| – И я так скажу, товарищи, – гремел Лихачев, – ежели уж такой старорежимный собственник начисто разоружился… – Лихачев крякнул от досады на свою оплошность, поправился: – Я так скажу: нету счета русской силы, и Гитлеру выйдет капут по всей форме! Понятно? – Он сдвинул на затылок кубанку. – Ну а ежели в части международной обстановки, то союзнички наши… – Степана Андреяновича… – Просим… Лихачев недовольно повел бровью, но отступил в сторону: – Героя дня? Это можно. Только теперь Анфиса увидела свата, которого до сих пор заслонял собой Лихачев. Короткий стон вырвался у нее из груди. Буря не так корежит дерево в лесу… Голова заиндевела, – скажи, как ночь на морозе выстоял, руки висят… “Да что же это они? Заморозят его…” – Анфиса чуть не расплакалась, заметив, что старик в одной рубахе. Не спуская с него глаз, она хотела податься вперед, накинуть на него свой ватник, но вокруг стало так тихо, что она невольно замерла на месте. Все услышали жаркий шепот нагнувшегося к старику Лихачева: – Валяй, Ставров, говори, через что и как надумал такое дело. Да чтоб за душу хватало! Понятно? Степан Андреянович вздрогнул, поднял голову. Медленно, тоскующими глазами обвел он людей, словно ища у них опровержения тому, что случилось. Но никто ничего не сказал ему Женщины немо и тихо плакали. Анфиса, крепясь, закусила конец плата. Ветер пузырил пестрядинную рубаху на старике, шарил по раскрытой волосатой груди. Но он не чувствовал холода. Десятки глаз не мигая, сквозь слезы, смотрели на него, и в них было столько муки сострадания, что что-то внезапно дрогнуло и надломилось внутри него. Ему вдруг страшно стало за этих людей, с которыми прожита целая жизнь. Он шагнул вперед, поднял руку, словно стремясь оградить их от беды, но в эту минуту взгляд его упал на пошевни… Дрогнула земля под копытами… Радужным вихрем взмыли, понеслись санки в темную даль, оставляя позади себя рассыпчатый звон малиновых колокольцев… Степан Андреянович пошатнулся, прикрыл рукой глаза и, тяжело переставляя ноги в низких валенках, набухших водой, стал спускаться с крыльца. |
| Иногда в разгар их беседы в дверях конторы неожиданно появлялась Варвара, подозрительно оглядывала их насмешливыми глазами: – Все газетки читаем? Ну-ну, читайте! – И, беззаботно рассмеявшись, уходила. Анфиса чувствовала себя после этого как человек, застигнутый на месте преступления, и долго не могла оправиться от смущения. В другой раз Варвара, повстречав ее на улице, польстила: – А тебе председательство-то на пользу, Анфисьюшка. Ты как десять годочков сбросила. Она растерялась, не нашлась, что ответить. Но, оставшись одна, задумалась. Как ни хитрила она с собой все это время, но не могла не признаться, что не одни только душевные разговоры влекут ее в правление. Ее пугали, смущали взгляды Лукашина, которые она порой замечала на себе, и в то же время ей было необычайно радостно и хорошо от этих взглядов. Нет, нет, говорила она себе, трезвея. Чтобы ей да в такое время глупостями заниматься! Да что о ней люди подумают, как она им в глаза глянет? И ей уже казалось, что бабы догадываются, шепчутся у нее за спиной, что Варвара неспроста намекнула насчет годочков. Вечером в тот день Анфиса не пошла в правление. Она нарочно переоделась в домашнюю юбку и отправилась полоть картошку на своем огороде. Осторожно, чтобы не обжечь крапивой босые ноги, ступая по заросшей травой борозде, она прошла к крайней грядке и принялась за работу. Пальцы ее привычно и быстро начали выдергивать сорняки, совать их в подол передника. На деревне пахло дымом: многие хозяйки начиная с нынешней весны топили по вечерам, экономили дневное время. От колодца доносились голоса баб, смех. “И с чего это ты взяла? – думала