| – А твой Корнев вот так грызет ногти! – И Зина карикатурно сгорбилась в три погибели, изображая Корнева. Наташа внимательно, с какой-то тревогой следила за Зиной и вдруг, весело рассмеявшись, откидывая свою косу, сказала: – Нет, не похож… Она решительно остановилась. – Вот… Она немного согнулась, уставила глаза в одну точку и раздумчиво поднесла свой маленький ноготок к губам: Корнев, как живой, появился между разговаривавшими. Зина вскрикнула: «Ах! как похож!» Наташа весело рассмеялась и сразу сбросила с себя маску. – Надо, Тёма, стараться держать себя лучше, – сказала Аглаида Васильевна, – ты страшно горбишься… Мог бы быть эффектнее всех своих товарищей. – Ведь Тёма, если б хорошо держался, был бы очень представительный… – подтвердила Зина. – Что ж, правду сказать, он очень красив: глаза, нос, волосы… Тёма конфузливо горбился, слушал с удовольствием и в то же время неприятно морщился. – Ну, что ты, Тёма, точно маленький, право… – заметила Зина. – Но все это у тебя, как начнешь горбиться, точно пропадает куда-то… Глаза делаются просительными, точно вот-вот копеечку попросишь… Зина засмеялась. Тёма встал и заходил по комнате. Он мельком взглянул на себя в зеркало, отвернулся, пошел в другую сторону, незаметно выпрямился и, направившись снова к зеркалу, мельком заглянул в него. – А как ловко танцевать с Рыльским! – воскликнула Зина. – Не чувствуешь совсем… – А с Семеновым я все сбивалась, – сказала Наташа. – Семенову непременно надо от двери начинать. Он ничего себе танцует… с ним удобно… только ему надо начать… Дарсье отлично танцует. – У тебя очень милая манера, – бросила мать Зине. – Наташа тоже хорошо танцует, – похвалила Зина, – только немножко забегает… – Я совсем не умею, – ответила Наташа, покраснев. – Нет, ты очень мило, только торопиться не надо… Ты как-то всегда прежде кавалера начинаешь… Вот, Тёма, не хотел учиться танцевать, – закончила Зина, обращаясь к брату, – а если бы тоже танцевал, как Рыльский. – А ты бы мог хорошо танцевать, – сказала Аглаида Васильевна. |
| Действительно, Марина и толстячок кружились весьма грациозно для их совместной комплекции. — Вот и хорошо, — с облегчением вздохнула тетя Зина. — Пусть развлечется немного. Тая закрутила головой, запоздало пытаясь сообразить, откуда появился мужчина с усами. Наконец она заметила два сдвинутых столика у самого входа на кухню. За столиками сидели такие же усатые брюнеты, пили вино и мирно что-то обсуждали. — Вон, теть Зина, смотрите, наверное, это его друзья! — громко сказала Тая и указала пальцем. — Того, который маму пригласил. — Возможно, — глядя в сторону, чуть поморщилась Зина. — И что с того? Марина и толстячок с видимым удовольствием протанцевали три танца. Последний носил явно восточный характер, и, исполняя его, низенький мужчина забавно, но вместе с тем весьма ловко кружил вокруг женщины, привставал на носки и даже лихо подкручивал усы. По окончании танца танцорам хлопали не только Тая, Зина и друзья восточного человека, но и многие сидящие за ближайшими к сцене столиками. Проводив Марину к ее столику, толстячок церемонно поцеловал своей даме руку и, еще раз поклонившись, поблагодарил за доставленное удовольствие. — Сейчас бутылку вина пришлет, — сказала Зина, когда толстячок снова присоединился к своим друзьям. — Зачем? — удивилась Тая. — Такой у них обычай, — объяснила Зина. — А может, наоборот, цветы? — предположила романтичная Марина и добавила: — Вон у того, который самый старший, во главе стола сидит, на родине сегодня утром внук родился. Сын сына. Вот они и отмечают. — Хорошее дело — внук, — согласилась Зина. Возле столика с улыбкой возник официант, держащий на подносе бутылку белого вина и большую вазочку на ножке с фруктами в желе, сливками и шоколадом. — Вино для дам, фрукты для девочки, — объяснил он. — От мужчин мирного Кавказа. Тая предвкушающее