| Заморский королевич. На мой королевство. Этот ден вечер. Анфиса. Сегодня? Что ж вы раньше-то молчали? Я ведь так скоро и собраться не успею! Заморский королевич. Я один едет. Без вам, мадам. Анфиса. Батюшка, заступитесь! Да он, никак, покинуть меня хочет? Царь. Погоди, Анфиса. Еще успеешь нареветься. Как это — “без вам, мадам”? Ты мне, королевич, толком скажи, чем недоволен, чего тебе надо. Заморский королевич. О, я отшен довольни! Отшен довольни! (Скороговоркой.) Oh, je suis tres content enchante, parbleu! Uno vie magnifique! On meurt de faim! Il y a deux semaines, qu’on n’a pas vu du vin, sacrebleu! Mon cheval n’a rien mange, mes valtes encore moins. On a vendu mon epee! Oh, tout est parfait, diable vous emporte tous! [О, я очень доволен, я в восторге, черт возьми! Что за великолепная жизнь! С голоду помираешь! Вот уже две недели, как вина нет и в помине, проклятие!.. Моя лошадь ничего не ела, мои слуги и того меньше. Моя шпага продана. О, все великолепно, дьявол вас всех побери! (франц.)]. Царь. А по-нашему как? Ты по-нашему говори! Заморский королевич. А по-вашему — к шорту проклятова! Царь (Анфисе) . Слыхала, что говорит? И откуда только набрался? Заморский королевич. Да-да, шорту проклятова! Два-труа ден к обед вино нет. Мой лёшадка на конюшна голёдно стоит. А вчера я мой фамильна шпага продаваль. (Дрожащим голосом.) О ревуар, мадам. Финита ля комедиа! Адьё, ваше величество! Царь. Ну и поезжай себе подобру-поздорову! Анфиса. Батюшка, а ято как же? Жан-Филипп! Ваня!.. Филя! Царь. Не плачь, дочка. Пускай себе едет подобру-поздорову… на все четыре стороны. Завтра я его батьке войну объявлю, а Фильку этого в плен возьму и в оковах к тебе препровожу! Заморский королевич. А мой батушка-король вам тоже война объявиль! Все плачут. Горе-Злосчастье смеется. (Уходя.) Милль дьябль! [Тысяча чертей! (франц.)] (Хлопает дверью.) Анфиса (в слезах) . Зачем, батюшка, вы моего супруга из дома выгнали? Царь. Как выгнал? Да ведь он сам ушел! Анфиса. А коли вы на него кричать начали! |
| Тут Анфису осенило: да вот же, она будет незримо помогать горожанам и найдет в этом смысл жизни. Изливая на людей свою любовь, она перестанет быть крылатым изгоем и обретет гармонию души. Идея смысла жизни, состоявшего в любви к людям, воодушевила девушку. Она быстро пролетела над городской площадью, зорко осматривая все кругом. Вскоре Анфиса увидела, как вышедший из переулка пожилой мужчина обронил кошелек. «Вот растяпа!» — ласково подумала девушка и спикировала за спину прохожему. - Эй, сударь, вы потеряли кошелек – громко окликнула она мужчину и приготовилась выслушать от прохожего смущенные слова благодарности. Но тот не обернулся и продолжал не спеша идти дальше. Анфиса подлетела к нему и слегка тронула его за плечо. Странно, но ее рука не ощутила прикосновения. Девушка озадаченно опустилась на землю и оглянулась по сторонам. Прямо на нее с противоположной стороны улицы шла женщина с сумками и как-то невидяще смотрела на Анфису. Взмахом крыльев Анфиса ловко увернулась от столкновения и стала наблюдать, что будет дальше. Женщина с сумками заметила кошелек и окликнула прохожего. Тот сразу услышал, вернулся подобрать кошелек и рассыпался в благодарностях перед женщиной. Они двинулись дальше, заговорив о чем-то необязательном. Анфиса вдруг поняла, что среди людей она невидима и неслышима. Бросившись проверить это неожиданное открытие, она скоро убедилась в его истинности. К кому бы она не подлетала и не обращалась, ее присутствие никем не