| Вот почему она, педагог по призванию, постаралась спасти из Ленинграда свои наряды, всякие цветистые кофточки, среди которых одна была золотистая крепдешиновая. Создавая детям образ прекрасной мамы, она старалась им показываться в разных кофточках, а по праздникам – в золотистой крепдешиновой. А какие у мамы туфельки, какой платочек дивный с цветочком на уголку, как чудесно от нее пахнет душистым мылом! И, может быть, даже алые губки на пудре ребенок встречал, как мы встречаем полоску зари. Какое дело маленьким детям до того, что эта их прекрасная мама с рязанским лицом в поисках продовольствия для семейки в триста душ под дождем, по десятку километров пешком месит грязь по району, что грачом торчит на грузовике, путешествуя в область. Дети ничего этого пока знать не должны, прекрасная мама, входя к ним, все это должна забывать, все отбрасывать: ей необходимо быть мамой прекрасной. Теперь пришла прежняя мама, небольшая женщина в мышиного цвета платке, с хитрыми, пронзительными, кругло муравьиными глазками, с невозможным сплетеньем на лице своем хитрейших мышиных ходов. После прекрасной мамы к Зиночке как будто какая-то мышиная королева пришла и шепелявила ей какие-то мышиные непонятные слова. Зиночка так понимала ее: – Тише, мыши! Шаша-шаша! – Что она говорит? – спросила Зиночка, широко открывая глаза. – Шаша-шаша, – шепелявила мышиная королева. – Да не Саша она, – отвечала начальница, – она у нас Зина. И тут оказалось, что Зина – по-настоящему была Сашей. – Здравствуй, Шаша. Зина ничего не ответила. – Поди ко мне, моя Шаша. – Не пойду, – ответила Зина. – Вот еще! Что вы с ней сделали? – допрашивала мышиная королева. – Какая она стала у вас невеселая, грубая и старую маму свою забыла. – Мы думали, – ответила начальница, – старая мама ее умерла: в записке так было. Но уж если настоящая мама нашлась – девочка скоро привыкнет к вам, и вы обе будете счастливы. И она у нас вовсе не грубая. Вот, посмотрите. И предложила ей поглядеть в замочную скважинку. Сама вышла в соседнюю комнату и через некоторое время кликнула к себе Зиночку. |
| — Звони в «скорую». Пока Лена дозвонилась, пока приехала «скорая помощь», они пытались своими средствами привести женщину в чувство. Брызгали на нее водой, подносили нашатырный спирт, терли виски. Все было тщетно: женщина по-прежнему не шевелилась, ничего не слышала и лежала, вытянувшись, как доска. Впрочем, врачи «скорой» тоже ничего не добились. Сделали укол, взвалили на носилки и унесли, так и не сумев вынуть из рук портрет Вики. Хлопнули дверцы машины, взревел и затих вдали мотор, и девочки остались одни в огромной вымершей квартире. — Как в склепе, — уточнила Зина. — Что же нам делать? — вздохнула Лена. — Может, в милицию? — В милицию? — переспросила Искра. — Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве. — Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла! — Можно и в милицию, — не слушая, жестко продолжала Искра. — Можно… — Только что мы будем говорить своим детям? — вдруг очень серьезно спросила Зина. — Чему мы научим их тогда? — Да, что мы будем говорить своим детям? — как эхо, повторила Искра. — Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя. — Я дура, девочки, — с искренним отчаянием призналась Лена. — Я дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать. — Все мы дуры, — вздохнула Зина. — Только умнеть начинаем. — Наверное, все знает мама Артема. — Искра приняла решение и яростно тряхнула волосами. — Она старенькая, и ей наверняка приходилось… Приходилось хоронить. Зина, найди ключи от квартиры… Мы запрем ее и пойдем к маме Артема и… И я знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы! Мама Артема молча выслушала, что произошло в доме Люберецких, горестно покачала седой головой: — Вы правильно рассудили, девочки, это ваша ноша. Мы говорили с Мироном и знали, что так оно и будет. Искра не очень поняла, что имела в виду мама Артема, но ей сейчас было не до того. Ее пугало то, что ожидалось впереди: Вика, которую надо было где-то получать, куда-то класть, как-то везти. Она никогда не была на похоронах, не знала, как это делается, и потому думала только об этим. |
