| А вот тетка Зина, которая стояла в дверях цеха, куда уносили евреи продукцию, поначалу не понравилась. Была она немолода, сварлива, в грязном синем халате и в белой косыночке, завязанной на затылке узлом. Тетка Зина зорко приглядывала за колонистами, гнала самых любопытных от дверей, кричала на весь двор: — Уж эти шкелеты! Откуда такую шушеру привезли?! Это ведь стыд-позор, глаза бы мои не глядели на их лебра! Голос у нее пронзительный, слышно в любом конце заводского двора. Но однажды, покричав так, она вдруг поманила к себе Сашку, он оказался ближе, спросила его: «Ты, малой, откеда?» — Я? — спросил Сашка, не подходя близко, он не знал, что ожидать от тетки Зины. — Я из Томилина… Тетка кивнула. Будто могла знать, где находится Томилино. Может, слово поняла как надо? Томилино, где томятся. — А родители твои где? Сашка пожал плечами, отвернулся. Он на такие вопросы не отвечал. — Один, что ли? — Зачем один! — огрызнулся он. — Нас двое! — Как это — двое? С кем — двое? — допрашивала настырная тетка — Ну с братом. — Ишь ты, — произнесла тетка, посмотрев в ту сторону, куда указал Сашка. Колька сидел у корзины и жрал помидор. — Вы что же, двойняшки? Сашка подумал, кивнул. Он не знал, что такое двойняшки, но понял так: раз двое, называется двойняшки. — Позови ево-то, — приказала тетка Зина. Она сердито оглядела Кольку и покачала головой. — Ладноть. Я вас потом размечу, — решила будто про себя. И поманила рукой. — Сюды ходите… Двери в это время в цехе были закрыты: перерыв. Тетка Зина ввела их в запретное царство, где стояли огромные, высотой в одноэтажный дом, котлы, они шипели. У каждого котла была железная лесенка, которая вела вверх. Тетка Зина посадила их на ящик под лесенкой, достала банку, наполненную какой-то желтой кашицей, похожей на детский понос. — Ешьте тут, вот ложки. По цеху не шлундать! Ясно? Братья кивнули, уставясь на банку. Уходя, тетка Зина пояснила: — Это икра… Баклажанной прозывается. Ее бы по-нормальному с хлепцем, да хлепца-то нету. Без хлепца, значит… |
| – Успокойся, Зина. Пойди ляг пока на мое место. А потом подумаем, куда тебя положить… К моему изумлению, Зина восприняла мой поцелуй как укус ядовитой змеи. Дико закричав, она отпрыгнула от двери, чуть не свернув парашу. У меня мелькнула было догадка об остром психозе, но последующие слова Зины все разъяснили: – В двери глазок. Часовой увидит… Подумает – старые друзья. А ты ведь… про тебя в газетах писали… Эти слова сразу вооружили против Зины всю камеру. – Вот моральный уровень членов вашей партии! – патетически воскликнула Дерковская. – А вы верите нынешним газетам? – прищурившись, осведомилась Ира. – Там вон и про меня писали, что я «правая», а я беспартийная и до тюрьмы даже не знала, что такое правый уклон. – Думаю, что для мадам будет отведен лучший диван в кабинете Веверса, так что мы уже на нарах тесниться не будем… – И Аня Большая демонстративно повернулась к стене. Часа три Зина простояла, как распятая, в амбразуре двери. Никто не предлагал ей места на нарах, да она и сама, поднимаясь на цыпочки, брезгливо озиралась кругом, боясь прикоснуться к чему-нибудь. Ее белоснежная воздушная блузка казалась на фоне камеры нежной чайкой, непонятно зачем приземлившейся на помойной яме. Потом за Зиной пришли. По ее лицу молнией сверкнул восторг. Ведь ей так и говорили: «Мы вынуждены вас задержать на пару часов». Она даже улыбнулась нам на прощанье. – Полная кретинка! – резюмировала Аня Большая. – Ведь и впрямь вообразила, что ее на волю повели! Куда же мы все-таки ее положим? На нарах даже воробья не сунешь. А тут такая дебелая сорокалетняя тетя… Прошло несколько часов. Возвращаясь с вечерней оправки, мы услышали