облизнулась и с искренней благодарностью взглянула на толстячка. Тот шевельнул усами в улыбке и помахал ей рукой. К вечеру в ресторане стало более шумно и многолюдно. Свободных столиков почти не осталось. Компания кавказцев как-то незаметно увеличилась в числе, присоединив к себе еще один столик. Тая наконец-то наелась и захотела спать. Сестры же, напротив, выпив почти две бутылки вина (от Зины и от мужчин мирного Кавказа), оживились, раскраснелись, со смехом вспоминали какие-то истории из детства, рассказывали, перебивая друг друга, и еще несколько раз выходили танцевать. Звали и Таю, но она застеснялась. Высокая тонкая Зина замечательно танцевала быстрые танцы. Ее партнером на площадке оказался молодой человек в блестящем пиджаке со стразами, тоже весьма высокий и похожий на экзотического угря. Вместе они зажигательно исполнили несколько танцев. Марина, глядя на веселящуюся сестру, даже всплакнула от умиления. |
| Тёма посидел несколько мгновений, затем решительно вскочил, взял чайник и подлил себе в стакан крепкого чаю. Таня посмотрела на Зину, Зина на Тёму; а Тёма, довольный, что добился своего, макал в чай хлеб и ел его, ни на кого не глядя. – Молоко будете пить? – спросила Таня. – Полстакана. После молока Зина встала и, решительно проговорив: «Я больше ни минуты не жду», – начала спешно собирать свои тетради и книги. Тёма не спеша последовал ее примеру. Брат и сестра вышли в подъезд, где давно уже ждал их со всех сторон закрытый, точно облитый водой, экипаж, мокрая Буланка и такой же мокрый, сгорбившийся, одноглазый Еремей. В экипаж исчезли сперва Зина, а за ней Тёма. Еремей застегнул фартук и поехал. Дождь уныло барабанил по крыше экипажа. Тёме вдруг показалось, что Зина заняла больше половины сиденья, и потому он начал полегоньку теснить Зину. – Тёма, что тебе надо? – спросила будто ничего не понимавшая Зина. – Ну, да ты расселась так, что мне тесно! И Тёма еще сильнее нажал на Зину. – Тёма, если ты сейчас не перестанешь, – проговорила Зина, упираясь изо всех сил ногами, – я назад поеду, к папе!.. Тёма молча продолжал свое дело. Сила была на его стороне. – Еремей, поезжай назад! – потеряв терпение, крикнула Зина. – Еремей, пошел вперед! – закричал в то же время Тёма. – Еремей – назад! – Еремей – вперед! Окончательно растерявшийся Еремей остановился и, заглядывая через щель единственным глазом к своим неуживчивым седокам, проговорил: – Ну ей-же-Богу, я слизу с козел, и идьте, як хотыте, бо вже не знаю, кого и слухаты! Внутри экипажа все стихло. Еремей поехал дальше. Он благополучно добрался до женской гимназии, где сошла Зина. Тёма поехал дальше один. Фантазия незаметно унесла его далеко от действительности, на необитаемый остров, где он, всласть навоевавшись с дикарями и со всевозможными чудовищами мира, надумался наконец умирать. Умирать Тёма любил. Все будут жалеть его, плакать; и он будет плакать… И слезы вот-вот уж готовы брызнуть из глаз Тёмы… А Еремей давно уже стоит у ворот гимназии и удивленным глазом смотрит в щелку. Тёма испуганно приходит в себя, оглядывается, по царящей тишине во дворе соображает, что опоздал, и сердце его тоскливо замирает. Он быстро пробегает двор, лестницу, проворно снимает пальто и старается незамеченным проскользнуть по коридору. |
| Марья Александровна считает Настасью Петровну плутоватой, но чрезвычайно легкомысленной женщиной. Конечно, ей приходила иногда мысль, что Настасья Петровна не поцеремонится и подслушать. Но в настоящую минуту госпожа Москалева так занята и взволнована, что совершенно забыла о некоторых предосторожностях. Она садится в кресла и значительно взглядывает на Зину. Зина чувствует на себя этот взгляд, и какая-то неприятная тоска начинает щемить ее сердце. — Зина! Зина медленно оборачивает к ней свое бледное лицо и подымает свои черные задумчивые глаза. — Зина, я намерена поговорить с