| - Что может быть у человека лучше, чем его душа? Единодушие, вот в чем проявляется любовь. Когда две души есть одно и творят добро, тогда обе пребывают в Боге. Потому и радуются друг другу, что в Боге. Склоки и недовольство бывают у тех, кто недостаточно чист. А в нечистой душе Свет не сияет. Они замолчали, потому что в этот момент почувствовали одно и то же. Необъяснимую легкость на душе и естественность их отношений. Куда бы они не шли, в гору ли, или сюда к речке, о чем бы ни говорили, им было интересно друг с другом. И они чувствовали, что нужны друг другу. Нужны сами по себе, просто потому, что у одного есть другой. Даже сейчас, когда они молчали, это молчание тоже им было нужно. «Мы не чужие» — подумали Анфиса и Михаил, и мысленно согласились с этим. Они встали, чтобы размяться перед обратной дорогой. Михаил набрал речной воды и затушил догоравший костер. После чего двинулись в путь, весело перепрыгивая с камня на камень. Он начал рассказывать Анфисе забавные истории, на которые был горазд и которые Анфиса так любила. После одного особенно смешного рассказа она остановилась и заливисто засмеялась. Михаил обернулся, чтобы полюбоваться своей прекрасной спутницей. На мгновение он отвлекся и, сделав следующий шаг, поскользнулся и упал. Падение оказалось неудачным. Он сильно подвернул ногу и не смог даже подняться. Анфиса изменилась в лице и бросилась к нему. Трясущимися руками она кое-как помогла выбраться ему из воды. Михаил сидел на земле, стиснув от боли зубы. - Как некстати… — прошептал он. - Больно? Перелома нет? – спрашивала Анфиса, не в силах унять дрожь. - Ерунда, пройдет. Бывает хуже. – попробовал успокоить ее Михаил. Все же положение было серьезным. Нога распухла, и стало ясно, что идти он не сможет. Тем более, что даже здоровому подняться по крутому склону оврага было непросто. Сейчас же это было нереально даже при чьей-то помощи. Чьей помощи? Место довольно глухое, и кроме Анфисы рядом нет никого. Мобильный телефон остался в номере… Анфиса огляделась и поняла, что выходить придется самим. Вдалеке вверх по течению речки виднелось какое-то здание. К нему можно было выйти вдоль русла речки. Идти туда было неудобно из-за кустов и местами болотистой земли. Но другого выхода не было. Девушка сообщила о своем плане Михаилу. Тот попросил Анфису принести ему какую-нибудь палку, чтобы опираться при передвижении. К счастью, она скоро нашла то, что ему было нужно. |
| – Что это они? Ругаются, а работают вместе? – спросил он, придерживая коня. – Завсегда так. Ругаются, а водой не разольешь. Под двумя большими кустами ивы они спешились, связали лошадей и пошли навстречу Марфе и Варваре. Свежескошенная трава вянула на глазах, хрустела стеблями под ногами и могуче источала в голубой воздух душистые запахи. Ветра не было, и этот волнующий аромат разнотравья плотной пеленой держался над лугом. Возле прокоса, в ожидании, когда подойдут косцы, Лукашин и Анфиса остановились. Марфа, кончив раскидывать косьем кошеницу, расправила напотевшие плечи, не то в шутку, не то всерьез бросила Анфисе: – Чего выстала? Не икона! Взяла бы да помахала. – А вот и возьму, – задорно вскинула голову Анфиса. – Возьми, возьми, Анфисьюшка, поубавь у ней спеси-то. Марфа недобрым взглядом смерила Варвару: – Ну, ты! Не родилось еще в Пекашине такой бабы, чтобы супротив меня… Давай! – обернулась она к Анфисе. Варвара, улыбаясь одними глазами из-под белого платка, наглухо кутавшего ей лицо (она и на работе не забывала оберегать свою красу), с готовностью протянула Анфисе косу, закивала Лукашину, – ей, видно, страсть как хотелось стравить председателя с