стоны, доносящиеся из нашей камеры. Зина Абрамова лежала на полу, у самой параши. Белая кофточка, смятая и изодранная, была залита кровью и походила теперь на раненую чайку. На обнажившемся плече синел огромный кровоподтек. Мы застыли в ужасе. Началось! Это был первый случай (по крайней мере, такой наглядный для нас!) избиения женщины на допросе. Зина была почти без сознания, на вопросы не отвечала. Поднять в такой тесноте ее оплывшее тело на нары нам не удалось. Приложив к ее лбу мокрое полотенце, мы в абсолютном молчании улеглись спать. |
| За завтраком обычная история. Тёма почти ничего не ест. Перед ним лежит на тарелке котлетка, он косится на нее и лениво пощипывает хлеб. Так как с ним никто не говорит, то обязанность уговаривать его есть добровольно берет на себя Таня. – Артемий Николаич, кушайте! Тёма только сдвигает брови. В Зине борется гнев к Тёме с желанием, чтобы он ел. Она смотрит в окошко и, ни к кому особенно не обращаясь, говорит: – Кажется, мама едет! – Артемий Николаич, скорей кушайте, – шепчет испуганно Таня. Тёма в первое мгновение поддается на удочку и хватает вилку, но, убедившись, что тревога ложная, опять кладет вилку на стол. Зина снова смотрит в окно и замечает: – После завтрака всем, кто хорошо ел, будет сладкое. Тёме хочется сладкого, но не хочется котлеты. Он начинает привередничать. Ему хочется налить на котлетку прованского масла. Таня уговаривает его, что масло не идет к котлетке. Но ему именно так хочется, и, так как ему не дают судка с маслом, он сам лезет за ним. Зина не выдерживает: она не может переваривать его капризов, быстро вскакивает, хватает судок с маслом и держит его в руке под столом. Тёма садится на место и делает вид, что забыл о масле. Зина зорко следит и наконец ставит судок на стол, возле себя. Но Тёма улавливает подходящий момент, стремительно бросается к судку. Зина схватывает с другой стороны, и судок летит на пол, разбиваясь вдребезги. – Это ты! – кричит сестра. – Нет, ты! – Это тебя Бог наказал за то, что ты папу и маму не любишь. – Неправда, я люблю! – кричит Тёма. – Ласен зи ин, – говорит бонна и встает из-за стола. За ней встают все, и начинается раздача пастилы. Когда очередь доходит до Тёмы, бонна колеблется. Наконец она отламывает меньшую против других порцию и молча кладет перед Тёмой. Тёма возмущенно толкает свою порцию, и она летит на пол. – Очень мило, – говорит Зина. – Мама все будет знать! Тёма молчит и начинает ходить по комнате. Зину интересует: отчего сегодня Тёма не убегает, по обыкновению, сейчас после завтрака. Сначала она думает, что Тёма хочет просить прощения у бонны, и уже вступает в свои права: она доказывает, что теперь уже поздно, что после этого сделано еще столько… |
| Вокруг дерева место не было обожжено костром, коров тут не пасли, и не могло быть подпасков, на которых все валят вину за пожары. Вспомнив свои детские разбойничьи годы, я сообразил, что смолу на дереве поджег скорей всего какой-нибудь мальчишка из озорства, из любопытства поглядеть, как будет гореть смола. Спустившись в свои детские годы, я представил себе, до чего же это приятно взять чикнуть спичкой и поджечь дерево. Мне стало ясно, что вредитель, когда загорелась смола, вдруг увидел меня и скрылся тут же где-нибудь в ближайших кустах. Тогда, сделав вид, будто я продолжаю свой путь, посвистывая, удалился я с места пожара и, сделав несколько десятков шагов вдоль просеки, прыгнул в кусты и возвратился на старое место и тоже затаился. Недолго пришлось мне ждать разбойника. Из куста вышел белокурый мальчик лет семи-восьми с рыжеватым солнечным запеком, смелыми, открытыми глазами, полуголый и с отличным сложением. Он враждебно поглядел