тобой о чрезвычайно важном деле. Зина оборачивается совершенно к своей маменьке, складывает свои руки и стоит в ожидании. В лице ее досада и насмешка, что, впрочем, она старается скрыть. — Я хочу тебя спросить, Зина, как показался тебе сегодня этот Мозгляков? — Вы уже давно знаете, как я о нем думаю, — нехотя отвечает Зина. — Да, mon enfant; но, мне кажется, он становится как-то уж слишком навязчивым с своими… исканиями. — Он говорит, что влюблен в меня, и навязчивость его извинительна. — Странно! Ты прежде не извиняла его так… охотно. Напротив, всегда на него нападала, когда я заговорю об нем. — Странно и то, что вы всегда защищали и непременно хотели, чтоб я вышла за него замуж, а теперь первая на него нападаете. — Почти. Я не запираюсь, Зина: я желала тебя видеть за Мозгляковым. Мне тяжело было видеть твою беспрерывную тоску, твои страдания, которые я в состоянии понять (что бы ты ни думала обо мне!) и которые отравляют мой сон по ночам. Я уверилась наконец, что одна только значительная перемена в твоей жизни может спасти тебя! И перемена эта должна быть — замужество. Мы небогаты и не можем ехать, например, за границу. Здешние ослы удивляются, что тебе двадцать три года и ты не замужем, и сочиняют об этом истории. Но неужели ж я тебя выдам за здешнего советника или за Ивана Ивановича, нашего стряпчего? Есть ли для тебя здесь мужья? Мозгляков, конечно, пуст, но он все-таки лучше их всех. Он порядочной фамилии, у него есть родство, у него есть полтораста душ; это все-таки лучше, чем жить крючками да взятками да бог знает какими приключениями; потому я и бросила на него мои взгляды. Но, клянусь тебе, я никогда не имела настоящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня. И если бы бог послал, хоть теперь, что-нибудь лучше — о! как хорошо тогда, что ты еще не дала ему слова! ты ведь сегодня ничего не сказала ему наверно, Зина? |
| Причастились баба Зина, Анна с детьми и Александр. После них к Чаше подошли две девушки, спокойные, сосредоточенные, с такими светлыми лицами, что у него глаза заслезились! В одной он узнал давешнюю Ксению, дочь Петровича, и догадался, что вторая – это, должно быть, та самая Наташа, у которой Ксеня ночевала. У Наташи тоже была коса, только темно-русая. Потом священник сказал проповедь. Андрей стоял далеко и, хотя в храме было тихо, мало что слышал – так тих был голос священника. «Батюшка с зонтиком, – почему-то подумалось ему. – В следующий раз непременно встану поближе, чтобы все расслышать». Он почему-то вдруг вообразил себя самого и старика-священника сидящими рядышком на скамейке в углу храма, но не сияющего, как сейчас, а освещенного только несколькими свечами и лампадками, и беседующими о чем-то очень важном для него, Андрея. В будущее ему удалось заглянуть на миг или просто так примечталось? Вернувшись в Павлинки, Андрей сначала отвез бабу Зину, а потом повез домой Ракитиных. У них и пообедал, о чем бабу Зину предупредили заранее. Ее тоже приглашали, но она отказалась из-за козочек. От Ракитиных провожал его до бабы Зины только Саша, остальные остались дома отдыхать. – Я, Саша, пока ничего тебе конкретного не скажу, буду думать. Но в любом случае в Павлинки я еще приеду. – Приезжай, мы рады будем. А надумаешь дом покупать под дачу – поможем выбрать. Счастливо! У бабы Зины во дворе он огляделся и вздохнул: ничем-то он ей так и не помог – ни одной новой реечки к забору не прибил! Пошел в дом за сумкой, собранной еще с утра. Баба Зина увидела его в окно и встретила на крыльце рыбником, упакованным в кухонное полотенце и уложенным в полиэтиленовую сумку: она ее держала на обеих руках, как поднос. – Не обожгись, он горячий, только из печки. Полотенечко мне в следующий раз назад привезешь. А рыбник положи так, чтобы не помять, и вези осторожно! – напутствовала она Андрея. – Я ваш пирог, как пассажира, рядом с