замечалось. Тогда Анфиса расплакалась. «Моя любовь бессильна» — сквозь слезы повторяла девушка, крепко вцепившись в подушку. Пока не проснулась окончательно. Лежа в кровати, она уставилась на стену, не в силах освободиться от впечатления, произведенного на нее ее сном. За стеной у соседей шумело застолье, и мужской голос громко произнес тост из известного кинофильма: «Так выпьем же за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями»! «В точку» — подумала Анфиса. Пора было вставать и идти на работу. Она пошла на крохотную кухню своей однокомнатной квартиры, доставшейся ей по наследству от умершей тетки. Выпила чаю, рассеянно глядя в окно. Был пасмурный день, и грязные облака еле волочили свои туши по низкому невыразительному небу. По улице шли столь же невыразительные люди и задумываться, куда они шли, даже не хотелось. |
| Разделы портала «Азбука веры» Пожертвовать «Если с детьми не говорить о Боге, то всю оставшуюся жизнь придётся говорить с Богом о детях...» ( 18 голосов: 4.9 из 5) Притчи совы Анфисы. Притчи для детей — это короткие и понятные рассказы, в которых содержится мудрость. «Как сороку воровать отучали» На опушке леса, за тем самым дубом, что верхушкой в небо упирается, в расщелине скалы живет сова Анфиса.Звери то и дело за советом к ней ходят, поскольку мудрее Анфисы, наверное, никого на свете нет! — Эй, сорока, что это в клюве у тебя блестит? – Спрашивает как-то сова свою соседку. — Кы-кыш, кы-кы, кы-кы, — пробормотала сорока. Потом села на ветку и аккуратно положила рядом с собой крохотное колечко: — Я говорю, стащила у зайчихи побрякушку. Смотрит Анфиса, а соседка так и сияет от удовольствия. — Когда же ты воровать перестанешь, бессовестная? – грозно ухнула она. Но, сороки уже и след простыл. Полетела свое сокровище прятать… Думала-думала Анфиса, как злодейку проучить, а потом решила к медведю обратиться. — Слушай, Прокоп Прокопович, дело у меня к тебе. Забери-ка ты у сороки сундук с ворованным «богатством». Я давно уж приметила, на какой поляне она его прячет. Только самой мне его ни в жизнь не поднять – сорока за эти годы его под завязку наполнила! — А, что мне с ним делать? – почесал затылок косолапый. — Ничего, — усмехнулась Анфиса, — пусть пока в твоей берлоге постоит… Не прошло и часа, как сорока весь лес всполошила. — Караул! Обокрали! Злодеи! – громко кричала она, кружа над поляной. Тут ей Анфиса и говорит: — Видишь, соседушка, как неприятно обворованной быть? Прикрыла сорока стыдливо глаза крылом, и молчит. А сова поучает: — Не делай больше другим того, чего себе не желаешь. С тех пор сорока чужого не берет. Звери же, радуясь найденным вещам, закатили в берлоге у Прокопа Прокоповича такой пир, что косолапый до сих пор их выгнать не может… «Страшное наказание» Пришла однажды к сове Анфисе ежиха, и стала на сыночка любимого жаловаться: — Мой озорник постоянно норовит один в глубь леса убежать! А, ты знаешь, Анфиса, как это опасно! Я ему уж тысячу раз говорила, чтобы без нас с отцом из гнезда ни шагу. Да все без толку… |