в сторону просеки, куда я ушел, поднял еловую шишку и, желая пустить ее куда-то в меня, так размахнулся, что перевернулся даже кругом себя. Это его не смутило; напротив, он, как настоящий хозяин лесов, заложил обе руки в карманы, стал разглядывать место пожара и так сказал: – Выходи, Зина, он ушел! Вышла девочка, чуть постарше, чуть повыше и с большой корзиной в руке. – Зина, – сказал мальчик, – знаешь что? Зина глянула на него большими спокойными глазами и ответила просто: – Нет, Вася не знаю. – Где тебе! – вымолвил хозяин лесов. – Я хочу сказать тебе: не приди тот человек, не погаси он пожар, то, пожалуй, от этого дерева сгорел бы весь лес. Вот бы мы тогда поглядели! – Дурак ты! – сказала Зина. – Правда, Зина, – сказал я, – вздумал чем хвастаться, настоящий дурак! И как только я сказал эти слова, задорный хозяин лесов вдруг, как теперь говорят, «смылся». А Зина, видимо, и не думала отвечать за разбойника, она спокойно глядела на меня, только бровки ее поднялись чуть-чуть удивленно. При виде такой разумной девочки мне захотелось обратить всю эту историю в шутку, расположить ее к себе и потом вместе обработать хозяина лесов. Как раз в это время напряжение всех живых существ, ожидающих дождя, дошло до крайности. |
| Фильма Зина почти не запомнила, хотя он, наверное, был интересным. Она честно смотрела на экран, но все время чувствовала, что рядом сидит не мама, не Искра, даже не парень из класса, а молодой человек, заинтересованный в ней больше, чем в фильме. Эта заинтересованность очень волновала: уголком глаза она ловила взгляды соседа, слушала его шепот, но только улыбалась, не отвечая, поскольку не понимала, что он шепчет и что следует отвечать. Дважды он хватал ее за руку в самых патетических местах, и дважды она высвобождалась, правда, не сразу и второй раз медленней первого. И все было таинственно и прекрасно, и сердце ее замирало, и Зиночка чувствовала себя на верху блаженства. Возвращались по заросшей каштанами улице Карла Маркса, огрубевшие листья тяжело шумели над головами. И казалось, что весь город и весь мир давно уже спят, и только девичьи каблучки молодо и звонко взрывают сонную тишину. Юра рассказывал что-то, Зина смеялась и тут же намертво забывала, над чем она смеялась. Это было не главное, а главное он сказал позже. То есть не самое главное, а как бы вступление к нему: — Посидим немного? Или ты торопишься? Честно говоря, Зина уже отсчитывала время, но, по ее расчетам, кое-что еще имелось в запасе. — Ну, не здесь же. — А где? Зина знала где: перед домом Вики Люберецкой в кустах стояла скамейка. Если б что-нибудь — ну, что-нибудь не так! —она могла бы заорать и вышла бы либо Вика, либо ее папа. Зиночка была ужасно хитрым человеком. Они нашли эту скамейку, и Зина все ждала, когда же он начнет говорить то, что ей так хотелось услышать, что он давно ею любуется и что она вообще лучше всех на свете. А вместо этого он схватил ее руки и начал тискать. Ладони у него были влажными, Зине было неприятно, но она терпела. Заодно она терпела и жуткую боль от перетянутых резинками бедер; ей все время хотелось сдвинуть врезавшиеся в тело резинки, но при мальчике это было невозможно, и она терпела, потому что ждала. Ждала, что вот… К подъезду бесшумно подкатила большая черная машина. Молодые люди отпрянули друг от друга, но сообразили, что их не видно. Четверо мужчин вышли из машины: трое сразу же направились в дом, а четвертый остался. И Юра опять медленно придвинулся, опять стал осторожно тискать ее руки. Но Зине почему-то сделалось беспокойно, и руки она вырвала. |