собой усажу и буду присматривать! – пообещал Андрей. Пока он укладывал рыбник, баба Зина еще два раза сбегала в дом и вынесла сумки с остатками привезенных им продуктов – а осталось почти все. – Баба Зина, да вы что! Не повезу я это назад, даже и не думайте! Все оставьте себе – вам пригодится. Баба Зина не стала спорить. Она, уже без пакетов, подошла к Андрею и перекрестила его на дорогу. Повинуясь внезапному порыву, он наклонил голову, и она обняла его и поцеловала в лоб. Он сдал задом, чтобы не мять мураву в ее дворе, вышел, закрыл ворота, а когда снова сел в машину, развернулся на деревенской улице и поехал обратно, то увидел, как баба Зина вышла из калитки с двумя пакетами в руках. «К Ракитиным понесла!» – догадался Андрей. Он посигналил ей и помахал рукой в раскрытое окно. Баба Зина опустила один пакет на землю и еще раз его перекрестила. |
| В какой-то момент девушка пришла в себя. А, приоткрыв глаза, увидела над собой склонившегося гитлеровского солдата. Он заметил, что раненая девушка жива, его лицо исказилось злобой, он ударил ее сапогом в живот, потом — еще… Зина снова потеряла сознание. Ее подобрали разведчики, возвращавшиеся с задания. Она лежала лицом вниз на розовом снегу. Кожа на лице висела рваными клочьями. В кармане гимнастерки были документы на имя гвардии старшего сержанта медицинской службы Зинаиды Михайловны Туснолобовой. Она еще дышала, но руки и ноги ее уже почернели – начиналась гангрена. Медсанбат, потом — фронтовой госпиталь. Борясь за жизнь девушки, врачи сделали ей восемь сложнейших операций. Зина осталась жива, однако обе ноги и обе руки ей пришлось ампутировать. Для дальнейшего лечения Зину эвакуировали в глубокий тыл, в город Свердловск. Сейчас нам трудно даже предположить, как страдала и о чем думала Зина, лежа на госпитальной койке. Потерять в 23 года руки и ноги, чувствовать себя изуродованной и совершенно беспомощной… Наверное, плакала по ночам? Наверное, думала: «Как дальше жить? Зачем, зачем я осталась жива?..» Но соседи по палате удивлялись ее выдержке и спокойствию. Никто в госпитале даже не предполагал, что у этой худенькой, коротко остриженной девушки есть муж, что она постоянно думает о нем. И еще о том – как сообщить ему, любимому, сильному, молодому о том страшном, что с ней произошло… Несколько месяцев Зина ни с кем не делилась своими мыслями. Но однажды обратилась к дежурной сестре с просьбой написать под диктовку небольшое письмо на фронт, мужу: «Милый мой, дорогой Иосиф! Прости меня за такое письмо, но я не могу больше молчать. Я должна сообщить тебе только правду… Я пострадала на фронте. У меня нет рук и ног. Я не хочу быть для тебя обузой. Забудь меня. Прощай. Твоя Зина». Больших трудов стоило Зине уговорить сестру отослать это письмо Иосифу Петровичу Марченко. Потянулись тревожные дни ожидания… Страна продолжала воевать… Шли кровопролитные сражения на Курской дуге. Зину мучило вынужденное бездействие. Ее товарищи сражались, погибали на фронте, а она не могла быть рядом с ними. Там, на фронте, бьется с фашистами ее любимый, ее Иосиф… Над госпиталем «шефствовали» комсомольцы завода Уралмаш — навещали раненых, писали письма, устраивали шефские концерты, рассказывали о том, какие боевые машины они выпускают для фронта – для Победы. Однажды Зина сказала: «Я хочу побывать в цеху, поговорить с рабочими». |
