; а первое свидетельство может быть даже обращено в доказательство противной мысли. См. подробнее в Жур. Минист. Народн. просв. 1841, 12: О распростр. Христ. в Паннонии в IV веке, стр. 175–180. Inter quos (между обитателями южного Крыма) erant multi Gotthi, quorum idioma est Teutonicum. Hakluts, Collection of the early voyages, travels, and discoveries, of the Englisch nation. London. 1809, стр. 81. «Готфы говорят языком немецким, в чем я сам удостоверился, имев при себе служителя немца, который свободно объяснялся с ними на природном языке своем, и они хорошо понимали друг друга»... Библиот. Иностр. Пис. о России, СПб. 1836, т. 1, стр. 55. См. Историко-Критич. введение в издание этого перевода, Цана. 1805, и в Жур. Мин. Нар. Просв. 1841. 12 статью: О распростр. Христ. в Паннонии в IV веке и о переводе Ульфилы, стр. 165–175. См. выше о Скифской епархии. Tunc omnes Venedi Ermanarici imperiis serviere. De Gotthorum origine et rebus gestis, cap. 23. См. соображения о сем в книге: «Россия в историч. отнош.» Булгарина ч. I, стр. 171–176, СПб. 1837. Свод этих слов см. в Слав. древн. Шафар. т. I, кн. 3, стр. 97-99, и кн. I, стр. 86–88. Москва 1837–1838. Также во втором Прибавл. каталога книг библиот. А. Черткова, стр. 306–308, Москва 1845. Там же у Шафар. т. I, кн. 3, стр. 99. Procop. De bello Gotthico lib. IV, cap. 5, pag. 185–187, in tom. II, Corp. Hist. Byz., Venet. Ibidem lib. IV, cap. 18, pag. 214. По свидетельству Феофана Исповедника (748 г.), который говорит, что готфы в своей области — Дори имели и город Дорас, взятый хазарами. (Повеств. о России Арцыбашева 1, стр. 13, прим. 46, Москва 1838). |
| А Арцыбашев, страстный поклонник плоти, как и Ницше, стоит, задумавшись «у последней черты», стоит у разлагающегося человеческого тела провожает его в землю библейскими словами: «земля еси и в землю отидеши» 2 ( Быт. 3, 19 ). «Я тело и только тело» … Но скажите мне, отчего неспокоен дух в человеке? Из-за чего он постоянно отрывается от тела и через бесчисленные вопросы прорывается к чему-то зателесному, надтелесному и бестелесному? Не потому ли, что в теле с пятью чувствами он ощущает себя, как в темнице, запертой на пять замков? Данное Ницше определение человека ни в коем случае не исчерпывает тайну человека. Не исчерпывает ни тайны его духа, ни тайны его тела. И дух, и тело подобны загадочным иероглифам, которые мы с трудом читаем по складам и, возможно, читаем ошибочно. Мы знаем одно: мы исчерпывающе не знаем ни природу тела, ни природу духа. Человек не может ответить не только на вопрос: что есть дух, но и на вопрос: что есть материя. Дух в теле не ощущает ли себя, как мышь в мышеловке? И тело в духе не ощущает ли себя, как птица, пойманная в крепкую сеть? Дух – тайна для самого себя и для материи, но то же касается и материи. Реальность материи не менее фантастична, чем реальность духа. Природа материи и духа скрывается в бездонных глубинах неизведанных бесконечностей. Из таинственного брака материи с духом родился человек. Бесконечность и посреди его, и окружает его и с одной, и с другой стороны. Поэтому жизнь человека похожа на страшный сон, бесконечный сон, который снится материи в объятиях духа. И, как в любом сне, реальность ему показана, а не логически доказана. Человек не имеет границ. Границы его тела ограничены материей, а чем ограничены границы материи? Человек ощущает и сознает себя человеком, а не знает своей сущности; человек воспринимает себя как реальность, а не знает сущности воспринимаемой реальности. Мы не знаем человека. Если смотреть на дух со стороны тела, он выглядит насмешкой над телом, если смотреть на тело со стороны духа, оно выглядит упорным сопротивлением духу. |