Марфой. Анфиса, ни слова не говоря, деловито и с внешним спокойствием (но Лукашин видел, как у нее бледнеет лицо) проверила насадку косы, провела несколько раз бруском по полотну, затем стала снимать кофту. – Снимай и ты, Марфушка, – посоветовала Варвара. Угловатое, шелушившееся от загара лицо Марфы расплылось в широченной улыбке: – Простудить хочешь? Она и косу-то забыла, как держать. Вишь ведь, ручушки-то от карандашика высохли. Марфа шагнула к траве и, выпрямившись во весь свой богатырский рост, коротко бросила: – Становись. Рядом с ней Анфиса показалась Лукашину подростком. Какую-то секунду все стояли в ожидании, не дыша. И вдруг в воздухе со свистом сверкнуло лезвие Марфиной косы. Сухая, перестоявшаяся на корню трава целой копной вылетела из-под ее ног. Потом еще взмах, еще… Анфиса вся подобралась, отвела в сторону косу и, приседая, сделала первый взмах. |
| Захваченная зрелищем дружной работы, Анфиса не выдержала, вся подалась вперед: – Эгей!.. И только тут, заново окидывая пожню радостными, широко разбежавшимися глазами, она заметила Федора Капитоновича. Предусмотрительно облачившись в белый холстяной накомарник, Федор Капитонович мелкими шажками семенил по краю пожни возле кустов, замерял двухметровкой скошенную площадь. У Анфисы неприятно кольнуло в сердце, но женщины, завидев ее, уже подняли крик на всю пожню: – Женки, кто приехал-то! – Да ведь это Анфиса! Анфиса наша!.. – и, побросав косы, побежали ей навстречу. Марфа на ходу, не здороваясь, забасила: – Что на фронте деется? У Анфисы сразу пропала всякая радость от встречи. – Воюют… – Знаем, что не овец пасут. Как воюют? – Все по-старому… – Отступают? Куда же дальше? Ведь и у России край есть! – И Марфа круто повернула назад. – Ты хоть бы о доме своем спросила! – крикнула вдогонку ей Анфиса. Марфа обернулась, свирепо сдвинула брови: – Небось стоит? Не улетел? – Она схватила косу и, поплевав на руки, с ожесточением, с шумом врезалась в траву. – Экая сумасшедшая, – укоризненно покачала головой Варвара. – Вот завсегда так: наорет, накричит. Нет чтобы ладком, как люди… Разве Анфисы вина, что немец наступает?.. Ничего! – подмигнула она, усмехаясь. – Это она по первости так, а злость сорвет – хоть гужи из нее тяни. Анфиса стала раздавать письма. Варвара, принимая письмо, вся обомлела от радости, начала вытирать руки о передник, потом, развернув письмо и прочитав первые строчки, поглядела на всех влажными счастливыми глазами: – Бабоньки, Тереша-то мой… Опять наградили… Ну Терентий Васильевич приедет – не узнать, возгордится, куда и посадить… – Нету нам нынче ни от которого? – крепясь, спросила Дарья. А в сторонке худая, бледная Павла, не спрашивая, горько и безнадежно заплакала: – Господи, с ума сойду. Как ушел – ни слуху ни духу. Да что же это такое?.. Меж тем подошли Софрон Игнатьевич, Федор Капитонович и сзади всех, тяжело дыша, – Марфа. Присели тут же на подсыхающую кошеницу. |
| На повороте улицы из-за темного угла выскочила девчушка. Встала, руками перегородила дорогу. - Анфиса, Анфиса Петровна! Где это вас носит? Я весь вечер ищу. К вам гости приехали. Анфиса по голосу узнала Лизку Пряслину. - Какие гости? - А вот не скажу! Догадайтесь! — И Лизка, блеснув глазами, рассмеялась, скользнула мимо и уже сзади крикнула: — Дорогие! Что за гости? Кто мог к ней приехать? Какой-нибудь командировочный? Районщики любят останавливаться у председателей колхозов — посытнее. А может… Сердце у Анфисы дрогнуло, горячая волна залила грудь. “Нет-нет, не может быть”, — сказала она себе, учащая шаг. Последнюю весточку от Ивана Дмитриевича она получила вскоре после победы, из Германии, и