| Тетка Зина оглянулась. Люди начинали суетиться по цеху, перерыв заканчивался. Она встала. — А потом привезли в рай, сюда, стало быть, а тут ничего. Даже жить можно. Только эти… Она не сказала, но показала ладонью, будто шашкой махнула. — Мы так боимси… Так боимси… У нас уж было… Да вы малы, вам не надоть это… Сашка спросил, оглянувшись вслед за теткой Зиной; — Скажите, а кто? Кто? Тетка Зина посмотрела вокруг, быстро зашептала, заталкивая братьев глубже под лестницу: — Да чечня ж проклятая! Чеченцы прозываются. Не-уж не слыхали? Они тут при фашистах вот как мы, изменяли! Можа их девки баловали, мы ж не знаем! Так их сгребли, прям как нас, в товарняки, и узлов собрать не дали! Рассказывають… Нас-то на Кавказ, а их — в Сибирский рай повезли… Рассказывають… А некоторые… — тут голос стал глуше, едва-едва разбирали Кузьменыши. — Некоторые-то не схотели… Дык, они в горах запрятались! Ну, и безобразят! Разбойничают, значит! Вот как! Торопливо, с оглядкой, все это выпалив, тетка Зина стала выталкивать братьев из-под лестницы, произнося: — Ну, идите, идите! Много будете знать, скоро состаритесь! Идите! Сашка упирался, не хотел уходить. — Так это они подожгли… Гранатой-то! — воскликнул он, пораженный своим открытием. Тетка Зина испуганно оглянулась и вдруг закричала на весь цех: — Ну, чево тут смотреть? Чево? Цеха не видали? Давайте, давайте работать! Некогда лясы точить! С тем, больше не желая слушать, и выставила братьев во двор. 16 Вдруг затеяли самодеятельность. Для колхоза. Уж очень стали натянутыми отношения с местным населением! Деревенские подкараулили колониста на бахче и избили до полусмерти. В отместку колонисты поймали молодого мужика с бабой близ колонии — занимались в кукурузе любовью, — привязали спиной к спине голяком и в таком виде привели в деревню. А когда стали сбегаться люди, утекли в кусты… И — началось. Петр Анисимович вернулся из правления колхоза грустный, прижимая портфель к груди, повторял одну фразу: «Это ведь непонятно, что происходит…” Он собрал воспитателей, пересказал все, что слышал на правлении, и в заключение предложил: |
| – Куда нам с суконным рылом! Карташев в эту минуту был бы очень рад иметь самое настоящее суконное рыло, чтоб только не походить на какого-нибудь франтоватого Неручева, их соседа по имению. Компания после описанного вечера, как ни весело провела время, избегала под разными предлогами собираться в доме Аглаиды Васильевны. Аглаиду Васильевну это огорчало, огорчало и Карташева, но он шел туда, куда шли все. – Нет, я не сочувствую вашим вечерам, – говорила Аглаида Васильевна, – учишься ты плохо, для семьи стал чужим человеком. – Чем же я чужой? – спрашивал Карташев. – Всем… Прежде ты был любящим, простым мальчиком, теперь ты чужой… ищешь недостатки у сестер. – Где же я их ищу? – Ты нападаешь на сестер, смеешься над их радостями. – Я вовсе не смеюсь, но если Зина видит свою радость в каком-нибудь платье, то мне, конечно, смешно. – А в чем же ей видеть радость? Она учит уроки, идет первой и полное право имеет радоваться новому платью. Карташев слушал, и в душе ему было жаль Зину. В самом деле: пусть радуется своему платью, если оно радует ее. Но за платьем шло что-нибудь другое, за этим опять свое, и вся сеть условных приличий снова охватывала и оплетала Карташева до тех пор, пока он не восставал. – У тебя все принято, не принято, – горячо говорил он сестре, – точно мир от этого развалится, а все это ерунда, ерунда, ерунда… яйца выеденного не стоит. Корнева ни о чем этом не думает, а дай Бог, чтоб все такие были. – Оо-о! Мама! Что он говорит?! – всплескивала руками Зина. – Чем же Корнева так хороша? – спрашивала Аглаида Васильевна. – Учится хорошо? – Что ж учится? Я и не знаю, как она учится. – Да плохо учится, – с сердцем пояснила Зина. – Тем лучше, – пренебрежительно пожимал плечами Карташев. – Где же предел этого лучше? – спрашивала Аглаида Васильевна, – быть за неспособность выгнанной из гимназии? – Это крайность: надо учиться середка наполовинку. – Значит, твоя Корнева середка наполовинке, – вставляла Зина, – ни рыба ни мясо, ни теплое ни холодное – фи, гадость! – Да это никакого отношения не имеет ни к холодному, ни к теплому. |