| Зато наверстали сразу! И начали писать нечто такое, что стало вызывать отвращение даже в наших соседях. «Преступление по должности» – легкомысленное, непростительное отношение к своему писательскому долгу – даёт достойные плоды. Писатели в столицах очень красиво и со вкусом рисовали всевозможные сладострастные картины, какие рисовались их нездоровому воображению, а в глухой провинции средние люди захлёбываясь читали, что пишут «властители дум». Писатели – пописывали. Читатели – почитывали. Но вот читателям захотелось дать отчёт в том, как они «усвоили» себе «пикантные» произведения современных писателей. И они этот отчёт дали. На конкурсе имени Островского со всех концов из провинции были присланы «произведения» средних обывателей 62 . Все они бездарны. И это в данном случае хорошо: значит, писали не «писатели», а обыватели. Именно те самые «читатели-обыватели», которые воспитывались на модных альманахах. Теперь столичные учителя могут с удовольствием лицезреть успех своих учеников! В пьесах, присланных на конкурс, по словам газет: «студенческая молодёжь выводится только как пьющая, кутящая, орущая песни, с плоскими разговорами. Вводится в пьесах грубое обличение в скотстве. В одной пьесе босяки по очереди насилуют девушку. Другая драма написана под влиянием Арцыбашева: выведен тип растлителя, растлевающего 17 невинных девушек» и т. д., и т. д. Ведь все эти «драмы» есть не что иное, как домашние сочинения провинциальных учеников на тему: «Чему мы научились у современных писателей». И прочтя эти «сочинения» – «учителям» должно сделаться стыдно. Стыдно за то, что они ничего не дали своему читателю, ничему его не научили и только ещё более загрязнили и развратили и без того грязную и развращённую душу современных представителей расшатанной эпохи. Тоска о пророке 63 Задумывались ли вы когда-нибудь над вопросом: почему наши современные писатели не покажут нам ни одного настоящего героя? Пусть жизнь мало даёт «героических» примеров, но, казалось бы, тем с большей силой должны тосковать люди о настоящем человеке, и если действительность сера, тускла, бессильна, то тем напряжённее в творчестве своём они должны стремиться к пророку. |
| В русском литературном языке второй половины XIX в. новое употребление слов разложение, разложиться укореняется в языке революционно-демократической печати и затем входит в общую норму русского литературно-книжного языка. Сравните у Ф. М. Достоевского в романе «Преступление и наказание» (1866, в речи студента): «За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения». Сравните позднее у М. Арцыбашева в рассказе «Смех» размышления доктора о смерти: «...как художественно ясно представился ему процесс разложения, та слизь и гниль, которая получится из него, представились толстые, ленивые, белые черви, распухшие от его гноя...» (Арцыбашев, с. 198). В самом конце XIX в. и особенно ярко с 20-х годов XX в. выступает в слове разложение новый семантический оттенок: дезорганизованность, внутренний распад, упадок. В словаре Ушакова этот оттенок иллюстрируется такими примерами: «Оппозиционеры рассчитывали внести разложение в ряды большевистской партии после смерти Ленина... В армии врага полное разложение. Дошел до окончательного разложения» (3, с. 1163). Опубликовано в кн.: «Доклады и сообщения филологического факультета МГУ. Вып. 5» (Изд-во МГУ, 1948) вместе со статьей «Обобществить» под общим названием «Из истории русской литературной лексики». В архиве сохранилась рукопись (9 листков разного формата). В рукописи статья открывается следующей цитатой: «...литературный язык – это форма выражения, ставшая традиционной; это – остаток, результат всех стилей, усвоенных от разных последовательно сменявшихся поколений, сумма литературных элементов, переваренных коммуникацией. Они образуют часть общего фонда, отличную от непосредственного языка. Литературный язык имеет свой словарь..., свои клише..., условную конструкцию фраз...» (Сн. Bally. Le langage et la vie, Рауот, Paris, 1926, р. 44). Здесь печатается по оттиску. – И. У. Читать далее Источник: История слов : Ок.1500 слов и выражений и более 5000 слов, с ними связ./В. В. Виноградов; Рос. акад. наук. Отд-ние лит. и яз. Науч. совет " Рус. яз. " . Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. - М., 1999. - 1138 с. ISBN 5-88744-033-3 |
