| Потому что есть чужие мамы, которые ставят их на колени и ругают матом. Жертва с чудесной и светлой душой Каждая мать за своего ребенка готова порвать. И я готова. И очень часто держу себя в руках и говорю: «Марина, угомонись. Угрозы здоровью ребенка нет, пусть разберется сам. Вечером поговоришь». Иногда, правда, включаюсь. Когда обидчик старше и сильнее. Потому что с тем, кто старше и сильнее, мой ребенок не может говорить на равных. Если вижу, что ситуация становится слишком накалена, иду к родителям. ВСЕГДА разговариваю с ними один на один, без детей. Потому что дети не должны слушать, как ругаются родители, и тем более в этом участвовать. Мы никогда не узнаем, кто на самом деле «первый начал». Наша задача – договориться и объяснить своим детям, как нельзя себя вести. Каждая мама (папа) должны объяснить СВОЕМУ ребенку, как нельзя себя вести. Еще раз: СВОЕМУ, а не чужому. В одном из комментариев к этому посту написано: «Я видела много прекрасно воспитанных детей, которые не могут себе позволить оскорбить другого человека. Возможно, этот ребенок ( имеется в виду жертва обзывательства) именно такой. С чудесной и светлой душой. Тогда опека мамы необходима». Нет, невозможно. У мамы, которая ставит других детей на колени и кричит на них матом, априори не вырастет ребенок, который не может себе позволить оскорбить другого человека. И душа его со временем будет не очень светлой, наверняка. Маме, наверное, в тот момент казалось, что она делает своему ребенку лучше. Что ребенок получил в результате? В результате ребенок усвоил: не надо учиться отвечать на оскорбление, придет мама и «уроет» обидчиков, на унижение надо отвечать б о льшим унижением. «А я б еще с ноги зарядил» И таких сигналов наши дети получают много. Потому что в сети нашлись мамы и папы, которые оправдывали действия психически неуравновешенной женщины: «Ой, если ее сын орал так, как у нас вчера ребенок во дворе, я понимаю эту мамашку», «На колени – это описываемая вами мамашка еще мягко сделала. Жестче надо. Чтобы хулиганам неповадно было», «Вот когда вашего ребенка будут терроризировать во дворе обидными словами, тогда и посмотрим, как вы каждого обозвавшего его будете тетешкать», «Ее ребенок пострадал от хулиганов? Пострадал. Она перенесла стресс? Перенесла. А то, что она поставила обидчиков сына на колени – это аффект», «Я бы еще с ноги зарядил» … |
| 235 АФФЕКТ (от лат. affecmus – душевное волнение, страсть), бурная кратковременная эмоция (напр., гнев, ужас), возникающая, как правило, в ответ на сильный раздражитель. О юридическом аспекте состояния аффекта см. в ст. Душевное волнение. 236 ДИОНИС (Вакх), в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, виноградарства и виноделия, сын Зевса и фиванской царевны Семелы. Бог восточного (фракийского или лидийского) происхождения, культ которого в Греции утвердился сравнительно поздно и с большими трудностями. Хотя имя Диониса найдено еще на табличках критского линейного письма «B» (14 в. до н. э.), его развитие и утверждение связано с периодом роста полисов в материковой Греции (8–7 вв. до н. э.), когда единый культ Диониса вытеснил культы местных богов и героев. Как божество земледельческого круга, он нередко противопоставлялся солнечному Аполлону – богу родовой аристократии. В философии и искусстве новейшего времени это переосмыслено как противопоставление двух начал, бытующих в природе человека, светлого (аполлониевского) и темного (дионисийского). Дионис – олимпиец, но в число олимпийских богов вошел сравнительно поздно. В честь Диониса справлялись празднества – Дионисии и Вакханалии, из которых позднее произошла трагедия – буквально «песнь о козле» (козел – священное животное Диониса, его воплощение, его спутники имеют козлиные ноги) и комедия. 238 ЛЕВАНТ (от франц. levant или итал. levante – Восток), общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного м. (Сирия, Ливан, Израиль, Египет, Турция, Греция, Кипр), в узком смысле – Сирии и Ливана. 239 БАРТ (Barth) Карл (1886–1968), швейцарский протестантский теолог, один из основателей диалектической теологии. Сторонник христианского социализма, вдохновитель христианского сопротивления гитлеровскому режиму. 240 БРУННЕР Эмиль (1889–1966), швейцарский протестантский теолог, представитель диалектической теологии. 241 ПРОФЕТИЗМ (греч. – пророк) – пророческое (наставляющее) служение в современной Церкви, осуществляемое всеми составляющими учащей Церкви: иерархией, писателями и святыми. |