| – Успокойся. Засни. Не бойся меня. Это ведь все неправда, что про меня там писали. Сейчас вот и про тебя так напишут. Завтра я тебе много расскажу и ты мне все расскажешь. Я глажу ее по волосам. Потом называю имена ее детей. Ремик… Алечка… Надо сберечь себя ради них. Да, это был правильный подход. Зина вытирает мокрым полотенцем свое распухшее страшное лицо и вдруг быстрым страстным шепотом рассказывает мне по-татарски обо всем. От яростного желания узнать все мои скудные сведения в татарском языке как-то волшебно расширяются сами по себе. Я понимаю почти все. Да, теперь-то Зина и сама поняла, что все это была ложь про меня. Ведь вот и про нее выдумали же, что она буржуазная националистка, что Каюм – турецкий шпион. А сегодня с утра по радио… Никто ничего понять не может. Тухачевский, Гамарник, Уборевич, Якир и еще многие с ними… Все начальники военных округов. Как понять-та? И у нас в Казани все взяты. И председатель ТатЦИКа, и первый секретарь горкома, и почти все члены бюро обкома. Большего Зина рассказать не может. И без того она заметила немало для своего кругозора. Она замолкает, оглядывается вокруг себя и вдруг со всей беспощадностью осознает свое положение, видит крупным планом и парашу, и тараканов на полу, и свою изорванную одежду. – Эх, Женечка, милочка! Знала бы ты, на каких кроватях я лежала! Перед ней, видимо, проносятся видения царственных альковов из дорогих номеров гостиницы «Москва» и правительственных санаториев. Спи, бедная Зина! Ты так же мало заслужила те пышные ложа, как и этот грязный тюремный пол с тараканами и парашей. Быть бы тебе веселой, круглолицей Биби-Зямал из деревни под Буинском. Траву бы косить, печь хлебы. Так нет же, понадобилось кому-то сделать из тебя сначала губернскую помпадуршу, а теперь бросить сюда. И всех-то нас история запишет под общей рубрикой «и др.». Ну, скажем, «Бухарин, Рыков и др.» или «Тухачевский, Гамарник и др.». Смысл? Дорого дала бы я тогда, чтобы понять смысл всего происходящего. Глава двадцать третья. В Москву |
| Одним словом, скандал выходит ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегает ко мне испуганная, с страшным известием: уже целый час письмо в руках у Натальи Дмитриевны; через два часа весь город будет знать о твоем позоре! Я пересилила себя, я не упала в обморок, — но какими ударами ты поразила мое сердце, Зина. Эта бесстыдная, этот изверг Настасья требует двести рублей серебром и за это клянется достать обратно письмо. Я сама, в легких башмаках, по снегу, бегу к жиду Бумштейну и закладываю мой фермуар — память праведницы, моей матери! Через два часа письмо в моих руках. Настасья украла его. Она взломала шкатулку, и — честь твоя спасена — доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меня прожить тот ужасный день! На другой же день заметила, в первый раз в жизни, несколько седых волос на голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь поступке этого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься, может быть, с горькою улыбкою, что было бы верхом неблагоразумия доверить ему судьбу свою. Но с тех пор ты терзаешься, ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать, не его, — он всегда был недостоин тебя, — а призрак своего прошедшего счастья. Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, — ангел доброты! — ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца, потому что он до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена, что он никогда не любил тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что, услышав про искания Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь его, дитя мое, я угадала тебя, и, бог видит, какими горькими слезами обливала я подушку мою!.. — Да оставьте всё это, маменька! — прерывает Зина в невыразимой тоске. — Очень понадобилась тут ваша подушка, — прибавляет она с колкостию. — Нельзя без декламаций да вывертов! — Ты не веришь мне, Зина! Не смотри на меня враждебно, дитя мое! Я не осушала глаз эти два года, но скрывала от тебя мои слезы, и, клянусь тебе, я во многом изменилась сама в это время! Я давно поняла твои чувства и, каюсь, только теперь узнала всю силу твоей тоски. |