| — К чему так кривляться, маменька, когда всё дело в двух словах? — раздражительно проговорила Зина. — Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово матери? Но что я! Ты давно уже не веришь своей матери! Ты давно уже считаешь меня своим врагом, а не матерью. — Э, полноте, маменька! Нам ли с вами за слово спорить! Разве мы не понимаем друг друга? Было, кажется, время понять! — Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не веришь, что я готова решительно на всё, на всё, чтоб устроить судьбу твою! Зина взглянула на мать насмешливо и с досадою. — Уж не хотите ли вы меня выдать за этого князя, чтоб устроить судьбу мою? — спросила она с странной улыбкой. — Я ни слова не говорила об этом, но к слову скажу, что если б случилось тебе выйти за князя, то это было бы счастьем твоим, а не безумием… — А я нахожу, что это просто вздор! — запальчиво воскликнула Зина. — Вздор! вздор! Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много поэтических вдохновений, вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; вас здесь и называют так. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их вас не останавливают. Я предчувствовала, когда еще князь здесь сидел, что у вас это на уме. Когда дурачился Мозгляков и уверял, что надо женить этого старика, я прочла все мысли ваши на вашем лице. Я готова биться об заклад, что вы об этом думаете и теперь с этим же ко мне подъезжаете. Но так как ваши беспрерывные проекты насчет меня начинают мне до смерти надоедать, начинают мучить меня, то прошу вас не говорить мне об этом ни слова, слышите ли, маменька, — ни слова, и я бы желала, чтоб вы это запомнили! — Она задыхалась от гнева. — Ты дитя, Зина, — раздраженное, больное дитя! — отвечала Марья Александровна растроганным, слезящимся голосом. — Ты говоришь со мной непочтительно и оскорбляешь меня. Ни одна мать не вынесла бы того, что я выношу от тебя ежедневно! Но ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. Но одно слово, Зина: если б я и действительно мечтала об этом союзе, — почему именно ты считаешь всё это вздором? По-моему, Мозгляков никогда не говорил умнее давешнего, когда доказывал, что князю необходима женитьба, конечно, не на этой чумичке Настасье. Тут уж он заврался. |
| – Моя тетрадь где-то затерялась, – в оправдание проговорил нараспев Тёма. – Сама затерялась? – строго спросила мать, опуская книгу. – Я ее вот здесь положил вчера, – ответил Тёма и при этом точно указал место на своей полке, куда именно он положил. – Может быть, мне поискать тебе тетрадь? Тёма сдвинул недовольно брови и уже сосредоточенно стал искать тетрадь, которую и вытащил наконец из перепутанной кучи. – Я ее сам закинул, – проговорил он, улыбаясь. На некоторое время воцарилось молчание. Тёма погрузился в писание и с чувством начал выводить буквы, или, вернее, невозможные каракули. Зина, вскинув глазами на брата, так и замерла в наблюдательной позе. – Тёма, показать тебе, как ты пишешь? Тёма с удовольствием оставил свое писание и, предвкушая наслаждение, уставился на сестру. Зина, расставив локти как можно шире, совсем легла на стол, высунула на щеку язык, скосила глаза и застыла в такой позе. – Неправда, – проговорил сомнительно Тёма. – Мама, Тёма хорошо сидит, когда пишет? – Отвратительно. – Правда – похоже? – Хуже даже. – А, что? – торжествующе обратилась Зина к брату. – А зато я быстрее тебя стихи учу, – ответил Тёма. – И вовсе нет. – Ну, давай пари: я только два раза прочитаю и уж буду знать на память. – Вовсе не желаю. – Зато через час и забудешь, – проговорила мать, – а Зина всю жизнь будет помнить. Надо учить так, как Зина. – А, что? – обрадовалась Зина. – Ну да, если б я все так учил, как ты, – проговорил самодовольно Тёма, помолчав, – я бы давно уж дураком был. – Мама, слышишь, что он говорит? – Это почему? – спросила мать. – Это папа говорил. – Кому говорил? – Дяде Ване. Если б я, говорит, все учил, что надо, – я бы и вышел таким дураком, как ты. – А дядя Ваня что ж сказал? – А дядя Ваня рассмеялся и говорит: ты умный, оттого ты и генерал, а я не генерал и глупый… Нет, не так: ты генерал потому, что умный… Нет, не так… – То-то – не так. Слушаешь, не понимаешь и выдергиваешь, что тебе нравится. И выйдешь недоучкой. Опять водворилось молчание. – Зато я играю лучше тебя, – проговорила Зина. |