| и положение обнаруживается странное: жестокость иных подсудимых поражает дикостью своею, но судебное нечувствие к правде— более того. Писатель выбирает случаи истязания детей (хотя и не исключительно), и истории эти вместе со сказкою о замершем на Рождество мальчике легко становятся в ряд с теми, что рассказывает, обосновывая свой богоборческий бунт, Иван Карамазов. Но угнетают сознание не просто сами истории, а именно «фальшь и ложь» юридической системы, когда не только оправдываются (с либеральным восторгом) истязатели, но сами маленькие жертвы превращаются едва ли не в осуждаемых виновников собственных страданий. И вдруг: обратившись к жуткой истории некоей мачехи, крестьянки Корниловой, выбросившей из окна, из четвёртого этажа маленькую падчерицу, Достоевский склоняется к оправданию преступницы (к счастию, не убийцы: хоть и могло такое случиться, но девочка осталась жива) и взывает к милосердному прощению. Ещё при самом начале процесса он высказал сомнение: «...поступок этого изверга-мачехи слишком уж странен и, может быть, в самом деле должен потребовать тонкого и глубокого разбора, который мог даже послужить к облегчению преступницы» (23, 137). Достоевский высказал предположение, что виною всему был «аффект беременности» (а подсудимая была беременна), и убеждал, что тут нужно явить милосердие, ибо «лучше уж ошибка в милосердии, чем в казни» (24, 37). А далее он начал мечтать : «...я, увлечённый моей идеей, размечтался и прибавил в статье моей, что вот эта бедная двадцатилетняя преступница, которая на днях должна родить в тюрьме, может быть, уже сошлась опять с своим мужем. Может быть, муж (теперь свободный и имеющий право вновь жениться) ходит к ней в тюрьму, в ожидании отсылки её в каторгу, и оба вместе плачут и горюют. Может быть, и потерпевшая девочка ходит к «мамоньке», забывши всё и от всей души к ней ласкаясь. Нарисовал даже сцену их прощания на железной дороге. Все эти «мечты» мои вылились тогда у меня под перо не для эффекта и не для картин, а мне просто почувствовалась жизненная правда, состоящая тут в том, что оба они, и муж, и жена, хотя и считают— он её, а она себя— несомненно преступницей, но на деле не могли не простить друг друга, не помириться опять,— и не по христианскому только чувству, а именно по невольному инстинктивному ощущению, что совершённое |
| Сопоставляя контрапункты «Искусства фуги» с фугами «Хорошо темперированного клавира», можно получить более полное понимание того, что есть путь медитации, что есть путь литературы и в чем заключается их разница. Но поскольку речь зашла о музыкальных произведениях, то здесь, очевидно, уместно расширить понятие «путь литературы» и говорить о «пути художественного мышления», тем более что литература представляет собой всего лишь один из видов художественной деятельности. Уже сам факт того, что полифонические композиции «Искусства фуги» Бах называет контрапунктами, а полифонические композиции «Хорошо темперированного клавира» — фугами, говорит о многом, но я коснусь только одного момента данной проблемы, попытаясь разобраться в том, что кроется за более чем 48 темами «Хорошо темперированного клавира» и за одной-единственной темой, которая присутствует во всех контрапунктах «Искусства фуги». Каждая фуга «Хорошо темперированного клавира» построена на своей собственной теме. Эта тема обладает своим собственным неповторимым обликом, своим настроением, своей аффективной природой, и именно этот аффект, этот неповторимый облик, это настроение темы предопределяет уникальность и неповторимость художественного облика фуги в целом. Если взглянуть на эту ситуацию с точки зрения проблемы грамматической конструкции «это есть стол», о которой я писал раньше, то последовательность фуг «Хорошо темперированного клавира» будет выглядеть как последовательность высказываний «это есть стол», «это есть стул», «это есть книга», «это есть человек», «это есть дерево», «это есть облако» и т. д. В этой последовательности слова «стол», «стул», «книга», «человек», «дерево» и «облако» будут выполнять роль темы фуги, а слова «это есть» — роль полифонической разработки темы. Предназначение полифонической разработки заключается в том, чтобы в максимальной степени выявить и реализовать все индивидуальные и неповторимые возможности, заложенные в теме, а это значит, что предназначение фуги в целом заключается в разъяснении того, что есть тема. В процессе своего развертывания фуга как бы разъясняет нам во всех подробностях, что есть этот стол, что есть этот стул, что есть эта книга или что есть этот человек, и в этом разъяснении и заключается суть художественного мышления. |
