| Шура Была у меня нянька Анфиса. Вынянчила она меня с покойным братом и отошла от нас. Лет ей уж в то время было за 30. Это была женщина добрая, заботливая и очень нас любившая. Сначала она часто хаживала к нам, но потом совсем потерялась из виду. Слышали мы как-то, что в Петербурге она вышла замуж за столяра, ловкого работника, но пившего время от времени запоем и в это время пропивавшего все, что ни наработает; слышали, что есть у неё от него дети, но где именно и как Анфиса живет – не знали. Так не видали мы ее лет 12, если не больше. Я уже окончил вместе с братом курс ученья и жил в Петербурге. Только как-то раз утром спрашивает меня какая-то женщина. Выхожу и узнаю следующее. Анфиса наша месяца 2 назад умерла в Петербурге, оставив на руках полубольного мужа троих малолетних детей. Не прошло двух лет после её смерти, как умер и муж, а дети нашей нянюшки живут одни, без всяких средств к жизни, оставленные хозяйкой из милости на той же квартире. Вспомня, что, умирая, Анфиса просила отыскать меня, женщина, от которой я узнал о случившемся, пришла просить меня сделать что-нибудь для детей. Я взял у пришедшей адрес, и мы с братом отправились отыскивать сирот. Мы подошли к воротам громадного дома старинной постройки, близ Сенной на Екатерининском канале, и позвонили у ворот в колокольчик. Из дворницкой конуры вылез замазанный мальчишка с грубым вопросом: «Кого надо?» – «Жил, – спрашиваю, – здесь столяр Адриан, который умер еще недавно?» Мальчик помолчал и ответил, недоверчиво посматривая на нас: «Жил... А вам чего? Умер ведь! Ребятишки после него остались, они на его квартире живут «. – А где квартира то?» спросили мы его. «А квартира будет на заднем дворе, вторая лестница, на самом на верху, у Екатерины Ивановны, супротив чердака». – «У какой Екатерины Ивановны?» – «Хозяйка ихняя; только её теперь нет. А коли хочешь ее самое видеть, так вот она сидит». – «Где?» – «Вот у моста, с пирогами торговка». Мы подошли к Екатерине Ивановне и объяснили ей, в чем дело. После соболезнований о покойной Анфисе и её сиротах, она подала мне ключ со словами: «Отлучиться-то мне нельзя. Сто двадцатый нумер»... Тут подошел какой-то покупатель, и старушка занялась им. Сообразив, что ключ должен быть от квартиры, в которой заперты дети Анфисы, пошли мы отыскивать указанный нумер. Через первый двор, не отличавшийся большою чистотой, пришли мы на задний, уже совсем грязный, с двумя помойными ямами, какими-то прачечными и громадным некрашеным каменным флигелем. С опасностью каждую минуту слететь с обледенелых, залитых водою ступеней, крепко держась за покачивающиеся перила, мы стали взбираться по узкой, полутемной, вонючей лестнице в четвертый этаж и через несколько времени очутились пред маленькою дверью. |
| Анфиса еще с крыльца правления услышала дробный перестук топора – в пристынувшем воздухе он гремел на всю деревню. Она сразу догадалась: сват Степан на своем сеннике воюет. Всегда вот так – и горе, и радость топором вырубает. Дом Степана Андреяновича, большая двухэтажная хоромина с малой боковой избой, выходит на улицу взвозом – широким бревенчатым настилом с перилами, по которому в прежнее время гужом завозили сено да солому на сенник. У других хозяев взвозы давно уже переведены на дрова, а новые дома строили вообще без них: для одной коровы и на руках нетрудно поднять корм. Степан Андреянович поддерживал взвоз в сохранности. Поднимаясь на сенник, Анфиса даже отметила про себя, что некоторые прохудившиеся балки заменены новыми лесинами. Ей и всегда-то нравилась хозяйственная ретивость старика, а сейчас, во время войны, когда без мужского догляда на глазах ветшали и разваливались постройки, она всякий раз, проходя мимо, с удовольствием поглядывала на дом свата: все