Анфиса. – Человек как с человеком разговаривает… До тридцати пяти дожила, а тут невесть что в голову взбрело…” И ей уже казалось теперь, что все те особенные взгляды Лукашина, которые так волновали и смущали ее, она выдумала сама, что Лукашин, наверно, и не думает о ней. Да и с чего ему думать, когда своя семья под немцем? А она-то, она-то – как девчонка глупая. Совсем из ума выжила. И все-таки как ни стыдила, ни отчитывала она себя, на душе у нее было неспокойно. Она все время томилась каким-то неясным ожиданием и постоянно оглядывалась на дорогу. |
| Пахучая трава дурманила голову, взрыхленная, нагретая за день земля дышала жаром, кровь приливала к лицу, – и ей немалых усилий стоило продолжать работу. Бывали минуты, когда она готова была бросить все и бежать в правление, и сделала бы это, если бы в ней тотчас же не возмущалась гордость. И вдруг, когда она уже ни на что не надеялась, ничего не ждала, в переулке раздалось знакомое покашливание. Она едва не вскрикнула от радости. К ней шел Лукашин с Митенькой Малышней. Не обращая внимания на крапиву, с полным передником травы, она почти бегом кинулась к воротцам. – Принимай гостей, Петровна, – издали замахал рукой Митенька Малышня. Иван Дмитриевич конфет раздобыл – чай пить будем. Анфиса вытряхнула зелень из передника и, вся разогретая, пахнущая травой и землей, вышла из огорода: – Милости просим… Она вспыхнула, встретившись глазами с тревожным, вопрошающим взглядом Лукашина. Не успели, однако, они подняться на крыльцо, как где-то совсем рядом резануло: – Убили… о, убили!.. Все трое с тяжелым предчувствием посмотрели друг на друга. Кого еще осиротила война? В ту же секунду из-за дома показалась раскосмаченная, как ведьма, Марина-стрелеха. Поднимая пыль босыми ногами, она тащила за ворот упиравшегося белоголового ребятенка и дурным голосом причитала: – Убили… Середь бела дня убили… – Да говори ты!.. – вне себя крикнула Анфиса. – Петеньку моего… петушка моего беленького… – Тьфу ты господи! С ума сводишь… я думала – опять похоронная. Запыхавшаяся стрелеха гневно сверкнула здоровым глазом: – Так-то ты меня, старуху беззащитную… – Потом, разглядев Лукашина, снова заголосила: – Родимушко ты мой!.. Ты хоть пожалей. – Да ты отпусти, Викуловна, отпусти Ванятку-то, – вступился за мальчика Митенька. – Он и так не убежит. Лукашин молча отвел от ворота мальчика руку Марины, погладил его по голове. – Ну ладно, говори… Чего еще стряслось? – поморщилась Анфиса. – Ох, роднуша, не спрашивай… – заломила руки Марина. – Сижу я это дома, родимые, и уж так под грудями щемит, так щемит – места не найду. Дай-ко, думаю, выгляну – уж не горит ли где. Только я открыла ворота, слышу, визжат на задворках: “Бей белого, бей!” У меня так все и оборвалось. Долго ли, думаю, до греха – убьют друг дружку. Ведь все только в войну и играют. Оногдась Фильку у Лапушкиных едва не порешили. Енералом немцем назначили… |
| Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… (Встает и напевает тихо.) Ольга. Ты сегодня невеселая, Маша. Маша, напевая, надевает шляпу. Куда ты? Маша. Домой. Ирина. Странно… Тузенбах. Уходить с именин! Маша. Все равно… Приду вечером. Прощай, моя хорошая… (Целует Ирину.) Желаю тебе еще раз, будь здорова, будь счастлива. В прежнее время, когда был жив отец, к нам на именины приходило всякий раз по тридцать – сорок офицеров, было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне… Я уйду… Сегодня я в мерехлюндии, невесело мне, и ты не слушай меня. (Смеясь сквозь слезы.) После поговорим, а пока прощай, моя милая, пойду куда-нибудь. Ирина (недовольная). Ну, какая ты… Ольга (со слезами). Я понимаю тебя, Маша. Соленый. Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или две женщины, то уж это будет – потяни меня за палец. Маша. Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек? Соленый. Ничего. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. Пауза. Маша (Ольге, сердито). Не реви! Входят Анфиса и Ферапонт с тортом. Анфиса. Сюда, батюшка мой. Входи, ноги у тебя чистые. (Ирине.) Из земской управы, от Протопопова, Михаила Иваныча… Пирог. Ирина. Спасибо. Поблагодари. (Принимает торт.) Ферапонт. Чего? Ирина (громче). Поблагодари! Ольга. Нянечка, дай ему пирога. Ферапонт, иди, там тебе пирога дадут. Ферапонт. Чего? Анфиса. Пойдем, батюшка Ферапонт Спиридоныч. Пойдем… (Уходит с Ферапонтом.) Маша. Не люблю я Протопопова, этого Михаила Потапыча или Иваныча. Его не следует приглашать. Ирина. Я не приглашала. Маша. И прекрасно. Входит Чебутыкин, за ним солдат с серебряным самоваром; гул изумления и недовольства. Ольга (закрывает лицо руками). Самовар! Это ужасно! (Уходит в залу к столу.) Ирина. Голубчик Иван Романыч, что вы делаете! Тузенбах (смеется). Я говорил вам! Маша. Иван Романыч, у вас просто стыда нет! Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете… (Ирине.) Милая, деточка моя, я знал вас со дня вашего рождения… носил на руках… я любил покойницу маму… |
| Царь (подпевает). Тру-ту-ту, трам-та-там, ту-ту-ту! (Генералу.) Да чего ты зеваешь, генерал в отставке? Нарочно, что ли? Ведь мы с тобой, братец, не в поддавки играем, а в крепки. Вот я сейчас две свои пешечки разом в дамки выведу, а твою запру. Что ты тогда скажешь? Генерал (разводит руками). Что поделаешь! Вы, ваше величество, коли соизволите, любую пешку в первый ряд выведете и любую запереть можете. На то ваша царская воля. Царь. Ты не подъезжай, не подъезжай. Я тебе не король Сардинский. Сперва оправдайся, а потом и награждения проси. Генерал (складывая руки). Ваше величество, помилуйте! Разве я о чем прошу? Уж тем счастлив, что у ступенек вашего трона пребывать удостоен, в шашечки с вами играть. Царь. В шашечки… в шашечки… А изменять будешь? Генерал. Закаялся, ваше величество. В последний раз изменил, да и то не вам, а королю Сардинскому. Жалованье с него за три месяца вперед взял да на вашу сторону и подался. Царь (смеется). Ох, плут! Ох, плут!.. Слышишь, Анфиса? За три месяца! Анфиса. Слышу, батюшка. Только вы ему, обманщику, нипочем не верьте. Видите, я своему изменнику руки связала, на ниточке его держу. И вы своего покрепче держите, чтобы не улетел куда. Придворные дамы смеются. Заморский королевич (оживленно жестикулируя опутанными руками). Мой дорогой Анфис, я тепер никуда не улеталь. Я есть ваш тетерефф. Мой ляпка завьязан, ви может стрелиль на само сэрдце. Пожальста! Анфиса. “Пожальста” да “пожальста”, а все нитки у меня спутал. Минуточки спокойно посидеть не может. Тетерефф!.. Нет, видно, тебя ничему не обучишь, только плясать и горазд. Эй, скрипачи, трубачи, сыграйте что-нибудь повеселее. Ну, приглашай меня на танец! Царь (отбивая ногой такт) . Эх, и нам, может, потанцевать? Зря, что ли, музыканты стараются! Господа придворные, а ну!.. Фигура первая… Фигура вторая… Фигура третья… Все танцуют, повторяя движения Царя. Входит Начальник стражи. Начальник стражи. Ваше царское величество! Ко двору купцы прибыли. Царь. Свои или чужеземные? Начальник стражи. Свои, ваше величество! |