| Назидательность этих историй имеет языческие корни, утверждающие, что зла можно избежать, более того, что со злом можно подружиться, если соблюдать правила его игры. Поскольку христианство всегда боролось с подобными проявлениями язычества, этот фольклор видоизменялся в своеобразный, церковный по форме, жанр рассказов, где различные ундины и тролли превращались в бесов, а язычество маскировалось в изысканную мистику готического повествования. Демонизм, спиритуализм, магия вперемежку с христианской атрибутикой – составляют смысл готической мистики, главной темой которой оставалась мысль о неискоренимости зла. Слова Христа: " Я победил мир! " (Ин. 16:33) заглушаются лозунгом: " Зло правит миром! " Фильмы ужасов эксплуатируют потребность человека в преодолении страхов, они касаются самых глубин человеческого подсознания, где гнездится этот древний ужас языческих предков. Кроме того, страх является самой сильной эмоцией человека. Исследования подтверждают, что положения, высказанные еще Барухом Бенедиктом Спинозой о том, что сильный аффект побеждает более слабый, действуют в отношении депрессий. Многие люди, страдающие депрессией, подсаживаются на фильмы ужасов не меньше, чем на антидепрессанты. Изрядная доля адреналина, погружение в чужие экстремальные ситуации прогоняют уныние, отчаяние, мысли о суициде. Окунувшись в переживания киногероя, побывав на волосок от смерти, человек, находящийся в подавленном состоянии пересматривает свое положение и окружение, делая утешительный вывод: " А жизнь-то, похоже, налаживается! " Исследования показали, что сильные эмоции и переживания, возникающие во время просмотра этих картин, улучшают аппетит и сексуальные отношения. Недаром многие исследователи считают фильмы ужасов наркотиком и требуют их запрещения. Пожалуй, ни один жанр в киноискусстве не имеет такую разветвленную систему поджанров, своеобразных канонов, по которым сочиняются ужастики. В начале был только один термин, характеризующий жанр: триллер, что можно перевести как остросюжетный фильм. Отличие триллера от детектива состоит в том, что действие в детективе раскручивается назад, зритель олицетворяет себя с сыщиком, который раскрывает уже совершившееся преступление, чтобы восстановить правду и наказать преступника. В триллере, наоборот, задуманное преступление должно произойти в конце повествования, и зрителю приходится отождествлять себя либо с жертвой, либо – с преступником. Переживать чувства страха и желание вырваться из рук злодея или – сопереживать носителю зла. Органы правопорядка, по сюжету, выступают третьей силой, нередко слишком неповоротливой, чтобы обезвредить преступника, и слишком бюрократической, чтобы защитить жертву. Просмотр подобных фильмов приводит человека к мысли о его полном одиночестве и незащищенности в этом мире. |
| Недостаточность сострадания для определения границ права косвенно признает и сам Шопенгауэр, обращаясь в затруднительных случаях к основоположениям чистого разума. Причинение страданий другому с целью самозащиты не противоречит требованиям права и не считается несправедливостью. Этого однако не могло бы быть, если бы в основе справедливости лежало сострадание. Дозволительность насильственной самообороны, по сознанию самого Шопенгауэра, опирается на априорный принцип чистого разума: «causa causae est causa offectus», смысл которого заключается в том, что причною насилия, употребленного мною для самозащиты, служит нападающий на меня, а не я сам, и что, следовательно, я могу сопротивляться всеми средствами посягательствам на мою личность с его стороны, не нарушая его прав 280 . Здесь основою для признания справедливости насильственной самообороны является не сострадание, которое в данном случае должно возбуждаться так же сильно, как и при всяком вообще вредительстве, а рассудочное понятие. Сострадание отвечает на всякое страдание, не справляясь о том, что служит его причиною, достоин ли его страдающий, или же терпит его незаслуженно. Если в данном случае позволительно действовать вопреки состраданию, то, очевидно, потому, что само оно подчиняется какому-нибудь высшему принципу. Желая избежать такого вывода, Шопенгауэр утверждает, что подобные принципы суть не что иное как обобщение случаев действительного сострадания. Из раз навсегда приобретенного познания, что несправедливые поступки приносят вред другому, возникает правило «neminem laede». Это правило есть своего рода хранилище, в котором заключено сострадание, как бы в возможности, и из которого оно изливается но всякому достаточному поводу, переходя из потенциального состояния в деятельную силу 281 . Но каким бы образом ни возникали эти правила, между ними и состраданием существует явный антагонизм. Если человек действует по состраданию, то не по принципу, а если по принципу, то не по состраданию. Сострадание есть моментальный аффект, который может быть мотивом деятельности лишь до тех пор, дока человек его испытывает, правило же определяет волю независимо от ее случайного настроения, даже вопреки этому настроению. Человек, поставивший своим правилом Евангельское изречение: «просящему у тебя дай» 282 , оказывает помощь всем, хотя бы нуждающийся и не возбуждал сострадания. Напротив, не дающий милостыню по состраданию, помогает только тогда, когда чувствует сострадание, но в этом случае он вовсе не думает о правиле. Одновременное действие по правилу и по склонности возможно, но лишь при том условии, если сама склонность является но такой случайной и скоропереходящей, как сострадание, a постоянной, как само правило. |