| За завтраком обычная история. Тема почти ничего не ест. Перед ним лежит на тарелке котлетка, он косится на нее и лениво пощипывает хлеб. Так как с ним никто не говорит, то обязанность уговаривать его есть добровольно берет на себя Таня. – Артемий Николаевич, кушайте! Тема только сдвигает брови. В Зине борется гнев к Теме с желанием, чтобы он ел. Она смотрит в окошко и, ни к кому особенно не обращаясь, говорит: – Кажется, мама едет! – Артемий Николаич, скорей кушайте, – шепчет испуганно Таня. Тема в первое мгновение поддается на удочку и хватает вилку, но, убедившись, что тревога ложная, опять кладет вилку на стол. Зина снова смотрит в окно и замечает: – После завтрака всем, кто хорошо ел, будет сладкое. Теме хочется сладкого, но не хочется котлеты. Он начинает привередничать. Ему хочется налить на котлетку прованского масла. Таня уговаривает его, что масло не идет к котлетке. Но ему именно так хочется, и, так как ему не дают судка с маслом, он сам лезет за ним. Зина не выдерживает: она не может переваривать его капризов, быстро вскакивает, хватает судок с маслом и держит его в руке под столом. Тема садится на место и делает вид, что забыл о масле. Зина зорко следит и наконец ставит судок на стол, возле себя. Но Тема улавливает подходящий момент, стремительно бросается к судку. Зина схватывает с другой стороны, и судок летит на пол, разбиваясь вдребезги. – Это ты! – кричит сестра. – Нет, ты! – Это тебя Бог наказал за то, что ты папу и маму не любишь. – Неправда, я люблю! – кричит Тема. – Ласен зи инен , – говорит бонна и встает из-за стола. За ней встают все, и начинается раздача пастилы. Когда очередь доходит до Темы, бонна колеблется. Наконец она отламывает меньшую против других порцию и молча кладет перед Темой. Тема возмущенно толкает свою порцию, и она летит на пол. – Очень мило, – говорит Зина. – Мама все будет знать! Тема молчит и начинает ходить по комнате. Зину интересует: отчего сегодня Тема не убегает, по обыкновению, сейчас после завтрака. Сначала она думает, что Тема хочет просить прощения у бонны, и уже вступает в свои права: она доказывает, что теперь уже поздно, что после этого сделано еще столько… |
| – Значит, фрейлейн святая? – Вот видишь, ты уж глупости говоришь! – замечает сестра. – Ну, хорошо! будем играться в индейцев! – говорит Тема. – Нет, в индейцев опасно без мамы, ты разойдешься. – А я хочу в индейцев! – настаивает Тема, и в его голосе слышится капризное раздражение. – Ну, хорошо! – спроси у фрейлейн, ведь ты обещал, как папу и маму любишь, слушаться фрейлейн? Зина становится так, чтобы только фрейлейн видела ее лицо, а Тема – нет. – Фрейлейн, правда в индейцев играть не надо? Тема все же таки видит, как Зина делает невозможные гримасы фрейлейн; он смеется и кричит: – Э, так нельзя! Он бросается к фрейлейн, хватает ее за платье и старается повернуть от сестры. Фрейлейн смеется. Зина энергично подбегает к брату, кричит: «Оставь фрейлейн», а сама в то же время старается стать так, чтобы фрейлейн видела ее лицо, а брат не видел. Тема понимает маневр, хохочет, хватает за платье сестру и делает попытку поворотить ее лицо к себе. – Пусти! – отчаянно кричит сестра и тянет свое платье. Тема еще больше хохочет и не выпускает сестриного платья, держась другой рукой за платье бонны. Зина вырывается изо всей силы. Вдруг юбка фрейлейн с шумом разрывается пополам, и взбешенная бонна кричит: – Думмер кнабе!.. Тема считает, что, кроме матери и отца, никто не смеет его ругать. Озадаченный и сконфуженный неожиданным оборотом дела, но возмущенный, он, не задумываясь, отвечает: – Ты сама! – Ах! – взвизгивает фрейлейн. – Тема, что ты сказал?! – подлетает сестра. – Ты знаешь, как тебе за это достанется?! Проси сейчас прощения!! Но требование – плохое оружие с Темой; он окончательно