крепкое, добротное, сделано на вечные времена. Из открытых дверей с просмоленными косяками тянет свежей щепой, старыми березовыми вениками. И тут все надежно, домовито. По одним топорам видать хозяина. Не меньше дюжины их в деревянной натопорне. А сколько топоров, столько, говорят, и рук в доме. Степан Андреянович, широко расставив ноги в низких валенках, носками зарывшихся в щепу и стружку, выгибал березовый полоз. Непокорное дерево скрипело, упиралось, из стороны в сторону водило тело старика. – Слыхала про нашу-то радость? Полоз стремительно повело назад. Анфиса хотела кинуться на помощь, но старик с силой рванулся вперед, и полоз нехотя, со скрипом вошел в петлю. Наспех вбив расклинье, Степан Андреянович разогнулся и, шумно дыша, с радостным блеском в глазах, подошел к Анфисе. Как всегда – и в лютый мороз, и в несносную жару – он был без шапки. В густых рыжих волосах, подстриженных по-стариковски в кружок, просвечивала мелкая стружка. – Ну, с праздником тебя с великим, сват. Дождались-таки весточки. – Да уж праздник дак праздник. Каково, сватьюшка, с самой-то войны ни слуху ни духу?.. Чуешь, двери-то хлопают, – кивнул Степан Андреянович в темный угол на лестницу, которая вела в боковую избу. – Сама-то прямо ожила, а то ведь лежкой лежала. Рубаху сына в избе развесила… Да ты присядь, сватья. Степан Андреянович выдвинул подсанки из угла, сел рядом с Анфисой. |
| – Ну, председатель, – нетерпеливо сказал Лукашин, едва они сели к кустам, – выкладывай! Как сев? – Пашем помаленьку. С кормом только беда. Лошади через каждую сажень останавливаются. – Да, вот что… – нахмурился Лукашин. – Вам придется две лошади послать в Водяны, и срочно. Слыхали, какое несчастье там? Анфиса резко потянулась к ивовой ветке: – А самим на себе пахать? Лошадей-то у нас сколько? – А у них больше? – жестко сказал Лукашин. – Люди на поветях живут, в избах кирпич да глина, а вы разводите… Райком дал указание всем колхозам выделить. И коров тоже. Там ни одной коровы в колхозе не осталось. Он свернул цигарку, помягчавшим голосом спросил: – Когда сев рассчитываете кончить? – В хорошие годы до войны за две недели сеяли, а нынче, видать, не скоро… – Так не пойдет! – возразил Лукашин. – У вас нормы на пахоте установлены? Обида взяла Анфису. И всего-то без году неделя как она председателем, а только и слышит: председатель, подай! председатель, подай!.. Вот и этот тоже! Налетел, ничего не спросил, как она тут выкручивалась. Небось, как выбирали, на посулы не скупился… – Нормы во всех колхозах одинаковы, – вспылила Анфиса. – На твердой вспашке меньше, на мягкой больше… – Да я не про то, – с раздражением перебил Лукашин. – Людей у вас сейчас меньше, чем до войны. Значит, каждый должен больше вспахивать. На сколько? Надо каждому твердое задание на день и чтобы соревнование. Обязательно! – Вот, вот. Старо да мало соревноваться будут… Что уж выдумывать, отмахнулась Анфиса. У Лукашина давно пропало то радостное настроение, с которым он начинал разговор с Анфисой. Черствость ее к чужой беде возмутила его. И потом эти рассуждения… Запряглась в плуг, а за колхоз дядя будет думать? Смерив ее недобрым взглядом, он кивнул на подходивших к ним колхозников: – А вот их спросим, – что скажут. Марина-стрелеха, радуясь возвращению своего запропавшего квартиранта, на ходу размахивала руками: – Пришел, родимушко… Но голос ее потонул в реве Трофима: – Что на фронте, комиссар? Сводка какая? |