| Но как скоро отношение между верою и делами изменилось в лютеранстве через усвоение оправдывающего значения только первой, изменилось и представление о любви, как субъективном принципе деятельности. По католической системе воззрений, человек руководится в своей деятельности представлением блага внешнего, но еще только ожидаемого (точнее, составляющего лишь предмет надежды) и обуславливаемого этою самою деятельностью; любовь же лютеранская имеет своим предметом благо, хотя также внешнее, но уже полученное или, точнее, такое благо, получение которого уже обеспечено предшествующим актом веры 49 , вследствие чего добрые дела лишаются здесь значения средств или условий получения этого внешнего блага, перестают быть заслугами оправдания, – единственное значение, которое им может быть усвоено при том одностороннем понимании процесса оправдания, которое было первоначально развито в католичестве, а отсюда перешло к лютеранам. Итак, как католик любит из-за ожидаемого блага, так лютеранин за благо, уже оказанное: там любовь, как внутренний принцип деятельности (dilectio), граничит с расчетом, выгодою, пользою: здесь переходит в формальное чувство благодарности за полученное благодеяние 50 . О внутреннем влечении к добру ради самого добра, как основании и источнике доброделания, здесь, очевидно, так же мало может быть речи, как и в католичестве 51 . И только в реформатстве, понявшем оправдание, как процесс внутреннего восстановления поврежденной грехом природы человека к первозданной норме, возникает более истинный взгляд на любовь, как на внутреннее влечение человека к своему совершенству. Заблуждение реформатов заключается лишь в том, что, отвергши участие человеческой свободы выбора или самоопределения в процессе обновления, они по необходимости должны были отнять у любви характер влечения свободного: с их точки зрения, любовь есть необходимое влечение, аффект, страсть, хотя объектом этой страсти и служит высшее благо – сам Бог 52 . Таким образом ни одно из рассматриваемых западных вероисповеданий не возвысилось до истинного представления о любви, как о внутреннем и в то же время свободном стремлении человека к своему совершенству, как о внутреннем органическом единстве affectus с charitas, посредствуемом через dilectio. |
| Средние века открыли полифонию — удивительный плод христианской цивилизации. В жизни мы не говорим хором. Зачем же в музыке полифоническое многоголосие, равноправие разных мелодических линий? Полифония — взгляд на сущее с божественной точки зрения. Согласно христианскому вероучению, Дух Божий присутствует повсюду, охватывает и объединяет все разнообразие мира видимого и невидимого. В полифонии мы чувствуем единство голосов земли и одновременно чудную гармонию целого. Полифония пророчественна, она возводит мир в то идеальное состояние, когда да будет Бог все во всем (1 Кор 15:28). Ради этой пророчественной силы Средние века, вглядываясь в возможности полифонии, много потрудились, и каждая новая форма полифонии несла в себе печать новых откровений красоты. Барокко. Его сердцевина, фирменный знак — так называемый генерал-бас: избранный тип фактуры, выдерживаемый от начала до конца. Зачем эта однородность фактуры? Дление однородного пробуждает мысль о вечности. Я не изменяюсь (Мал 3:6), — говорит Господь. Чувство вечности важно и в жизни, и в музыке. В нем покой, сила. Оно — как небо над головой. Так и говорили: sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности. Все проясняется при таком взгляде! Все наполняется высшей значимостью, серьезностью, глубиной. Важнейшее понятие барокко — аффект: действуемое чувство (воля), полнящаяся вечностью. Есть в аффекте что-то пламенное. Но всегда под покровом вышнего покоя. При напряженности тона мы никогда не услышим в музыке барокко ни конвульсивных содроганий, ни надрывной динамики, ни иного какого натурализма. Генерал-бас постоянно удерживает нас в возвышенном равновесии вечности. Величайшее откровение Барокко! Барокко прекрасно — и нужно ли что-то менять? Но вдруг разом изменилось всё. Тысячи элементов формы изменили порядок своей сопряженности. Тысячи меняются не сами. Меняется Одно, в котором все. Это новое — развитие, составляющее сущность классико-романтической формы. А его ключевой элемент — мотив. Это новое понятие. От старофранцузского — «движущий». Это и есть то Одно, от которого разом перестраивается всё, вся поэтика, вся система мышления. |