| 1960-е годы. В деревнях большие семьи крестьян работают за трудодни. Бедность, тяжелый труд. В поля вместе со взрослыми выходят работать и дети. В многодетной семье в таких условиях за всеми не углядишь. Маленькая девочка, и сама уже ухаживающая за братиком, мечтает об обновке. У Зины было пять братьев и сестра. Самый старший брат служил в армии, а самого младшего она то укачивала в люльке, подвешенной к потолку, то катала в коляске, которую сделал отец. Коляска была похожа на кроватку для куклы, с маленькими деревянными колесами. Коля не умел даже ползать, а матери нужно было растапливать печку, печь хлеб, стирать. Зина сажала младшего Колю в кроватку и везде с собой таскала. Зина страшно любила лето. Луговые опята, с которыми бабушка варила вкусный суп, обеды в летней кухне, из которой приятно пахло самоваром и теплым хлебом, домики из стекляшек на горе теплого песка. Заросшая высоченной травой лужайка перед домом, в прохладе которой утопаешь босыми ногами, как в мягкой перине. Все лето Зина бегала босиком. Все лето Зина бегала босиком Были старые прошлогодние сандалии, из которых она уже выросла. Отец вырезал в носке сандалий дырку. Зинка обувалась только сбегать в магазин. Каждый раз, когда ей кто-то встречался по пути, поджимала пальцы, чтобы они не сильно торчали из дырок. Девочке было уже 6 лет, и очень хотелось новые сандалии. Старшим детям было нужнее, ведь они ходили работать в поле. Им покупали, а Зина продолжала бегать босая. Привыкла и почти не чувствовала ни камешек, ни колючек. У подружки Вальки были красивые новенькие коричневые сандалии, которые она надевала на длинные носочки. Носки, видимо, были от старших, потому что пятка была намного выше Валькиной пятки, и сами носки больше были похожи на гольфы. Но вот сандалии – это просто Зинина мечта! Они ей снились чуть не каждую ночь. Однажды, проснувшись утром, Зина увидела их. Красные новые сандалики из мечты, с ремешками, с блестящей застежкой, стояли у ее кровати. Дырочками на сандаликах были выбиты цветочки. «Это точно мои сандалии! – подумала девочка, – сестре Лиде они будут малы, вон у нее лапища-то какая огромная! Точно – мои!» |
| И все было кончено. И снова стало тихо и пусто, и только железно шелестели огрубевшие каштановые листья. А двое еще продолжали сидеть на укромной скамейке, растерянно глядя друг на друга. Потом Зина вскочила и бросилась бежать. Она летела по пустынным улицам, но сердце ее стучало не от бега. Оно застучало тогда, когда она увидела Люберецкого, и ей тоже, как и Вике, хотелось сейчас кричать: «Это неправда! Неправда! Неправда!..» Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла. — Искра спит. — Пустите! — Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в комнату. — Искра!.. — Зина? — Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом глядя на нее. — Что? Что случилось, Зина? — Только что арестовали папу Вики Люберецкой. Только что, я сама видела. Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций — смеялись горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать Искры. — Мама, ты что? — тихо спросила Искра. Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы темно-русую и светло-русую. Крепко прижала, до боли. — Я верю в справедливость, девочки. — Да, да, — вздохнула дочь. — Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Он же не враг народа, правда? — Я очень хочу заплакать — и не могу, — с жалкой улыбкой призналась Зина. — Очень хочу и очень не могу. — Спать, — сказала мать и встала. — Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся. Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах. А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся с курением, сегодня молчала. — Детей жалко, — вздохнула она. — Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. — У матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь. — Они поймут. Они непременно поймут. |
|
|