| Василий Верещагин. Конец Бородинского боя Историки не могут подсчитать даже генералов, что говорить о солдатах! Я стал углубленно заниматься этим вопросом. Благодаря интернету я познакомился с замечательным историком, очень образованным человеком, знающим несколько иностранных языков, который с юности профессионально занимался историей войны с Наполеоном. Зовут его Игорь Петрович Арцыбашев, он живет на Украине. Мы с ним списались, но сейчас, к сожалению, связь у нас прервалась в связи с украинскими событиями. У него ряд просто блестящих находок: например, он использовал идею, которую применяют лингвисты, когда сравнивают разные тексты – они распечатывают тексты колонками, чтобы можно было сравнивать, где какое расхождение. Дело в том, что войной с Наполеоном занимались многие историки. Особым авторитетом у некоторых историков пользуется Денье, офицер французского Генерального штаба, который был в России и потом вернулся в Париж. Он написал книгу, в которой приводится список из 49 имен генералов, убитых, раненных, контуженных или попавших в плен в Бородинском сражении. Подобные списки составил ряд исследователей, отечественных и зарубежных. Так вот, Игорь Петрович составил таблицу из списков, составленных четырьмя разными авторами. Оказалось, что в их списках разное количество генералов, но не все имена совпадают, и разных имен генералов не 49, а 68. Некоторые имена попали по ошибке, например, какой-то генерал был ранен, но в другом сражении. Я просто продолжил его идею и добавил еще трех авторов, получилось всего семь. Действительно, названы имена 68 генералов. Кто-то вычеркивает какие-то имена, а вместо них ставит новые, в итоге из шести авторов никто не превзошел число «49». Только очень скрупулезные исследователи Васильев и Попов написали, что среди убитых и раненых генералов – 51 человек, 50 генералов и один маршал. Но в их собственной книге поименовано не 51, а 54 генерала. Вышла трехтомная энциклопедия, посвященная войне 1812 года и зарубежному походу Русской армии. Это последнее слово исторической науки, юбилейное издание. Так в нем названо 48 генералов, убитых или раненых в Бородинском сражении. Например, в энциклопедии не указано, что знаменитый генерал Латур-Мобур, командовавший кавалерийским корпусом, был ранен. Авторы энциклопедии кого-то пропустили, но кого-то они раскопали – подняли польские источники, и оказалось, что еще два польских генерала были ранены. Обнаружено, что было два генерала с фамилией Красинский – Исидор Красинский и Винсент Красинский. Оказывается, в списке Денье указан не тот Красинский, который был ранен. |
| Думают также, что талантов больше, чем гениев. Может быть, наоборот. Таланты все на виду, наперечет. А незримых гениев такое же бесчисленное множество, как незримых чудес в мире, звезд в дневном небе. Сила гения подобна силе радия, который драгоценнее всех металлов, но в бесконечно малых количествах есть всюду, где жизнь. Л. Толстой, Гёте — куски радия — реже талантов; но бесконечно малые дроби, дробинки, атомы гения рассеяны всюду. За каждым явлением — чудо; за каждым человеком — гений, то единственное, неповторяемое, неисповедимое, чудесное, что называется личностью, что родилось и умрет с человеком, чего никогда раньше не было и никогда больше не будет, кроме вот этого Петра и вот этого Ивана. Доведите до конца, до совершенства Петрово, Иваново — и получите чудесное, чудовищное, небывалое, невиданное, гениальное. Всякий гений — завершенная личность; всякая личность — незавершенный гений. У Раскольникова, может быть, не менее гениальная мысль, чем у Наполеона; вся разница в том, что один погиб после многих удач и неудач, а другой погиб сразу. Достоевский — почти удавшийся гений; но в главном для него самого, в религиозной проповеди, тоже потерпел неудачу. До сих пор мы не можем его проглотить: слишком жёсток, жесток, болезнен, опасен, чудовищен, гениален. А как проглотили Чехова! Это потому, что великий талант Чехова — мы же сами, только в «прославленном теле», светлое золото наших сердец; а Достоевский — не мы, а что-то совсем другое; не светлое золото, а темный радий. Если быть «гениальным» еще не значит быть великим, если существуют гении, так же как таланты, всех размеров — от солнца до атома, то никому не в обиду и без чрезмерных похвал можно сказать, что А. Белый — «гениален». Сразу ли он потерпит неудачу или не сразу (это «не сразу» после смерти гения называется «гениальным творчеством») — не берусь предсказывать. Но уже и теперь видно, что успеха, сочувствия, славы — всего, что свойственно талантам, — у него не будет или будет не скоро. Арцыбашева, Л. Андреева, Куприна глотают с легкостью; Андрея Белого глотать даже не пробуют. Художественная дикость его, шершавость, нелепость, чудовищность так очевидны, что указывать на них почти не стоит. Да и не в них дело. Если бы он избавился от всех своих недостатков, никого бы это не порадовало и не примирило с ним; пожалуй, напротив, ожесточило бы. Главная вина его не в том, что он хуже всех, а в том, что на всех непохож: мал, плох, дик, шершав, уродлив, все, что хотите, — но единственен, неповторяем, не талантлив, а «гениален». |
| Интеллигент превращался в обывателя, а писатель — в «описателя». В этом превращении русская литература только отражала, как точное зеркало, русскую жизнь, русскую общественность. Вот и явилась г-жа Вербицкая и в качестве неожиданной соперницы Л. Толстого потребовала себе не второго, а первого места в пошехонской и глуповской статистике. Это линяние русской интеллигенции уже давно началось: еще «хмурые люди» Чехова не что иное, как линяющие русские интеллигенты, будущие русские обыватели; это они первые, ополоумев от собственной «хмурости», от страшной тоски, от страшной, потому что бесплодной и неразрешимой, муки совести, муки сознания, отказались от всякой идеологии (недаром сам Чехов подозревал во всех интеллигентских идеологиях только «общие места», «общие слова»), оглуплялись добровольно и дошли наконец до того, что могли только петь идиотски-унылую, идиотски-веселую песенку: Та-ра-ра-бум-бия! Сижу на тумбе я… Максим Горький и Леонид Андреев с последним отчаянием рванулись назад, к свету, к сознанию, к интеллигенции, к идеологии, к «общим местам» и «общим словам». Босяцкое «богоборчество» Горького и андреевское «Стыдно быть хорошим!» («Тьма») — не Бог весть какая идеология. Но все же хоть что-нибудь. Пусть покушение с негодными средствами, но во всяком случае менее ужасно и безысходно, чем обывательская «та-ра-ра-бум-бия». Это — последние вспышки угасающего пламени, последние проблески сознания и совести, которые борются с наступающим обмороком. А за Горьким и Андреевым идут уже современные не думающие таланты, слепые «ясновидцы», безответственные «описатели». От Чехова к Андрееву, от Андреева к Куприну, от Куприна к Арцыбашеву, от Арцыбашева к Вербицкой — вот нисходящие ступени от интеллигенции к обывательщине. Чувственное ясновидение Куприна, бытовое ясновидение Алексея Толстого, археологическое ясновидение Алексея Ремизова, этнографическое ясновидение Пришвина. Есть то, что есть, и больше ничего не надо. Я знаю, что они видят, но что они думают и чего хотят — не знаю. Не потому, что это великие, объективные художники (величие и объективность Л. Толстого не мешают знать, что он думает и чего хочет), а потому, что они сами не знают, что думают и чего хотят. Это как известная картинка «Девушка и попугай». Можно любоваться картинкой, но нечего искать в ней смысла. Девушка есть девушка, попугай есть попугай — только и всего. Неунывающие критики и в самых невинных картинках находят смысл. Им и книги в руки. Если очень искать, найдешь; очень скрести, наскребешь. Но для этого надо быть неунывающим критиком. А унывающему читателю все-таки продолжает казаться, что утонченный, углубленный, ясновидящий и не думающий — главное, не думающий — натурализм нынешних «описателей» есть не что иное, как невинная картинка «Девушка и попугай», возведенная в «перл создания». И читателю все-таки жаль сознательной, совестливой литературы; жаль думающих писателей; жаль унывающих критиков; жаль русской интеллигенции; жаль соли, которая была соленою. |
|
|