| – Вот именно, – поддержал его начальник милиции. – Было это, Минина? – снова спросил Новожилов. Анфиса, оглушенная этим неожиданным страшным обвинением, сидела, не смея поднять глаз, растерянно кусая побелевшие губы. Как она тогда радовалась, бог ты мой. Думала – выкрутилась. А тут, выходит, она же еще и виновата. Ну что она такого сделала? С дальними сенокосами чистое мучение и до войны было. Разбросаны по всем речонкам и ручейкам. Из-за какого-нибудь десятка возов приходится тащиться за тридцать верст от дома. Косили до самого снега, и все равно где-нибудь да оставалось. Ну а теперь, во время войны, – хоть караул кричи. Народу нет, как тут успеть? И вот подал ей Степан Андреянович мысль: а что бы поменяться пожнями с “Красным партизаном”? Им отдать наш участок в Росохах, а они нам – свои сена на Верхней Синельге. Анфиса ухватилась за эту мысль: обоим выгодно. У “Красного партизана” основные сенокосы по Росохам, у “Нового пути” – по Синельге. К тому же и участки-то почти одинаковы. Фролов, тот обрадовался, да еще сказал: “Давно бы так, дуракам, надо, а то меряем без толку дороги”. А может, и нельзя было это делать? Не по закону? – подумала вдруг Анфиса. И когда Новожилов третий раз повторил свои вопрос, она односложно ответила: – Было… – Потом, помедлив, добавила: – Только это не для себя… И Лукашин знает. – При чем тут Лукашин, товарищ Минина? – болезненно скривился Федулов. Чего же от фронтовика, да еще инвалида, требовать? Помогает, и на том спасибо. – Ну хорошо, – твердо сказал Новожилов – С этим мы разберемся. У тебя все, Федулов? – Нет, не все. За товарищ Мининой и другие художества водятся. Начальник милиции недовольно крякнул. – Тихо, товарищи, – поднял руку Новожилов. – Говори, Федулов. – Товарищи, наша славная Коммунистическая партия и лично товарищ Сталин постоянно учат нас крепить советский тыл. В условиях военного времени этот вопрос, товарищи… – Что ты лекцию читаешь? К делу! – оборвал начальник милиции. – Хорошо, товарищи. Можно и к делу. Так вот у Мининой в колхозе с тылом, как говорится, не все благополучно. Для вас не секрет, товарищи, этой весной кормовая база, как говорится, оказалась не на высоте. Председателям колхоза работенки хватало. Ну а как, вы думаете, товарищ Минина данный вопрос решила? Очень даже просто! Собрала доярок, позапрягла лошадей да во главе этого доблестного отряда и давай прочесывать дворы колхозников… Я, товарищи, сам не был, но мне рассказывали, на глазок этак прикинет товарищ Минина, и все солому, сено – под метлу… Форменный военный коммунизм! |
| – Все это правильно, – неожиданно заговорила старая женщина в черном. – У меня три сына на войне погибли. И все три – коммунисты. А чьим молоком вскормлены? Я хоть и не замена им, а все-таки и мои старые руки помехой не будут. Стало тихо. Все чувствовали себя так, словно наговорили лишнего. С улицы в раскрытое настежь окно донесся захлебывающийся от радости мальчишеский голос: “Ванька! Сегодня военное кино. Пойдешь?” Из дверей кабинета Новожилова вышла секретарша: – Товарищ Пименова, пожалуйте. Старая женщина в черном встала и прямой, твердой походкой направилась к кабинету секретаря. – Кто это? – шепотом спросила Анфиса у Демьяна. – Учительница здешняя. Вышла она минут через десять. Всем хотелось узнать, о чем там спрашивают. Но никто не решился обратиться к ней, А она все той же прямой, твердой походкой, высоко неся седую голову, прошла к выходу. Потом вызывали остальных. Рыжая с челкой девушка не вышла, а выбежала из кабинета. Круглое, и без того румяное, лицо ее полыхало. Она прислонилась спиной к дверям кабинета, прижала руки к груди, но, встретившись глазами с Анфисой, нахмурилась, выпрямилась и важной, будто сразу повзрослевшей походкой двинулась к двери. Анфиса еще долго слышала, как бойко выстукивали ее каблучки по лестнице, а затем по деревянной мостовой. Ее принимали последней. В светлом, просторном кабинете секретаря, за длинным столом, покрытым красным сукном, сидело человек пять мужчин. Новожилов, широко улыбаясь всем своим полным, нездоровым лицом, встал из-за стола и пошел ей навстречу: – Вот еще одна именинница! Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Минина. Он крепко пожал ей руку своей большой мягкой рукой, усадил в кожаное кресло и, садясь за стол, сказал: – Редкая вы у нас гостья. Иной председатель не одни сапоги в райком стопчет, а вы нет, не жалуете. – Да и вы у нас не частый гость, – в тон, шутливо ответила Анфиса. Члены бюро весело переглянулись: – Ого! Сразу с критики! Знай наших! – Еще неизвестно, кто кому прием устроит. Видал, Федулов? Федулов, занятый просмотром бумаг, приподнял лысеющую, гладко зализанную голову, кольнул Анфису подслеповатыми глазами из-под пенсне, пожевал бескровными губами и снова с озабоченным видом уткнулся в бумаги. |
| Затем, поговоривши о том, кто кого лише и кто кого прежде поедом съест, молодых обручили, а месяца через полтора и повенчали. Савельцев увез жену в полк, и начали молодые жить да поживать. Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу. В качестве особы женского пола она ждала совсем не того. Она думала, что дело ограничится щипками, тычками и бранью, на которые она и сама сумела бы ответить. Но вышло нечто посерьезнее: в перспективе ежеминутно мелькало увечье, а чего доброго, и смерть. К тому же до Савельцева дошло, что жена его еще в девушках имела любовную историю и даже будто бы родила сына. Эго послужило исходным пунктом для определения его будущих отношений к жене. Ни один шаг не проходил ей даром, ни одного дня не проходило без того, чтобы муж не бил ее смертельным боем. Случалось даже, что он призывал денщика Семена, коренастого и сильного инородца, и приказывал бить нагайкой полуобнаженную женщину. Не раз Анфиса Порфирьевна, окровавленная, выбегала по ночам (когда, по преимуществу, производились экзекуции над нею) на улицу, крича караул, но ротный штаб, во главе которого стоял Савельцев, квартировал в глухой деревне, и на крики ее никто не обращал внимания. Ей сделалось страшно. Впереди не виделось ни помощи, ни конца мучениям; она смирилась. Разумеется, смирилась наружно, запечатлевая в своей памяти всякую нанесенную обиду и смутно на что-то надеясь. Мало-помалу в ее сердце скопилась такая громадная жажда мести, которая, независимо от мужниных истязаний, вконец измучила ее. С одной стороны, она сознавала зыбкость своих надежд; с другой, воображение так живо рисовало картины пыток и истязаний, которые она обещала себе осуществить над мужем, как только случай развяжет ей руки, что она забывала ужасную действительность и всем существом своим переносилась в вожделенное будущее. Кто знает, что может случиться! Муж может заболеть; пьянство его может кончиться параличом, который прикует его к одру, недвижимого, беспомощного. Не раз ведь бывало, что с ним случались припадки вроде столбняка, из которых, впрочем, выносливая его натура постоянно выходила победительницею. Но, может быть, наступит минута, когда припадки разрешатся чем-нибудь и более серьезным. И вот тогда… |
| Царь. Молчи, Анфиса. А ты, злодей, как смеешь такие слова говорить! Солдат. Прошу прощенья, ваше величество, а только я дело говорю. Вы, видать, запамятовали, а у меня ваша расписка своеручная имеется — по всей форме, с подписью и с печатью казенной. Ежели угодно, я вам ее сейчас представлю. Царь. Постой, постой… Будто я и вправду что-то припоминаю. Солдат. Как не припомнить! Вот на этом самом месте вы, ваше величество, мне еще и перстенек свой продавали, и саблю золотую, алмазами усыпанную, и даже, извиняюсь, вот это… (Показывает на голову.) Царь (снимая корону). Ну, ты, придержи язык, пока голова на плечах!.. А что до табакерки касается, так тут у меня, господа, такая история вышла… Помнится, солдат этот у меня в коридоре на карауле стоял. Ну, я вздумал, скуки