с тех пор ни одного письма… В окнах ее дома горел яркий свет, заулок широко разгребен от снега. Кто бы это? Григорий… Она стояла под порогом, словно приросшая к полу, и во все глаза смотрела на подходившего к ней мужа. - Ну, здравствуй, жена. - Здравствуй, Григорий Матвеевич. С прибытием. — Анфиса протянула нахолодавшую руку, поклонилась. - Да ты, Анфиса, разучилась, как и с мужиком обходятся, — сказал из-за стола Петр Житов. - Разучилась, Петя. Верно. Кроме Петра Житова за столом сидели Федор Капитонович, Степан Андреянович — этих она разглядела, а дальше изба пошла кругом: на глазах у Григория она увидела слезы и вдруг сама, припав к нему, громко, по-бабьи разрыдалась. Глава девятая 1 Ель напоследок попалась толстая, суковатая, и Михаил поплясал вокруг нее снег стоптал до ягодника. По привычке он присел было на теплый смолистый пень, чтобы отдышаться и перекурить, но затем вспомнил, что все уже с делянки ушли, кроме него и Ильи Нетесова, и встал. - Эй, поехали! — подал он голос. Илья не откликнулся. Михаил повернул голову на треск сучьев сзади себя и увидел, как в темной чащобе Илья разжигает огонь. - Ты что — для медведя стараешься? Думаешь, замерзнет ночью? - Для себя, — ответил Илья. — Худо вижу. - А для чего тебе хорошо-то видеть? - Да хочу еще ель-другую свалить. - Ну-ну, валяй, — только и мог сказать Михаил. Видывал он на своем веку лесорубов. И сам не из последних: полторы нормы за день — это уж всегда. Но Илья Нетесов не в счет. Таких работяг, как Илья, больше нету. До двух с половиной норм выжимает. И еще бригадир. Вечером ложишься спать, а он еще за столом, с бумагами — дневной баланс по участку подбивает. А утром кто первый на ногах? Илья. |
| Двадцать шесть лет изо дня в день она приезжает сюда. В стужу и в зной, в дождь и в грозу, при социализме и при капитализме и при любом другом строе, который могут придумать люди, она приедет сюда, пока её сердце будет биться. Она приезжает на кладбище на могилу сына Коли, тело которого привезли в цинковом гробу в далёком 1980 году из далёкого Афганистана. Зовут её тётя Анфиса. Так уж повелось с тех пор, когда она работала санитаркой в областной больнице. Так её звали больные, так её зовут сослуживцы и друзья Коли, так её зовут кладбищенские работники и все, кто её тут знает. Так зовёт её даже бомж Василий, похмеляющийся на могилах поминальными стопками, хотя по возрасту он не младше. Никого из родных, кроме Коли, у неё никогда не было и теперь уже точно не будет. Тётя Анфиса — маленькая худая женщина в пуховом платке, старом синтепоновом плаще, а седой она стала ещё двадцать шесть лет назад. Ранним утром она ежедневно приезжает на кладбище и к полудню уезжает. Она настолько слилась с кладбищенским пейзажем, что стала своей для крикливых сорок, галок, мрачных ворон и суетливых белок. Особенно для белок. Когда она сидит на покосившейся скамеечке у могильного камня, две-три, а то и целых пять белок снуют вокруг неё по ближайшим веткам, по могильным оградкам и прямо по её рукам, которые щедро делятся с ними нехитрой снедью. Прошлая зима была особенно суровой, несмотря на разговоры о глобальном потеплении. Мороз минус сорок держался больше двух недель, а чуть дальше на север — переваливал за отметку минус пятьдесят пять. И хотя несколько раз рейсы автобусов на кладбище отменяли из-за холодов, тётя Анфиса добиралась на попутках. И что согревало ее, когда она сидела там два-три часа, тогда как даже ко всему приспособившиеся бездомные дворняги, скуля, поджимали лапы? На могилу Коли в эти мёрзлые дни вслед за тётей Анфисой слетались-сбегались птицы и звери со всей кладбищенской округи. А белки залазили прямо в сумку, с которой она неизменно приезжала. Тётя Анфиса не возражала, не позволяла им лишь трогать орден Красной Звезды, который всякий раз привозила с собой и тоже выкладывала на стол. Орден осторожно обходили стороной даже падкие на всё яркое вороны. Ночью, если небо не было затянуто облаками и тучами, тётя Анфиса смотрела в окно на звёзды, пытаясь отыскать среди них Колину. А в другое время у нее всегда была с собой его Красная Звезда. |