упирается и отказывается просить прощения. Доводы не действуют. – Так ты не хочешь?! – угрожающим голосом спрашивает Зина. Тема трусит, но самолюбие берет верх. – Так вот что, уйдем от него все, пусть он один остается. Все, кроме Иоськи, уходят от Темы. Сестра идет и беспрестанно оглядывается: не раскается ли Тема. Но Тема явного раскаяния не обнаруживает. Хотя сестра и видит, что Тему кошки скребут, но этого, по ее мнению, мало. Ее раздражает упорство Темы. Она чувствует, что еще капельку – и Тема сдастся. Она быстро возвращается, хватает Иоську за рукав и говорит повелительно: |
| – Это бабья наука, – ответил пренебрежительно Тёма. Зина озадаченно промолчала и принялась опять писать. – А как же Кравченко? – вдруг спросила она, вспомнив своего учителя музыки. – Он, значит, баба? – Баба, – ответил уверенно Тёма, – оттого у него и борода не растет. – Мама, это правда? – спросила Зина. – Глупости, – ответила мать. – Не видишь разве, что он смеется над тобою? – У него и хвостик есть, вот такой маленький, – проговорил Тёма, показывая рукой размер хвоста. – Мама?! – Тёма, перестань глупости говорить. Тёма смолк, но продолжал показывать руками размеры хвоста. – Мама?! – Тёма, что я сказала? – Я ничего не говорю. – Он показывает руками – какой хвостик. – Еще одно слово – и я вас обоих в угол поставлю, – не глядя на Тёму, ответила мать. Он безбоязненно опять показал Зине размеры хвоста. Зина мгновение подумала и в отместку высунула язык. Тёма в долгу не остался и начал делать ей гримасы. Зина отвечала тем же, и некоторое время они усердно старались перещеголять друг друга в этом искусстве. Тёма окончательно взял верх, скорчив такое лицо, что Зина не выдержала и фыркнула. – Тёма, садись за маленький столик спиною к Зине и не смей вставать и поворачиваться, пока не кончишь уроков. Стыдись! Ленивый мальчик. Водворилась тишина, и Тёма наконец благополучно кончил свои занятия. Последнюю латинскую фразу ему лень было учить, и он, отвечая матери и указывая, до каких пор ему было задано, показал пальцем до выпущенных им предлогов. Вообще проверка по латинскому языку была слаба; мать в нем знала меньше Тёмы и познакомилась с языком при помощи самого же Тёмы, с целью хоть как-нибудь проверять занятия своего ленивого сына. Но это приносило скорее вред, чем пользу, и Тёма, ради одного школьничества, часто морочил мать, смотря на нее как на подготовительную для себя школу по части надувания более опытных своих учителей. Когда уроки кончились, Тёма, посмотрев на часы, с наслаждением подумал об остающемся до сна часе, совершенно свободном от всяких забот. Он заглянул в темную переднюю и, заметив там Еремея, топившего соломой печь, через ворох соломы перебрался к нему и, сев рядом с ним, стал, как и Еремей, смотреть в ярко горевшую печь. Все новая и новая солома быстро исчезала в огне. Тёма усердно помогал Еремею задвигать солому и с интересом ждал, когда потемневшая печь справится с новой порцией. Вот только искры да пепел сквозят через свежую охапку, и кажется, никогда она не загорится; вот как-то лениво вспыхнуло в одном, другом, третьем месте, и, охваченная вдруг вся сразу, солома с страшной, откуда-то взявшеюся силой огня уже рвется и исчезает бесследно в пожирающем ее пламени. Ярко и тепло до боли. |