| - Минина, — голос Подрезова приподнял ее с табуретки, — докладывай. - Пятерых за эту неделю послала. - Так. Значит, у тебя теперь в лесу сколько? Тридцать один? — Подрезов все знал и помнил, что касалось леса. Да, по правде сказать, и кто когда придавал значение северным колхозам? Лес, лес давай, а уж как ты там справишься с севом, с сенокосом и прочими делами — это твое дело. - Да, тридцать один, — подтвердила Анфиса. - А по плану? - Сорок пять, — упавшим голосом сказала Анфиса. - Ну и что же? - Да где их взять-то, Евдоким Поликарпович? - А ты поищи, поищи хорошенько. — Старый, излюбленный совет Подрезова. - Да уж искала. И я искала. И ваш уполномоченный целую неделю искал. - Нет, значит людей? - Нету. Подрезов басовито рыкнул, прочистил горло: - Возьми карандаш. Взяла? Пиши. Первое: Репишная Марфа Павловна! Есть такая? - Евдоким Поликарпович, да как же ее посылать? У человека годы на исходе и грыжа в обоих пахах. - А грыжу-то где она нажила? Не с попом ли? На проводе прыснул смех. - Кому это там весело? Тебе, Новиков? Потерпи маленько. Скоро уж твоя очередь. Смех сразу погас. - Записала, Минина? Анфиса промолчала. - Минина! Я кого спрашиваю? Или боишься, что молельня перестанет работать? Второй раз предупреждал ее Подрезов насчет молельни. Да, поговаривают в деревне — ходят к Марфе Репишной старухи. И раз даже, проходя мимо ее дома вечером, она сама слышала какое-то пенье в избе. А может, Марфа тут ни при чем? Когда она отличалась набожностью? Может, это Евсей Мошкин воду мутит? 2 - Пришла, Павловна… А я уж думал, замерзну, не дождусь… - Не мог людей-то не срамить! Мало я с тобой натерпелась? Вставай! Сено зашевелилось. Белый клубок пара вырвался оттуда, потом показалась обмотанная тряпьем голова. — Не встать. Обессилел. Тогда Марфа нагнулась к стогу, сграбастала мужа в охапку, посадила на санки, кинула ему в ноги его котомку. Дорогу перемело начисто — двое суток без роздыха лютовала метель. Марфа брела от вешки к вешке, смутно черневшим на вечернем лугу, месила рыхлую заметь, падала. |
| Глазки или змея от Шпигеля, — я не понял, пока всё так же смятенно и суматошливо она не показала мне футляр с браслетом. — Правда, хорошо? Я сделал восторженное лицо. — А Анфиса… — вдруг сама вспомнила она. — Пожалуйста, вы не думайте… Я, знаете, ей помогаю иногда… Бедная женщина… Ну, и притом когда-то в нашем круге вращалась… Так Иванов завтра концерт даёт, да? В другой раз сижу у купца Бедровитого. Купец, как следует быть купцу в губернии. Вчера только перестал носить сапоги бутылками и выпустил штаны на свободу. Носовой платок держит постоянно, по новости дела, в руках. Мы-де не как прочие… Не перстами. Даже бороду обрил с тех пор, как женился на “емназистке”. — Вы не думайте, я её, Шурку-то, с аттестатом взял… Похвального поведения девица! — Ну, что ваша супруга? — Емназистка-то?.. Она там по своему бабьему делу с Анфиской занимается. Я схватился как утопающий за соломинку. — Что это за Анфиса, скажите, ради Христа. — А ну их, надоели они мне, не тем будь помянуты! Мудрят да на обухе рожь молотят. Бабий финанец соблюдают. И больше я ничего от него не добился. Старуха так и оставалась для меня вопросительным знаком. На все мои дальнейшие вопросы купец отвечал одним и тем же: — Шурка никому сказывать не приказала. У них, ведь, у дамов, тоже коммерческая тайна. Ну их в пролубь! — Что ж, вы боитесь жены, что ли? — пустился было я в дипломатию. — А то нет? Поди-ка, не побойся. Поедом съест! Полковника Свирепеева знаете? — Знаю. — С арестантскими ротами как управляется! Слыхали, поди? А перед женой?.. И вся-то она у него хлибкая. Тронь, на полу ничего от всего существа не останется, а он перед ней как свечка горит. Потому она сейчас ботинками вверх, о стену головой и давай ему домашние вопли показывать… Так и от него я ничего не добился. III Таинственность Анфисы меня даже стала беспокоить. Что, в самом деле, за Понсон дю Террай завёлся у нас в богоспасаемом гнезде, утверждённом самим Господом как раз над тремя китами!? Я было прижал в угол приятеля, но тот не сдался. “Женись, сам узнаешь”. Лёгкое дело, подумаешь! Окончательно я сбился с толку, когда мне