| Тихо всхлипывали женщины. Лукашин закрыл рукой глаза и тоже заплакал… А в это время у подножия сосны стоял одинокий, истерзанный Мишка. Рубаха на нем была порвана в клочья, руки исцарапаны, ободраны до крови. В одной руке он держал старую кепку, которая так и подергивалась от засунутых туда птенцов. Серая птица устало взмахивала над ним, почти касаясь крыльями его слипшихся от пота волос. Но Мишка не замечал, не чувствовал ни кровавых ссадин на руках, ни протестующих толчков птенцов, пытавшихся вырваться из кепки на волю, ни тоскующей птицы-матери, которая взмахами крыльев, как ветром, овевала его потную голову. Бледный, без кровинки в лице, он стоял с широко раскрытыми от ужаса глазами и не смел двинуться с места. Глава тридцать третья Настя так и не пришла в себя. Подвели телегу, выстлали ее травой да одежонкой, какую можно было скинуть с себя, подняли осторожно бедную и повезли. Сзади поплелись усталые, измученные люди. Присматривать за пожарищем остались Анфиса и Лукашин. Подавленные, потрясенные случившимся, они сидели на свежей валежине и молчали. Быстро надвигались сумерки. В темноте, вздуваемые ветром, зло вспыхивали кучи раскаленных углей, с треском и шумом разваливались остовы обгоревших деревьев, взметая в черное небо фонтаны огненных искр. – Ветер крепчает… надо бы обойти, – сказала Анфиса. Встали, пошли в разные стороны. У Лукашина разламывало от боли раненую руку. Пощупал – распухла… Загрохотал гром, полоснула молния, и сразу – кромешная темнота. Он брел наугад, на ощупь, спотыкался, хватался здоровой рукой за кусты. Потом забрызгало. Дождь, дым, чад… – 0э-ээ… – глухо простонало слева. Лукашин, откликаясь, давясь от дыма, побежал на голос Анфисы. Столкнулись мокрые, запыхавшиеся. – Там ели густые! – закричала Анфиса, махнув рукой в сторону деревни. Бежали прямо по ячменю, оступались, падали, ослепленные вспышками молний. Пока добрались до елей, взмокли до нитки. Задыхаясь, припали к толстому дереву. Тут было сухо, ни одна капля не просачивалась сквозь толщу хвои. Отдышавшись, Анфиса сказала: |
| – Ну, теперь лежите, не брыкайтесь, – опять шутливо сказала она. Мало-помалу озноб стал проходить. От горячей кофты, от сухого сена стало тепло. Тяжелые мысли, все пережитое за день отодвинулось в сторону, и он чувствовал сейчас только одну приятную теплоту, которая горячей волной разливалась по всему телу. Голова сладко кружилась. Где-то под самым ухом: чек… чек… чек… “Кузнечик… Ах, дуралей… день и ночь спутал… спутал…” Он не знал, спал ли сколько-нибудь или дремал. Когда он открыл глаза, дождя уже не было. Огромная яркая луна стояла в небе, и вокруг, как в сказке, все было залито серебряным светом. Легкий туман поднимался над полем. Где-то внизу, в глухом ельнике, бойко выговаривал новорожденный ручей. Вкусно пахло сеном, смолью пригорелой хвои… Потом он увидел Анфису. Она сидела у его ног и, прикрыв рукой глаза от дыма, поправляла сучком огонь. Голые плечи, от сорочки и юбки пар… В одно мгновенье ему припомнилось все: и то, как он замерзал от сырости и холода, и то, как она отогревала его… – Анфиса… – прошептал он, резко приподнимаясь на руку. Анфиса