| – Надо перебираться, Аркадий! Как мы будем жить в иностранном государстве? Какое образование Коля получит, румынское? Аркадий Нелюбов сам неважно понимал, как уберечь семью, когда рушился, уходил из-под ног привычный мир, и от этого раздражался еще больше. – Куда же прикажешь перебираться? – Как куда? В Петербург. У меня там братья, у тебя – семья, отец, в конце концов. – Большевики в Петербурге, Зина. – Большевики ненадолго. Ну, на неделю-другую. Может быть, на месяц. – Зина! Что ты несешь?! – Аркадий, обхватив голову руками так, что жесткие волосы торчали между пальцами как щетки, вскакивал из-за стола и длинными шагами мерил комнату от окна к креслу, где, надув губы, ежилась жена. – Я – потомственный дворянин, в Петербурге мне дорога от вокзала до первой стенки! – Тогда я сама с детьми поеду. – Что, Зиночка, отыгрываешься? Детей меня лишить хочешь? Зинаида рыдала. Мучительные разговоры с упреками, нюхательными солями и реминисценциями о пропавшей в сибирских снегах молодости, после которых Зина, истощив обидный запас, укрывалась в детской, а Аркадий досиживал ночь в опустевшем кресле, до рези в глазах вчитываясь в потерявшие смысл и значение бумаги – этот, давно выматывающий их обоих надрыв, завершился неожиданно быстро. Зинаида Людвиговна с сыном отправились в столицу, а Аркадий с десятилетней Женечкой остались в Бессарабии. Расстались горько. Зина плакала не скрываясь. Дети, насупленные, оглушенные невиданной круговертью, жались друг к другу, а отец гладил Колю по голове, как маленького, и сам, как маленький, жмурил глаза и бормотал: «Все образуется, все образуется». …Не образуется. Зинаида, милая и своевольная красавица Зинаида, как и предсказывал муж, едет на смерть: она погибнет в 1919 году от сыпного тифа. Блокадной зимой 1942 их сын, Николай Нелюбов, истощенный голодом, не удержится – выпьет олифу и умрет в цехе завода «Электросила». Аркадий Нелюбов с дочерью исчезнут, растворятся в боярской Румынии. 11 3 марта (16 февраля) в Бресте большевики заключили мир со странами Четверного союза: Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. По договору Советская Россия уступала территории с населением 50 миллионов человек. Отторгнуты Польша, Прибалтика, Финляндия, Украина, часть Белоруссии, кроме того, Турция аннексировала часть земель в Закавказье. Река Нева |
| Язвительная усмешка искривила усишки человека. – Что-то не пойму я, – заговорил он весело и осмысленно. – Мне по матушке нельзя. Плевать – нельзя. А от вас только и слышу: «дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в ресефесере. Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Ещё немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя». Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твёрдостью произнёс: – Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно знать, откопали себе такое? – Домком посоветовал. По календарю искали – какое тебе, говорят? Я и выбрал. – Ни в каком календаре ничего подобного быть не может. – Довольно удивительно, – человек усмехнулся, – когда у вас в смотровой висит. Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях и на звонок явилась Зина. – Календарь из смотровой. Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарём, Филипп Филиппович спросил: – Где? – 4го марта празднуется. – Покажите… гм… чёрт… В печку его, Зина, сейчас же. Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарём, а человек покачал укоризненно головою. – Фамилию позвольте узнать? – Фамилию я согласен наследственную принять. – Как? Наследственную? Именно? – Шариков. В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом. – Как же писать? – Нетерпеливо спросил он. – Что же, – заговорил Швондер, – дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм… Зародившийся в вашей, мол, квартире. Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дёрнул усом. – Гм… Вот чёрт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… Ну, одним словом… |