передали, что Анфиса бывает даже у губернаторши, а эта в нашей колоде была первейшим козырем. Я даже во сне начал видеть старушонку. Подходит, останавливается над постелью и дразнит меня расхлёстанным пижоном. Над самым носом трясёт выцветшие аксельбанты и приговаривает: “А вот и не узнаешь, и не узнаешь, и не узнаешь!” И та же картонка с нею. Встретился как-то я, наконец, с доктором Ястребцовым. Мужчина оказался, действительно, монументального фасона. Пожалуй как покойник Геркулес мог бы за Атласа плечами подпереть небо. Заговорил я с ним об Анфисе. |
| Он опять затеребил непокорный чуб и мрачно смотрел на нас. — И что вам эта самая Анфиска? — Всёс! — вдруг каким-то надтреснутым, задорным тенорком выкрикнул он. Я даже вздрогнул. Точно неожиданно стакан разбили над самым ухом. — Как всёс? — А так. И не Анфиска, а Анфиса Гордеевна… — Да говорите, батюшка. Свои не съедят вас. — Она мне истинною благодетельницей была. — Вот те и на! — Потому что без неё я бы погиб. И не только гимназии бы мне не продолжать, а хотя в петлюс. — Да из-за чего это, Игнашенька? Объяснитесь вы по-человечески, ради Христа. Как это вам пропадать приходилось, и при чём тут Анфиса… ну, хоть Гордеевна, что ли? — При всём… Она меня на улице подобрала, когда меня дядя выгнал. — Вас… такого скромного? За что? — За Барбосские острова и за фрукт гуайяву. Мы все так и вскочили. — Да объяснитесь вы, наконец, толком, чёрт вас возьми! Общее любопытство было возбуждено до последней степени. При чём тут Барбосские острова, фрукт гуайява и вместе с ними ваша Анфиса… хотя бы и Гордеевна? VIII Дело оказалось до такой степени просто и, в то же время, нелепо, как это только и может быть у нас на святой Руси. Игнашенька, видите ли, приходился племянником либо воспитанником (в степени родства или свойства он сам как настоящий пошехонец в трёх соснах путался и разобраться никак не мог) богатому ветхозаветному купцу Младенцеву, которого, впрочем, иначе и не называли, несмотря на его идиллическую фамилию, как Иродом-Лютым. Купец Младенцев своеобразно понимал Игнашенькино воспитание и даже гордился им, говоря: “Я его собственноручно на дыбы поднял”. Это туманное изречение означало излюбленные всеми вообще Иродами-Лютыми педагогические приёмы, от коих на теле отрока обыкновенно живого места не бывает. Иначе это называется выдерживать в страхе Божием. В таком именно страхе Игнашенька дожил до двенадцати лет, и так как у него никаких иных свойственников не было, то и пожалеть его оказывалось некому. Раз он сидел и учился географии. Дядя его так забил, что иначе мальчик и не мог усваивать книжной премудрости как вслух, закрыв уши и зажмурив глаза. |
| ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: Мандраж перед страной или перед собой и тренером? АНФИСА РЕЗЦОВА: Перед всеми. Перед страной – тоже, потому что Олимпийские игры проходят раз в четыре года, и ты к ним очень долго готовишься. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Анфиса, какая награда далась вам тяжелее всего? АНФИСА РЕЗЦОВА: Они все тяжело давались. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: А самая дорогая, которую вы особенно часто вспоминаете? АНФИСА РЕЗЦОВА: Мне очень дорога была моя первая олимпийская медаль, которую я завоевала в 88-м году. Мне запрещали рожать, потому что я должна была побеждать, я должна была привозить золото своей стране. Когда я стала олимпийской чемпионкой, Господь все-таки меня услышал и наградил меня ребенком – после всех этих передряг и запретов. ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: У вас всегда была вера? АНФИСА РЕЗЦОВА: Конечно! Она всегда была у меня в душе. Не обязательно было идти в церковь, чтобы молиться Господу, но в душе все-таки нужно было верить. И вот эта олимпийская медаль для меня – еще одно доказательство тому, что нас, русский народ, на самом деле не убьешь. А в 92-м году я получила еще одну медаль. Она очень памятна мне и очень тяжело далась, потому что я как раз перешла в биатлон. Моя подготовка к участию в Олимпиаде заняла всего полтора года. До 92-го года женский биатлон не был олимпийским видом спорта, тогда его впервые включили в программу соревнований. ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: Вы тренировались на одном уровне с мужчинами? АНФИСА РЕЗЦОВА: Я тренировалась вместе с мужчинами. Я сама изъявила такое желание, потому что уровень женский сборной был очень низок. Девчонки были неплохо готовы к стрельбе, но ход не отрабатывали. А так как я пришла с лыж, у меня ход был гораздо лучше. ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: Как вам кажется, какие проблемы существуют в нашем спорте сегодня? АНФИСА РЕЗЦОВА: В нашем спорте, мне кажется, перестали трудиться так, как положено. Вот я сейчас общаюсь с молодыми девчонками-биатлонистками. Они надеются на авось! Могут просто прогулять и не выйти на тренировку. У них нет рвения трудиться, трудиться, трудиться… Чтобы выиграть, должна быть хорошая база, организм должен быть готов к серьезным нагрузкам. А сейчас, как правило, базы нет и подготовки хватает только на один старт. |
| В душе Анфисы воцарились мир и благодать. Свое состояние она сравнивала с чувством человека, который всю жизнь прожил в маленькой комнатке с наглухо закрытыми окнами. В этой комнатке он пытался осмыслить свою жизнь и в мечтах думал о существовании чуть большей комнаты, в которую он когда-нибудь попадет. Но однажды кто-то распахнул окна, и в комнату ворвался солнечный свет и благоухание чудесного сада. И человек этот понял разницу между своими бледными мечтами и настоящей жизнью. Так и Анфиса. Услышав Слово Божие в проповеди священника, а затем внимательно прочитав Евангелие, она вдруг с пронзительной ясностью все поняла. «Я есмь путь и истина и жизнь» — эти слова Иисуса Христа стали светом, озарившей ее душу. С этого момента Анфиса обрела веру, которая навсегда вошла в ее сердце. Со дня последней ее встречи с Михаилом прошло довольно много времени. Предприниматель много занимался другими проектами и в кафе бывал лишь наездами. Во время своих коротких визитов в заведение он никак не выделял Анфису среди других сотрудников и был ровен в общении со всеми. Девушка восприняла это как должное. «Зачем я ему такая неумеха» – думала она. И понемногу стала забывать о некогда оживленных беседах с владельцем кафе. Наступила весна и в воскресенье Анфиса как обычно вышла из храма. Раздав милостыню нищим девушка пошла к скверику, чтобы посидеть на скамейке. Рядом с ней притормозил автомобиль и она услышала голос Михаила: - Садись, Анфиса, подвезу. Она приветствовала хозяина и села в авто. Несколько минут они говорили об обычных новостях. Михаил подметил, что манера держаться и говорить у Анфисы несколько изменилась. Девушка стала скромнее и как-то спокойнее. Он спросил: - Ты стала ходить в храм? Раньше я такого за тобой не замечал. - Глупой я была раньше. Потому и не ходила. - Ну, уж глупой тебя назвать трудно. Вон какая начитанная, мне и сказать-то тебе порой нечего. - Дело не в начитанности. - В чем же тогда? - В незнании жизни. Михаил притормозил и посмотрел на Анфису: Накануне он думал о ней, но к какому-то определенному выводу не пришел. Сейчас он видел, что девушка стала другой. Не внешне, конечно. Михаил был довольно наблюдательным человеком и про себя отметил, что Анфиса перестала просчитывать свои слова и говорит естественно. Эта перемена заинтересовала его и он попросил: |
|
|
