| Главная ответственность за то, что Государь и его Семья были отправлены в ссылку в Сибирь, ставшая началом Крестного пути Царской Семьи, лежит, конечно, на Керенском и Временном правительстве. Но их преступная деятельность проходила при полном одобрении большей части русского общества и почти полном бездействии монархических кругов, прямого попустительства «временщикам» со стороны английского и французского правительств. Поэтому нельзя не согласиться с Керенским, когда он, уже в эмиграции, отвечая на многочисленные обвинения со стороны представителей того самого общества, сказал в 1936 г.: «Если вы теперь, господа, разыгрываете рыцарей, верных долгу, то поздно спохватились... Монархисты предали своего Монарха. Если бы нашелся хоть один верный долгу полк, ведь от нас тогда ничего бы не осталось. Государь остался совершенно без верноподданных. Процарствовав двадцать три года, Он очутился в жутком, нечеловеческом одиночестве» . Керенскому вторил другой либерал, писатель М.П. Арцыбашев: «Если мы враги бывшего Императора, имеем хоть какое-нибудь оправдание именно в том, что мы были врагами, то никакого оправдания нет для тех, «кто с гордость носил вензеля Государя своего». Кто покорно склонялся к подножию Трона, кто тщеславился своей рабской преданностью обожаемому Монарху» и кто в решительную минуту предал его. Эти люди с умилением произносят теперь имя Государя, приходя в ярость, если кто-то осмеливается прибавить к его титулу слово «бывший», но это не помешало им тихо отойти в сторону, когда «настоящего» свергали с Престола. Жалкие люди! Где были вы, когда несчастный Император судорожно метался между Псковом и Дно? Где были вы тогда, когда судьбе угодно было предоставить вам случай не на словах, а на деле доказать свою преданность? Преданность! Его предали все без исключения, без оговорок и без промедления. Это был единственный случай за всю историю Февральской революции, когда не было никаких колебаний!.. И в час погибели Династии у несчастного Последнего Царя не оказалось защитников, но зато в изобилии нашлись тюремщики и палачи» . http://www.segodnia.ru/content/187162 |
| Как видим, восприятие Достоевского у Шмелёва весьма далеко от декадентского (и эмигрантского в значительной мере тоже: люди-то те же) взгляда на великого писателя как на выразителя «подпольных» сторон жизни. Шмелёв видел в творчестве Достоевского противопоставление мрачным сторонам действительности призыва к слиянию с возвышенными идеями— и в этом был, безспорно, ближе к Достоевскому, нежели те, кто объявил его своим вождём, но, по сути, исказил его мировоззрение. В своих попытках философского осмысления наследия Достоевского и в художественной практике— Арцыбашев, Винниченко, Ропшин, Ремизов, Мережковский, Волынский, Сологуб, отчасти Л.Андреев и др. абсолютизировали «тьму». Шмелёв же как человек и как писатель искал света и не мог поэтому быть близок современной ему «достоевщине», Достоевский для него всегда был связан с Правдой и Красотой. Обращение к Красоте у Шмелёва не являлось уходом от действительности в мир чисто эстетических образов, что характерно особенно для символистов. Оно связано у него со стремлением пристальнее вглядеться в лицо реальной жизни и найти нравственные основы для её улучшения. Необходимо также отметить, что Шмелёв был далёк от горьковского неприятия мира Достоевского, а также и от мнения Вересаева, приписавшего Достоевскому «слепоту на всё живое» и отрицание бытия 530 . В чём Шмелёв долгое время расходился с Достоевским по существу— так это в оценке деятельности революционеров. По отношению к революционерам и революции писатель был ближе Толстому, чем Достоевскому. Всё более склоняясь к мысли о бессмысленности революции, Шмелёв всё-таки сочувственно относился к самим революционерам. Шмелёв, как мы знаем, пытался показать, что субъективно эти люди в чем-то привлекательны, хотя объективно их идеи неприемлемы. И только в эмиграции Шмелёв полностью разделил взгляды Достоевского на революционных бесов . Пытаясь обрести для себя точку опоры, Шмелёв находит её в идее деятельной любви , которую он рассматривал как главный итог всего творчества Достоевского. Однако важнейшая сопряжённость творчества обоих писателей проявится в период создания вершинных шедевров Шмелёва, в последние десятилетия его жизни. |