| На следующий день Тёма с надлежащими инструкциями был отправлен в гимназию уже один. Поднимаясь по лестнице, Тёма лицом к лицу столкнулся с директором. Он не заметил сначала директора, который, стоя наверху, молча, внимательно наблюдал маленькую фигурку, усердно шагавшую через две ступени. Когда, поднявшись, он увидел директора, – черные глаза последнего строго и холодно смотрели на него. Тёма испуганно, неловко стащил шапку и поклонился. Директор едва заметно кивнул головой и отвел глаза. VII. Будни Мелкий ноябрьский дождь однообразно барабанил в окна. На больших часах в столовой медленно-хрипло пробило семь часов утра. Зина, поступившая в том же году в гимназию, в форменном коричневом платье, в белой пелеринке, сидела за чайным столом, пила молоко и тихо бурчала себе под нос, постоянно заглядывая в открытую, лежавшую перед ней книгу… Когда пробили часы, Зина быстро встала и, подойдя к Тёминой комнате, проговорила через дверь: – Тёма, уже четверть восьмого. Из Тёминой комнаты послышалось какое-то неопределенное мычание. Зина возвратилась к книге, и снова в столовой раздался тихий, равномерный гул ее голоса. В комнате Тёмы царила мертвая тишина. Зина опять подошла к двери и энергично произнесла: – Тёма, да вставай же! На этот раз недовольным, сонным голосом Тёма ответил: – И без тебя встану! – Осталось всего пятнадцать минут, я тебя ни одной минуты не буду ждать. Я не желаю из-за тебя каждый раз опаздывать. Тёма нехотя поднялся. Надев сапоги, он подошел к умывальнику, раза два плеснул себе в лицо водой, кое-как обтерся, схватил гребешок, сделал небрежный раздел сбоку – кривой и неровный, несколько раз чеснул свои густые волосы; не докончив, пригладил их нетерпеливо руками, и одевшись, застегивая сюртук на ходу, вошел в столовую. – Мама приказала, чтоб ты непременно стакан молока выпил, – проговорила Зина. Тёма только сдвинул молча брови. – Я не буду такой бурды пить… Пей сама! – ответил Тёма, толкая поданный Таней стакан чаю. – Артемий Николаевич, мама крепкий чай не позволяют. |
| В феврале и в марте смертность достигла апогея, хотя выдачи хлеба чуть-чуть увеличились. Я на работу не ходил, изредка выходил за хлебом. Продукты и хлеб приносила Зина, выстаивая страшные очереди. Хлеб был двух сортов: более черный и более белый. Я считал, что надо брать более белый. Мы так и делали. А он был с бумажной массой! Очень хотелось горбушек. Жадно смотрели на довесочки. Многие просили продавцов сделать довески: их съедали по дороге. Отец, когда Зина приносила ему порцию хлеба, ревниво следил, есть ли довески. Он боялся, не съела ли их Зина по дороге. Но, как всегда, Зина стремилась взять себе меньше всех. Стеблины-Каменские по дороге до дому съедали половину того, что получали. Люди сжевывали крупу, ели сырое мясо, так как не могли дотерпеть до дому. Каждую крошку ловили на столе пальцами. Появилось специфическое движение пальцев, по которому ленинградцы узнавали друг друга в эвакуации: хлебные крошки на столе придавливали пальцами, чтобы они прилипли к ним, и отправляли эти частицы пищи в рот. Просто немыслимо было оставлять хлебные крошки. Тарелки вылизывались, хотя «суп», который из них ели, был совершенно жидкий и без жира: боялись, что останется жиринка («жиринка» — это ленинградское слово тех лет, как и «довесочек»). Тогда-то у нас на подоконнике и умерла от истощения мышь… Папа в феврале уже лежал, опух и вставал только к еде. Его печурку топила Зина или я. В комнате его стало холодно — внизу не топили. От промерзших окон во время топки текли длинные лужи. Он думал о ресторанах на волжских пароходах (несколько раз он проводил свой отпуск один на Волге) и о колбасе, которую пришлет Юра. Сердце начало сдавать. В конце февраля в левом плече и в сердце у него появились страшные боли. Нам удалось уговорить прийти к нам старика-врача, жившего в доме напротив. Уговорили за продукты. Старик едва поднялся к нам на пятый этаж. Но отец отказался допустить себя осматривать (отец не любил лечиться, не любил врачей). Старик-врач ушел, не взяв хлеба, который мы ему совали в руки. |
|
|