| Оба этих духа не знают свободы: один своеволен, другой в тисках закона. Свобода для них опасна. Свободный искатель истины может обнаружить их частичность, разоблачить их – и потому они деспотичны и авторитарны – это позволяет им навязывать свою частичность в качестве абсолютной истины. Их суждения не логосны и даже не логичны – это по большей части противоречия. Их слова это, скорее, заклинания, род колдовского гипноза, при котором используется эмоциональная экзальтация. Этот аффект делает их суждения в психологическом восприятии незыблемыми утверждениями, впрочем, в эмоциональном обольщении глубина мысли не важна, они ей никогда не интересуются. Их речи это больше звуки и буквы, чем смыслы – мысль служит лишь для материализации страстей и аффектов. Вопроса о поисках истины здесь нет и быть не может, потому что все подступы к ней закрывает один единственный вопрос, соответствует ли то, что высказывается абсолютизированной частичной идее этих духовных направлений. Поэтому все, что не соответствует этой идее, что свидетельствует о ее ограниченности, выжигается огнем и истребляется карающим идеологическим мечом. Тем, кто подвержен влиянию рокового духа циклического времени, свойственно апокалиптическое отношение к жизни. Только это не радостная христианская апокалиптика воскресения тела и творения нового неба и земли, а безрадостный, немилосердный суд завершающегося кармического цикла, дотошной расплаты за гробом. Это пассивная эсхатология: она определяется исключительно ожиданием, и вызывает не радостный апокалиптический призыв: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» ( Откр.22:20 ), а страх и бессознательное желание отложить суд; как можно дальше перенести его в будущее, а лучше всего совсем убрать его, чтобы он не мешал жить спокойно, без страха. И здесь дух циклического времени сходится с духом хилиазма, которому также чужда христианская апокалиптика, потому что это дух вечного прогресса, вечного (а не тысячелетнего) царства на земле. Это тоже своего рода эсхатология, только, в отличие от загробного эсхатологизма циклического духа, этот эсхатологизм чисто земной, ибо вечное царство социального благоденствия никогда не мыслится актуально, оно должно наступить в будущем, а его наступление целиком зависит от человека. |
| Действительно, другого объяснения и приискать нельзя, но уж одно это объяснение показывает, в каком душевном напряжении и расстройстве была эта беременная. Любопытны ее собственные слова: «Я в участок идти не хотела, а так как-то сама пришла». Значит, действовала как в бреду, «не своей как бы волей», несмотря на полное сознание. С другой стороны, свидетельство г-жи А. П. Б. тоже страшно много поясняет: «Это было совсем другое существо, грубое, злое, и вдруг через две-три недели совсем изменившееся: явилось существо кроткое, тихое, ласковое». Почему же так? А вот именно кончился известный болезненный период беременности — период больной воли и «сумасшествия без сумасшествия», с ним прошел болезненный аффект и — явилось существо другое. Вот что: еще раз вновь осудят ее в каторгу, вновь ее, столь уже пораженную и столь вынесшую, поразят и раздавят вторым приговором и, двадцатилетнюю, еще почти не начавшую жить, с грудным младенцем на руках ринут в каторгу и — что же выйдет? Много вынесет она из каторги? Не ожесточится ли душа, не развратится ли, не озлобится ли навеки? Кого когда исправила каторга? И главное — всё это при совершенно неразъясненном и не-опровергнутом сомнении о болезненном аффекте тогдашнего беременного ее состояния. Опять повторю, как два месяца назад: «Лучше уж ошибиться в милосердии, чем в казни». Оправдайте несчастную, и авось не погибнет юная душа, у которой, может быть, столь много еще впереди жизни и столь много добрых для нее зачатков. В каторге же наверно всё погибнет, ибо развратится душа, а теперь, напротив, страшный урок, уже вынесенный ею, убережет ее, может быть, на всю жизнь от худого дела; а главное, может быть, сильно поможет развернуться и созреть тем семенам и зачаткам хорошего, которые видимо и несомненно заключены в этой юной душе. И если бы даже сердце ее было действительно черствое и злое, то милосердие смягчило бы его наверно. Но уверяю вас, что оно далеко не черствое и не злое и что об этом не я один свидетельствую. Неужели ж нельзя оправдать, рискнуть оправдать? II. |
|
|