вздрогнула, лицо ее просияло: – Воскрес… А я уж думала – заболели. По щекам ее, разогревшимся от огня, текли слезы. Спохватившись, она прикрыла грудь руками и опять глядя на него мокрыми, прищуренными от дыма глазами, заговорила: – Руке-то легче? Я вся перепугалась… – Анфиса… родная моя… Задыхаясь от счастья, Лукашин притянул ее к себе и начал целовать в теплые щеки, губы, глаза. Она слабо отталкивала его, шептала: – Не надо, не надо… В ручьевине, за елями, что-то треснуло, потом донесся отчетливый скрип… Телега. – Тпру, милая… Через минуту из кустов к костру подошел Митенька Малышня, мокрый с головы до ног. Анфиса стояла, сгорая от стыда, не зная, куда девать глаза. – Не замерзли? – осведомился Малышня, с удовольствием потирая над огнем свои руки. – А я, как пошел дождь, сразу смекнул: чего, думаю, им здесь караулить? Да куда там! Доехал до первого гумна, дождичек разыгрался такой, что лошадку с ног сбивает. Так всю ноченьку и простоял у гумна под крышей. |
| Изверги! Он с каждым днем чахнет, как свечечка. Как свечечка! – крикнула она и задохлась. – Мать, уймись! – неуверенно прикрикнул хозяин на жену. – Пусть живет дура по своему сердцу. С ней не сладишь. А денег я тебе, Анфиса, все одно не дам. – Не нужны мне ваши проклятые деньги! – крикнула Анфиса. – Я сама заработаю, увезу его в Крым. Может, там он хоть лишний год проживет. Уйду я от вас все равно. Сраму вам не миновать. Так и знайте! Я начал догадываться, что происходит. За дверью в коридорчике кто-то тоже плакал и сморкался. Я открыл дверь и при воровском блеске молнии увидел Полину. Она стояла, прижавшись лбом к стене, закутанная в длинную шаль. Я тихо окликнул ее. Гром расколол небо и, казалось, одним ударом вогнал домишко в землю по самую крышу. Полина испуганно схватила меня за руку. – Господи! – прошептала она. – Что же это будет? А тут еще такая гроза! Она рассказала мне шепотом, что Анфиса полюбила всем сердцем Колю, сына вдовы Карповны. Карповна ходит по домам, занимается стиркой. Женщина она тихая, бессловесная. А Коля больной, у него туберкулез. Анфиса нравная, горячая, с ней никто не справится. Она или сделает по-своему, или наложит на себя руки. Голоса за стеной неожиданно замолкли. Полина убежала к себе. Я лег, но прислушивался и долго не мог заснуть. У хозяев все было тихо. Тогда я задремал. Сквозь дремоту я слышал ленивые раскаты грома и лай собак. Потом я уснул. Проспал я, должно быть, очень недолго. Разбудил меня сильный стук в дверь. Стучал хозяин. – Беда у нас, – сказал он за дверью мертвым голосом. – Не взыщите, что обеспокоил. – А что случилось? – Анфиса убежала. В чем была. Я пойду на Слободку, к Карповне. Наверное, она туда кинулась. А вы уж, пожалуйста, побудьте с моими. Жена лежит без памяти. Я торопливо оделся, отнес старухе валерьянку. Полина окликнула меня, и я вышел с ней на крыльцо. Не могу объяснить, почему, но я знал, что сейчас случится несчастье. – Пойдемте на берег, – тихо сказала Полина. – Фонарь у вас есть? – Есть. – Несите скорей. |
| — Оконфузился я, сова. Белка теперь со мной разговаривать не хочет. Помоги найти того, кто в корзину эти ягоды подбросил! Уж я его уму-разуму научу… Вдруг на середину поляны вышла кукушка и обиженно произнесла: — Меня-то этот злостный вредитель и вовсе на пенсию отправить собрался! Просыпаюсь я вчера, а на соседнем дереве часы висят! Да, не простые, а с кукушкой! Тут даже бобер от волнения за сердце схватился, а рассказчица, перейдя на заговорщицкий шепот, продолжила: — Так она теперь вместо меня и кукует, усталости не зная! А, мне что прикажете делать? Выходит, никому я в лесу больше не нужна?! Анфиса