| — Да … Смеху не оберешься, — покачала головой Ольга. — Если ты, Зинка, все это для интереса не выдумала, то дура ты беспросветная, что от такого человека сбежала! Что он о тебе подумал, когда вернулся, а? — А что он подумать должен? Обед я ему на кухне оставила, борщ и котлеты. Сдачу, что с магазина и с рынка осталась, на стол положила, на видное место. Ничего плохого он не должен бы подумать. Тут в разговор вступила Галина. — Зина, его звали Игорь Михайлович? — Точно, Игорь! А ты откуда знаешь? Я ведь не говорила, как имя-то его. — Просто я хорошо знаю этого человека. Я бы еще сомневалась, если бы ты не назвала его лагерные сроки. По ним я уж точно поняла, о ком идет речь. А ты теперь не жалеешь, что ушла тогда? — А чего жалеть! У меня теперь сын есть, считай семья. — Постой! — подскочила на своей кровати Альбина. — А ведь ты начала с того, что это было девять месяцев назад. Так сын у тебя с той ночи, что ли? — Ох и дура! Галина внимательно посмотрела на Зину. — Между прочим, Зина, Игорь Михайлович до сих пор живет один. Зина вдруг вскочила с кровати и схватила халат и сигареты. — А ну вас, девки! Я вас повеселить хотела, какие бывают смешные мужики, а вы… Пойду хоть покурю. Пропади они пропадом, рассказы эти наши! И Зина направилась в коридор, напевая громко и отчаянно: Ленинградская тюрьма, Лестница протертая! Извела меня статья Сто сорок четвертая! И этой песенкой закончился третий день «Дамского Декамерона». ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ, ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Утро четвертого дня началось с того, что пришла дежурная санитарка Федосья Поликарповна с ведром, тряпкой и шваброй и начала мыть палату. Из кармана халата у нее торчала серая тряпка, которой она па ходу проводила по спинкам кроватей и по тумбочкам. При этом Федосья Поликарповпа не переставая ворчала на женщин: «Ишь, разлеглись! Наплодили нищеты и рады… Убирай тут за ними за семьдесят Рублев…» Женщины поняли намек и сунули Федосье Поликарповане три рубля. Ворчание прекратилось, но и уборка тоже: хитрая санитарка тут же собрала свое хозяйство и отправилась мыть соседнюю палату. |
| Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала руками, полезла за платком: — Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста. — Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый бой выдержали. Они обстрелянные теперь парни и девчата, знают почем фунт лиха. — Он вскинул голову и громко, как перед эскадроном, крикнул:-Я верю в вас, слышите? Верю, что будете настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что вы смена наша, второе поколение нашей великой революции! Помните об этом, ребята. Всегда помните! Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел глазами класс, коротко, по-военному кивнул и вышел. А класс еще долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной тишине было слышно, как горестно всхлипывает старая учительница. Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь минутой за минуту, что-то тревожное висело в воздухе, сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось на последнем уроке. — Коваленко, кто тебе разрешил пересесть? — Я… — Зиночка встала. — Мне никто не разрешал. Я думала… — Немедленно сядь на свое место! — Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла, я… — Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда вас вызовут. — Значит, все же будем разговаривать? — громко спросил Артем. Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну. Он вызывал гнев на себя, чтобы Зина успела опомниться. — Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по поведению? Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку, и он промолчал. Зина все еще стояла опустив голову. — Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать? — Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть сегодня с Боковой, — умоляюще сказала Зина. — То парта Вики и… — Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою парту. Живо! Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы дрожали. |
|
|