ради, подшутить над ним. Взял да и пожаловал ему золотую табакерку, а для смеху пятак с него взял… Смех. Верно, верно… (Смеется.) Было! Анфиса. Ну и шутник же вы, батюшка! Ну и забавник! Все смеются. Солдат. Ох, ваше величество, может, вы и в самом деле пошутили, а только шутка ваша немало горя мне стоила. Царь (мрачнея). Ну ладно. Шутки в сторону. Слушай меня, солдат! Солдат. Слушаю, ваше царское величество! Царь. Поди-ка сюда! (Отводит Солдата в сторону. Анфиса, Заморский королевич и придворные следуют за ними, но Царь оглядывается, и они отступают.) Вот что, солдат, ты эту… расписку мою здесь оставь, а сам ступай на все четыре стороны. Да только смотри — лишнего не болтай! На этот разя тебя, так и быть, прощаю, а в другой раз, чего доброго, и голову сниму, коли что услышу. Понял? Солдат. Понял, ваше величество. Как не понять! Вот вам и расписочка ваша. А только вы мне извольте мой пятачок назад отдать. Царь. Казначей! Выдать ему полтину. Солдат. Нет, ваше величество, пятачок! Царь (смеясь). Эх, Иван-простота! Да пятачка, поди, во всем моем дворце не найти. Солдат. Как не найти? А мой-то пятачок куда у вас делся? Ведь вы, ваше величество, поди, на всем готовом живете, а мне пятак пригодится — деньги небольшие, да заработанные. |
| Скоро Анфиса пришла к довольно развитой концепции ее жизни в пространстве. Доводы ума показались ей основательными, и она уже готовилась перейти к трансформации своей психики. Но и на этот раз ей пришлось отказаться от задуманного. Свежесть впечатлений от первых посещений пространства быстро прошла, и девушка с удивлением обнаружила, что и в ее светоносном мире может быть скучно. «Чем же мои механистичные круги над городом лучше кружения какого-нибудь маленького спутника вокруг безжизненной и далекой планеты? – думала она. — И не кроется ли за моей концепцией свободы полное отсутствие свободы, как и у спутника, влекомого железными законами механики?» Впрочем, не сомнения разума прекратили бесцельное кружение Анфисы. Она просто поняла, что ее парящая жизнь скоро будет хуже клетки. Ведь полная отстраненность и безучастность ко всему лишала ее внутренней опоры, каковой у человека выступает смысл его жизни. А свобода ради свободы ей уже казалась не менее пошлой, чем скажем, еда ради самой еды. «У жизни должен быть смысл, а значит, и цель» – наконец принуждена была признать Анфиса. И, пойдя на третий круг над городом, попыталась понять, где может быть цель ее жизни. Опасливо посмотрев вверх, где она уже искала ответ на подобные вопросы, тут же отказалась от мысли еще раз подняться в пугающую пустоту. Но и осмотревшись по сторонам, тоже не нашла ничего утешительного. Пространство было везде однородным, и у него не было горизонта, за которым можно было бы поискать ответ. Тогда Анфиса глянула вниз. Под ней был город, в котором она прожила всю свою недолгую жизнь и знала каждую улочку. Выполнив элегантный вираж, она снизилась настолько, что полетела почти над головами прохожих. Жизнь в провинциальном городке была нелегкой, и люди постоянно были заняты поисками средств пропитания. Собственных сил для этого не хватало, поэтому они часто хотели получить от кого-нибудь помощь. Некоторые обивали пороги кабинетов местных властей, другие писали письма немногим состоятельным гражданам или, наконец, шли в храм и просили помощи у Бога. |