| To же, что они передали, «осуществляясь», неминуемо должно было «эволюционировать». Бунт Ивана Карамазова, Заратустры и Бранда – без соответствующего бунта в душе их авторов – не мог не превратиться в «тихое нахальство» Георгия Чулкова и Анатолия Каменского. Анатолий Каменский, например, усвоил, что надо бороться с предрассудками, – и раздел свою Леду 91 . Это логично. Но разве это бунт? Это тихое нахальство... Арцыбашев усвоил, что надо руководствоваться не чувством долга, а своими «желаниями». И полез целоваться со своей сестрой. Это не бунт – это тихое нахальство. Получилась мало-помалу какая-то полнейшая «аберрация». Всё стало шиворот навыворот. В самом деле. Ницше против «добродетелей» боролся только потому, что это превращает людей в рабов, отнимает у них свободу и вместо людей создаёт уродов. Но ведь можно стать рабом и своей «похоти»! Меня всегда поражало, как это не понимают, что для Ницше ненавистно всякое рабство. С каким гневом обличает он в «Заратустре» всех этих служителей «страсти». Уверяю вас, что Санин, сделавшийся «рабом» своего стремления ко всякой юбке, так же был бы ненавистен для Ницше, как и христианский аскет, сделавшийся, по мнению Ницше, рабом своего «аскетизма». «Распущенность» для Ницше ничем не приятнее «аскетизма», он ненавидит и то и другое одинаковой ненавистью, потому что источник этой ненависти один и тот же: путы, которые добровольно надевает на себя человек и которые мешают ему достигнуть абсолютной свободы. А эта свобода – необходимое условие для создания новой человеческой личности, сверхчеловека. Недавно в «Сатириконе» была чудесная карикатура Ре-Ми «Питание» 92 . Изображён толстый человек, который наклонился и ест над тарелкой. He человек, а чудовище какое-то. Жирные щёки, жирная лысая голова, прямо овечья какая-то, над корытом. Внизу приводятся выдержки из физиологии «Что называется питанием». А после выдержки замечание: «В наше время для питания требуется метрдотель, румынский оркестр и т. д.». Вот я теперь и спрашиваю. Может быть, этот «господин» тоже руководствуется только своими «желаниями»? Тоже «ницшеанец»? Тоже бунтует против воздержания? |
| Кончил свои похождения наш герой как-то странно. Внезапно пришло ему желание оставить родной дом и город и ехать куда глаза глядят. Не простясь с матерью и сестрой, в сопровождении своего друга Иванова он сел на первый поезд, отправлявшийся вечером. Ночь в поезде ему что-то не поспалось, перед рассветом он вышел на площадку вагона и на всем ходу бросился с поезда. „С грохотом и свистом промелькнул мимо поезд: земля выскочила из-под ног, и Санин упал на мокрый песок насыпи. Красный задний фонарь был уже далеко, когда Санин поднялся, смеясь сам себе: – И то хорошо! Сказал он громко с наслаждением издав свободный, громкий крик“. „Санин дышал легко и веселыми глазами смотрел в бесконечную даль земли, широкими сильными шагами уходя все дальше и дальше, к светлому и радостному сиянию зари. И когда степь, пробудившись вспыхнула земными и голубыми далями, оделась необъятным куполом неба и, прямо против Санина, искрясь и сверкая, взошло солнце, казалось, что Санин идет ему навстречу“ (стр. 342). Этими словами и оканчивается произведение г. Арцыбашева. Было бы, конечно, весьма последовательно закончить рассказ не такими художественными претензиями, а более естественно, напр. так, что Санин сломал себе шею, ногу или что-нибудь в этом роде и от боли заорал благим матом на всю степь... Такой конец был бы вполне достоин этого „свободно и своеобразно сложившагося человека“, т. е. выработавшего в себе сильного и наглого животного, вытравившего из себя, и вытравливающего из других вечное моральное и эстетическое чувство и отношение хотя бы только к матери и своей красивой и интеллигентной родной сестре. Рассказ вышел бы по крайней мере выдержанным, хотя и грубо несправедливым памфлетом по адресу нашей русской интеллигенции. Но беда г. Арцыбашева в том и состоит, что он, по-видимому, вовсе не хотел писать памфлета, а надумал изобразить реальность, подкрашенную идеалом – Саниным. Санин – не наглое животное, каким он в действительности вышел из-под кисти художника, а положительный тип „новаго человека“, призванного обновить человечество. За это говорит эпиграф рассказа: „Только это нашел я, что Бог создал человека правым, а люди пустились во многие помыслы“ (Екклез. VII, 23). За это же говорит и финал рассказа, облекший глупость героя в какой-то поэтический прыжок, приветствованный зарей и солнцем. Санин и есть правый человек, какого создает Бог или природа; проще говоря: „се лев, а не собака“. В намерении художника было создать Аполлона, в действительности вышла обезьяна ....не важной породы. |