обвела всех зверей пристальным взглядом, и ухнула: — Не волнуйтесь, к вечеру найду я вашего вредителя. И, как только все разбрелись по своим делам, полетела сова прямиком к медведю. Пока косолапый чай по чашкам разливал, Анфиса ему и говорит: — Что это ты, Прокоп Прокопович, в злодеи подался? Зайцу морковку выращивать мешаешь, волку ягоды подсунул ядовитые. Старую кукушку и вовсе на пенсию отправить решил… Медведь так и замер: — Как ты догадалась, что это я? Сова только крылом махнула: — Что тут гадать? Тебя одного на нашем собрании не было. Так, зачем ты всем гадости делаешь? Косолапый по столу как стукнул, даже самовар подпрыгнул: — Придумывают они все! Я же для них старался… Зайца мне просто жалко стало, вот и решил помочь ему урожай собрать. Откуда мне было знать, что морковка еще не выросла? А, «волчьи» ягоды я специально искал. Думал, раз они волчьи, значит волки их любить должны… Так что, пока серый спал, я с корзиной весь лес обошел. Анфиса вдруг заволновалась: — А, часы ты зачем на дерево повесил? Где ты их, вообще, взял? — Так это… Позаимствовал у деревенского доктора, — смутился медведь, — Они у него в спальне на стене висели. Ты пойми, Анфиса, я хотел, чтобы кукушка отдохнуть могла. А то она все «ку-ку» да «ку-ку»! Кто же знал, что куковать ей в радость?! Выпила сова свой чай и посоветовала: — Ты, Прокоп Прокопович, думай всегда. Даже, если помочь кому-то собираешься. Ведь без рассуждения добродетели не бывает! |
| Некоторое время они шли вплотную. Потом Марфа обернулась, смерила Анфису презрительным взглядом – и пошла, и пошла отмерять сажени… – Нет, с Марфой земной бабе не тягаться, – убежденно сказала Варвара. Она идет – земля колыбается, а трава, чего уж, сама со страху клонится. Тело Анфисы выгибалось дугой. Лукашин, волнуясь, заметил, как темными кругами стала мокнуть рубаха на ее спине. На минуту ей опять удалось приблизиться к Марфе. И опять Марфа, как палашом, взметнув косою, ушла вперед. Анфиса нагнулась, начала лопатить косу. Лукашин перевел дух: ему показалось сначала, что она, не выдержав, падает. – Что, голубушка? – обернулась Марфа, ухмыляясь. – На себя не надеешься, за брусок взялась. После правки косы Анфиса опять стала догонять. Марфу Лукашин влюбленными глазами смотрел на белые, как челнок ходившие из стороны в сторону, руки Анфисы и, сам не замечая того, покачивал головой вслед за ними. Еще ближе, еще ближе… И вот уже Анфиса кричит: – Пятки! Пятки убирай! Марфа рванулась вперед, но Анфиса уже наступала на подол. – Пятки! Пятки, говорю, убирай! – опять закричала она. И тут случилось невероятное: Марфа посторонилась и пропустила Анфису вперед. Варвара и Лукашин, путаясь ногами в кошенице, побежали к косцам. Марфа, вся багровая от стыда и гнева, рвала с себя кофту. – Что я тебе говорила! Сними кофту. А теперь небось приспичило… К Марфе нельзя было подступиться. Зажав косье меж колен, она с яростью била бруском по полотну – искры сыпались вокруг, как в кузнице. Потом рывком выпрямилась, отбросила в сторону брусок и кинулась догонять Анфису. Гул и ветер пошел по пожне. Под розовой рубахой, как жернова, заходили полукружья лопаток. – Стопчу! – загремела она, с каждой секундой приближаясь к Анфисе. – И стопчет, вот те бог стопчет, – замахала от удовольствия руками Варвара. Анфису словно хлестнули кнутом. Она снова рванулась вперед и снова оторвалась от Марфы. Варвара заволновалась. – Марфушка, – закричала она, – телом-то, телом пособляй! На что тебе бог тело дал? Вот глупая!.. Вишь ведь, вишь ведь та хитрюга – всем телом водит, а эта медведица прет – хоть золото рассыпь – не наклонится. |
|
|