| По происхождению своему Златоуст принадлежал к высшему классу антиохийского общества. Отец его, по имени Секунд, был главным помощником начальника сирийских войск. Но он умер спустя всего два года после рождения сына. Поэтому первоначальное воспитание будущему великому проповеднику христианской нравственности пришлось получить под руководством одной лишь матери – Анфисы. Первые 20 лет Златоуст неотлучно находился при ней и обязан был ее влиянию развитием всех лучших нравственных своих качеств. Оставаясь во все продолжение этого времени некрещеным, он, несмотря на то, благодаря своей матери, – строгой христианке, был на самом деле ревностным христианином, как по своим убеждениям, так и по строгой нравственной жизни. Анфиса с малых лет приохотила сына к чтению Св. Писания, и это последнее было в ее руках главным воспитательным средством, оплотом против всех соблазнов, какие предстояли в будущем для Златоуста, как богатого наследника и гениального человека, и ручательством за лучшую его будущность. Кроме того, Анфиса, была первой и даже пожалуй главной личностью, развившей в Златоусте его практическое направление. Несмотря на свой кроткий нрав, она была женщина в высшей степени практическая, такая женщина, которая, оставшись после мужа в молодых летах, могла одна своими силами управляться со всеми делами богатого дома и имения, оставленного Секундом, с делами, требовавшими много хлопот, ума и энергии. Это была женщина, по собственному ее признанию, сумевшая не только быть действительной госпожей в огромном доме, среди множества своевольных слуг, но и восторжествовать как над корыстолюбивыми умыслами родственников покойного мужа, хотевшими поживиться на счет оставленного Секундом имущества, так и над различными нападками и притеснениями со стороны гражданских властей. Понятно, что под руководством такой мудрой, опытной и тактичной матери, из Златоуста, при практических задатках его собственной природы, мог образоваться не иначе, как практический деятель. Как увидим мы ниже, Анфиса действительно и готовила своего сына к полезной практической деятельности в обществе. |
| И постепенно в его воображении встала Россия – израненная, окровавленная, в неимоверном напряжении ведущая гигантский бой на своих просторах. Сейчас он как бы заново перечитывал суровые призывы газет, вникал в их простой и страшный смысл: “Социалистическое отечество в опасности!”, “Ни шагу назад!”, “Выстоять!”. И постыдными и ничтожными показались ему те личные переживания и муки, которыми он жил и страдал последнее время. Одно огромное желание: “Выстоять!”, которым сейчас жила вся страна, захватило его целиком и вытеснило все другие желания. Твердым, размашистым шагом Лукашин зашагал к деревне. Теперь все ясно. Скорей, скорей на фронт! Но едва он поднялся на пригорок и далеко впереди себя увидел белый платок, как прежние сумятица и неразбериха поднялись в его душе. У прясла на возу стояла Анфиса и укладывала снопы. И тут Лукашин впервые по-настоящему понял, что через неделю он уже не увидит ее… В сумерках Лукашин зашел в правление. Огня не было, но он еще с порога разглядел белый платок Анфисы. Она сидела с кем-то в потемках, разговаривала. Лукашин осторожно присел к печке, прислушался. – Дите ведь скоро… – всхлипывал мужской голос, – а она и видеть меня не хочет, в дом не пускает. Лукашин мысленно посочувствовал Николаше, который сейчас, видимо, был в таком отчаянном горе, что растерял свое красноречие. – Дите ведь… Кабы я сильничал, а то “видеть не хочу”… – Что уж она так-то… – задумчиво сказала Анфиса. – Сама кашу заварила, а теперь нос воротит. Ты ведь тоже чего-нибудь стоишь. Так-то и пробросаться можно. – Вот, вот… – заширкал носом Николаша, – так мне и мать говорит. Брось, говорит, Колька, сама прибежит, вешаться еще будет. А я не могу… Любовь… Тебя бы она послушала, Петровна, а?.. – Ладно, поговорю. А ты тоже хорош. Раскис! Хуже бабы. Гордость иметь надо. Когда Николаша вышел, Лукашин, волнуясь, подошел к Анфисе: – Нам поговорить надо… – Мы свое отговорили… – Голос Анфисы показался ему усталым, безразличным. – Анфиса, пойми, я через три дня уезжаю… Он слышит глубокое дыхание. |
|
|