| „Так свободно и своеобразно сложилась душа этого человека!“ – Что свободно – это может быть и правда: но что же тут своеобразного, напр. по сравнению с Зарудиным и Волошиным? Ведь и у них желания – все?... А между тем они – животные, а Санин – почему-то человек. Это недоумение особенно бросается в глаза при характеристике отношений Санина к женщинам: он охотился за ними совершенно так же, как и Зарудин например,.. да что Зарудин, даже хуже, – взгляд его на этот предмет упростился до последней крайности. Для него женщина даже менее чем самка, не исключая и родной сестры. Это просто – предмет известного специального наслаждения, как и мужчина для женщины. В этом заключается вся суть решения вопроса о счастье. Сладострастие, если и ведет иногда к беде, то не само по себе, а по людской глупости (стр. 276). „Вот что ты беременна – поучает он сестру – это скверно. Скверно во 1-хъ потому, что рожать младенцев – дело самое прескучное, грязное, мучительное и бессмысленное, а во 2-хъ потому, что люди тебя замучают... Я бы тебе сказал, что надо делать, но ты слишком слаба и глупа для этого... У тебя не хватит ни дерзости, ни смелости... а в том, что ты ставишь его между собою и жизнью, и думаешь, что за ним уже нет ничего... ты боишься и боишься не тех людей, которые тебя не знают, а которые тебя знают и любят и для которых твое „падение“ потому только, что оно произведено не на брачной кровати, а где-нибудь в лесу, на траве что ли, будет ужасным ударом“... „Странное чувство было в Лиде: сначала острый стыд, такой стыд, точно ее всю раздели до нага и рылись грубыми пальцами в самых тайниках ея тела. Ей было страшно взглянуть на брата, чтобы они оба не умерли от стыда. Но серые глаза Санина не мигали, смотрели ясно и твердо“ (стр. 151). Этот упрощенный взгляд на женщину Санин оправдал самым фактом грубого изнасилования Карсавиной. Факт описан детально, стилем полицейского протокола. „Пустите ради Бога!.. Что вы?.. задыхающимся шепотом проговорила Карсавина после мгновеннаго жуткаго молчания, отрывая его стальныя руки. Но Санин с силой, почти раздавливая ея упругую грудь, прижал девушку к себе и ей стало душно“ (стр. 305). |
| Как ни печально наше политическое настоящее и как ни хаотично наше современное сознание (увы! – все еще слишком хаотичное!), все же даже и самый отчаянный пессимист едва ли может отрицать, что начинается и у нас «течение встречное». Там и здесь пробуждается к жизни сознавшая, наконец, своя в своих извечных притяжениях не только к общечеловеческим, но и к нашим родным историческим началам и идеалам мысль, вместе критическая и творческая. Крикливые девизы и лозунги, партийные программы и «платформы» начинают сменяться более спокойными и раздумчивыми голосами. Варварская литература последнего времени, с гг. Арцыбашевым, Горьким, Андреевым и К° во главе, отбросившая эстетические и этические вкусы нашего общества буквально ко временам первобытным, – эта удивительная литература, в союзе с псевдонаукою, столь усердно пересаживаемою за последнее время па русскую почву диллетантами и недоучками, засорившая у нас источники воды живой всяким вредным и предосудительным хламом, начинает уже вызывать в общественном сознании протесты справедливого возмущения, и интерес к ней заметно охладевает. Мы пробуждаемся как бы от долговременного гипноза. Как песнь далекого, пока еще едва слышного, но уже приближающегося к свету рампы хора, звучат теперь вариации бодрого, но радикально нами забытого за это последнее время, мотива одного из наших поэтов идеалистов, в свое время, при подобных же настроениях, возвысившего мужественный протест против современных литературно-идейных вандалов: Други, вы слышите ль крик оглушительный: Сдайтеся натиску нового времени?... . . . . . . . . . . . . . . . . . Други, не верьте. Все та же единая Сила нас манит к себе неизвестная.... Други, гребите . . . . . . . . . . Верх над конечным возьмет бесконечное. —117— Верою в наше святое значение Мы же возбудим течение встречное Против течения… Без сомнения, одним из самых крупных проявлений этого «течения встречного» служат у нас за последнее время Вехи, авторами которых тонко подмечено многое из того, что сказано нами выше (гл. II), при характеристике недавно пережитой и отчасти еще переживаемой нами идейной смуты. |
| С точки зрения последних весь почтенный труд автора конечно должен быть перестроен, при чем значительная часть ценного лишь с историко-литературной точки зрения материала должна быть выброшена; эрудиция автора должна быть значительно усилена в сфере богословско-аскетической и специально-пасторологической литературы. Хотел бы надеяться, что автор не остановится пред требуемыми в этом направлении усилиями и в ближайшем будущем даст труд, способный быть ценным вкладом в русскую пасторологическую литературу». б) И. д. ординарного, заслуженного профессора А.П. Шостьина: " Первая глава сочинения г. Волкова имеет надписание: «задача, цель, возможность и необходимость пасторологического изучения русской литературы», – и речь идет здесь о влиянии литературы на человеческую жизнь везде, особенно же на Руси. Таким образом автор достаточно оправдывает самую постановку данной ему темы. Но при этом было бы не лишне определить точнее основные термины, входящие в эту тему: «пасторологический», «изящный» и «последнего времени». Не выяснив этих терминов надлежащим образом, автор прежде всего подменяет «пасторологический» анализ самым обычным литературно-критическим анализом, и всю вторую, центральную, главу с надписанием: «современная художественная литература» (стр. 43–258), заполняет передачею и разбором повестей и рассказов Л. Андреева и Куприна, причем попутно выясняет родство одного из названных писателей с Ф.М. Достоевским (170), а другого – с К. Гамсуном (242). Читатель естественно недоумевает: что же тут собственно пасторологического? И затем: имел ли автор достаточное основание объявлять Л. Андреева и Ку- —278— прина «типичными представителями» современной изящной русской литературы и ограничивать свою работу рассмотрением лишь их произведений?.. Конечно, г. Волков хорошо сделал, что не причислил к таковым представителям еще г. Арцыбашева с г-жей Вербицкой и не привлек их произведений к своему обзору; но почему он не обратил внимания, напр., на произведения Боборыкина, Мережковского, Короленко, Чирикова, Потапенко? Разве их произведения не подходят под понятие изящной литературы? Или же они не «последнего времени»? Или, наконец, они дают мало материала для «пасторологии»?.. |
| Французский литературный критик де-Вогюэ, известный знаток русской жизни, недавно высказал такое суждение о русской литературе. Он находит, что раньше за все время XIX столетия словесные произведения русских писателей каждый воспитатель мог дать в руки молодому поколению со спокойной совестью, не опасаясь от них развращающего влияния, чего далеко нельзя было сказать о современных произведениях западной литературы. Не то теперь. Декадентское направление в русской литературе привилось и получило свое развитие. В самое последнее время русские литераторы такие успехи сделали в усвоении нового направления, что крайностями своими далеко превзошли западных коллег. Теперь французский писатель боится дать молодому поколению в руки именно русскую книгу с позднейшими произведениями, находя, что всякая западная книга теперь будет менее опасной, чем русская книга. И действительно. Насколько вышеприведенная одобрительная характеристика Во-гюэ применима к лучшим произведениям наших, так называемых, классических писателей, настолько отрицательные суждения его всецело применимы к литературным явлениям последних дней. Со времени торжества у нас разных гражданских свобод в нашей литературе и в нашем искусстве, как и в самой жизни, появилась незнающая себе границ распущенность. Новые писатели стали издавать свои произведения в литературных сборниках и книгоиздательствах с такими своеобразными названиями, как «Шиповник», «Скорпион», «Орифламма», «Эос» и др. Наиболее послужило им книгоиздательство «Знание». Появляется теперь открыто в нашей литературе мерзкое кощунство и богохульство, – напр. у Ремизова и Ф. Сологуба. Появляется отвратительный цинизм и изображение противоестественных пороков в привлекательном виде, – напр. у Кузьмина, Вилькиной, Арцыбашева, Сологуба. При изображении священных лиц и событий новые писатели в христианские формы вкладывают языческое содержание, – напр. Д. Мережковский, С. Соловьев . Явилась в литературе идеализация подонков общества, явился тип ницшеанского сверхчеловека, которому все позволено, – напр. у М. Горького, Л. Андреева. При этой литературной вакханалии новые сколько-нибудь светлые точки в литературе являются только изредка, как напр. произведения Бориса Зайцева. Чем талантливее авторы, тем опаснее их произведения. Это с сердечной болью теперь видят и чувствуют многие благоразумные родители. Нам лично наблюдать приходилось глубокое возмущение этими произведениями матери-христианки, серьезного знатока и ценительницы прекрасного в слове и в искусстве, которая предавала в своем камине сожжению недостойные печати печатные произведения... |
| —591— Все мы еще хорошо помним, сколько шуму, разных страстей и недоумений поднялось при смерти Л.Н. Толстого около вопроса об его церковном погребении и о молитвах за него. Правда, очень многие старались воспользоваться именем Толстого в своих целях и устраивать своего рода демонстрант. В этом отношении русский писатель Арцыбашев справедливо обращал внимание, что одни, не принявшие в своей жизни ни одного слова из веры Толстого, изобразили такое отчаяние, точно потеряли голову. Другие, которые открыто выявляли себя по духу врагами Толстого, запели в унисон осанну и вечную память. Третьи приспособили кончину Толстого для целей пропаганды идей, чуждых Толстому. Четвертые, которые соглашались с Толстым, в отрицание обрядностей церковных, искренно их отрицали и смотрели на молебны и панихиды, как на комедии, страшно испугались, как бы Толстого перед смертью не вернули в лоно Церкви, а потом в бешенство пришли, что по нём не хотят служить церковных панихид. Пятые его трупом, как дубиной, начали драться с правительством 978 . При таких условиях в разных кругах и требованиях относительно Толстого, естественно, оказалось много лжи, лицемерия и партийных расчетов. Но нельзя, конечно, —592— отрицать, чтобы вместе с этими немало людей искренно желали, возможно, правильного решения вопроса, выдвинутого кончиной Толстого и останавливались перед ним в большом недоумении. Как бы там ни было, а вопрос о молитвах за людей, не принадлежащих к Церкви, в связи с кончиной Толстого, резко выступил перед общественным сознанием и попытаться сделать о нем rub или другие разъяснения составляет одну из современных потребностей. Необходимость разъяснений по этому вопросу еще более увеличилась посаль того, как недавно на могиле гр. Толстого в Ясной Поляне было совершено каким-то приезжим священником отпевание его по православному обряду. По поводу этого случая много писалось в газетах, причем некоторые выражали даже сомнение, что все это мог проделать настояний православный священник. Теперь дело начинает все более и более разъясняться. В газетах появилось письмо священника, совершившего отпевание, в котором он открывает мотивы своего поступка. |
| 200). Но это отрицательные типы – порождения существующего уклада – офицерской и буржуазной среды. Фигурирующие в рассказе интеллигенты пытаются между другими огромными вопросами решить и вопрос о борьбе с животными инстинктами. Толстовец фон-Дейц убежден, что единственное спасение в христианстве. Художник-философ Юрий Сварожич решительно заявляет, что христианство оказалось совершенно бессильным в борьбе с животными инстинктами (стр. 183); у христианства нет будущего… Вместо него Юрий пытался измыслить какое-то новое миросозерцание, но в бесплодной попытке – застрелился. Решителем вопроса явился Владимир Санин. Что это за тип? В качестве главного героя рассказа он обрисован довольно полно, даже и с внешней стороны. По внешности, это – «высокая светловолосая и плечистая фигура со спокойным и чуть-чуть в одних только уголках губ насмешливым выражением лица, (в котором) не заметно ни усталости, ни утомления. Мускулы у него «как железо», руки «стальные» (стр. 299). Женщины, которых ему приходилось обнимать, не исключая и родной сестры Лиды, смущались и вздрагивали, точно «почувствовав приближение зверя» (стр. 5). Аппетит и сон – изумительны: Санин ест и пьет пива и вина больше всех и никогда не напивается пьян, напротив – «пьяный становится добрее» (стр. 49.) В одежде Санин до нельзя прост, даже и на городском бульваре прогуливается «без шапки в своей широкой, но уже позеленевшей на плечах рубахе. Силища у него страшная; одним ударом кулака он так ранил Зарудина, молодого и здорового офицера, как можно ранить разве только здоровенной дубиной (стр. 334, 335). Целая толпа – ничто для нашего богатыря… Санин – очень умный человек: во всяких разговорах, диспутах последнее слово остается за ним. Все в срав- —187— нении с ним слабы и глупы. Г. Арцыбашев влагает в уста нашего героя целые монологи на возвышенные темы о Боге, о христианстве, о женщинах, о миросозерцании. И эти темы разрешаются у него донельзя просто и ясно. Что такое миросозерцание? «Миросозерцание – поучает наш герой – дает сама жизнь, во всем её объеме, в котором литература и самая мысль человеческая – только ничтожная частица. |
|
|