| Потом вышел священник и произнес проповедь. Слова ее были очень просты и понятны. Он говорил о том, что Бог спасает человека и дает ему вечную жизнь в Царстве Небесном. Что для спасения необходима вера в Господа, но что вера без любви и добрых дел к ближнему мертва. «Пребывающий в любви пребывает в Боге – помните это, и спасетесь» — проникновенно сказал священник и осенил крестом собравшихся в храме. Вскоре служба закончилась, и прихожане стали понемногу покидать храм. Вышла и Анфиса, но не покинула территорию храма, а стала медленно ходить вокруг него. «Жизнь – это стремление к Богу – подумала она. — А не полет в неизвестность». И глубоко задумавшись, продолжала ходить вокруг храма. Чей-то голос, доносившийся из-за ограды, привлек ее внимание. Анфиса подошла к ограде и посмотрела через нее. Поодаль, в месте где кончалась ограда, прямо на снегу сидел человек и протягивая руки к прохожим, с отчаянием просил подаяние. Редкие прохожие проходили мимо, не обращая на него внимания. Нищий плакал, и его рука, протянутая в сторону уходившего прохожего, бессильно падала в снег. Сердце Анфисы сжалось. Она выбежала из ворот и приблизилась к нищему, лихорадочно достала кошелек, в котором была ее зарплата. Выхватив из кошелька едва ли не половину зарплаты, сунула деньги нищему в руки. «Только не отчаивайся. Бог поможет» — торопливо стала утешать его Анфиса. Нищий сжал деньги, сказал «спасибо, матушка» и успокоился. Постояв немного возле нищего, девушка заметила на его лице слабую улыбку и с облегчением пошла домой. Дома нашла в шкафу маленькую икону Спасителя, которую ей подарила покойная тетка, и поставила ее на полку книжного шкафа. Анфиса очень остро поняла, что хотел ей сказать в последнем разговоре Михаил. Любовь – это когда ты что-то можешь и хочешь делать для других. Новизной эта мысль не отличалась, но на девушку она произвела сильное впечатление. Анфиса испытывала состояние, которое часто называют озарением. После храма и встречи с нищим она вдруг обнаружила, что видит свою жизнь существенно иначе, чем раньше. Она вспомнила свой сон, в котором у нее были крылья и свобода, не давшие ей ничего. И как-то сразу поняла, что и в жизни-то она жила совершенно так же, как в том сне. «А это значит, что я проснулась не тогда, когда в слезах вцепилась в подушку. Тогда я лишь перешла из одного сна в другой. Проснулась же я только сейчас, именно в момент, когда Бог указал мне подлинный путь человека и открыл настоящую реальность» — подумала Анфиса. |
| Так Анфиса оказалась в доме тети Паши, где провела полдня, развлекая семилетнюю Оленьку. Посмеиваясь над проделками ребенка, девушка незаметно для себя отвлеклась от своих обычных дум и забыла про «реал». Вместо бесконечных размышлений об окружающем мире она сосредоточилась на жизни, «которая рядом». Вскоре работники кафе уже знали, что Анфиса – свойская девушка и может помочь в случае чего. Каким-то образом эта информация достигла и хозяина, и он, наконец, пожелал поближе познакомиться с ней. Однажды к Анфисе подошла администратор Нина и сказала, что Михаил Сергеевич попросил ее зайти в кабинет. Анфиса поднялась по лестнице и, немного выждав, постучала в дверь. «Войдите» – донесся голос хозяина, и она вошла в кабинет. Михаил встретил ее улыбкой и пригласил сесть на мягкий стул перед его столом. Отвечая на обычные вопросы хозяина – как работается и т.д. – Анфиса присматривалась к своему собеседнику. Внимательный взгляд голубых глаз, спокойный тон, сдержанные и точные замечания выдавали в нем умного человека. Он много работал и умел хорошо руководить. И ожидал практичности от других. Вот и сейчас он заговорил об этом: - Знаете, Анфиса, приятно что вас интересует и работа, и люди, которые вас окружают. Мне не нужны мечтатели, которые витают где-то в облаках и не желают видеть ни дела, которое надо делать, ни людей, которым надо помочь. Много бед в нашей стране произошло именно потому, что люди не хотели мыслить и жить просто. Видите ли, так скучно — терпеть, трудиться, помогать. Анфиса напряглась. То, что она услышала сейчас от хозяина, не совсем совпадало с ее мнением. Точнее, противоречило ему. И она осторожно решила возразить: - Мне кажется, что не меньше бед произошло от того, что многие живут только материальными проблемами. От этого жизнь становится ограниченной, лишенной полета мысли и роста сознания. Кто не знает ничего, кроме материи, тот сам материя. Но тот, кто живет духом, рано или поздно откроет для себя новый мир. - Вот как? Я до сих пор считал, что тот, кто живет делом, им и жив будет. Хоть в этом мире, хоть в каком другом. Легче всего призывать других к росту сознания и не делать ничего самому. Но я не верю ни во что, что может совершиться без труда. Труд и умеренность – вот что развивает сознание подлинно. |
| – А твой все не пишет? – Нет, – сухо ответила Анфиса. – А что Василий Степанович? Здоров? – Славу богу, здоров и невредим. А бывать во всяких сраженьях бывал. И на купированных землях, и в партизанах, и фронт переходил – всего досталось. Вишь ты, сразу-то в окруженье попал, ну и письмо-то никак было послать… А что про немцев, Анфисьюшка, пишет – страсть! Людей наших тиранят – хуже татар каких… Да ты зашла бы в избу. Чайку бы попили. Я сахарком на днях разжился… Мы ведь как-никак родня. С твоей-то матерью кумовьями были. Покойница, бывало, редкий праздник не зайдет… – Зайду, зайду. Только не сейчас. Корова еще не доена. Полдня в правленье высидела. – Заседали? – Ох, наше заседанье, – вздохнула Анфиса. – Весна на поля просится, а у нас глаза бы не глядели. Я не утерпела – сказала. Дак уж Лихачев кричал… А Федор Капитонович, подумай-ко, сват, что надумал? Дальние навины под пары пустить… Я говорю, самое время лес на полях разводить. Где только и совесть у человека… – Даа… – неопределенно протянул Степан Андреянович. Над головой, обдуваемые ветерком, зашелестели веники. Сквозь щель в крыше робко и неуверенно проглянула первая звездочка. Анфиса поднялась с подсанок: – Забыла, сват… Завтра по сено с бабами не съездишь? Речонка, говорят, сопрела. Куда они без мужика? Степан Андреянович почесал в затылке: – Поясница у меня… ладу нет… – Поясница? – Анфиса обвела глазами темные простенки с белевшими полозьями. – Сани небось для лесопункта день и ночь колотишь… – Да ведь плачешь, да колотишь. Исть-пить надо. – А колхоз пропадай?! Бабы и то говорят: нам житья не даешь, а свата укрываешь… Ты хоть бы для сына это… – Не по-родственному, сватья, – с обидой в голосе проговорил Степан Андреянович. – А всю работу взвалить на баб – это как, по-родственному? На улице, ступая по заледенелой дороге, Анфиса одумалась. Она была вконец недовольна собой. И что это на нее сегодня нашло? Со всеми поругалась. И зачем старику-то радость испортила? Над деревней сгущались синие сумерки. Огня в домах не зажигали – всю зиму сидели без керосина. Только кое-где в проулках вспыхивала лучина, которой освещалась хозяйка, не успевшая управиться с домашними делами засветло. За рекой вставала луна – огромная, багрово-красная, и казалось, отсветы пожарища, далекого и страшного, падают на белые развалины монастыря, на тихие окрестности северной деревни, затерявшейся среди дремучих лесов. |
| Анфиса недовольно оборвала: – Будет тебе сказки-то рассказывать. – Нет, нет, почто… – спохватился Митенька, с раскрытым ртом слушавший Марину. Он переводил голубые глазоньки с одного лица на другое, и в них светилось такое неподдельное, чисто детское любопытство, что Анфиса, вдруг смягчившись, подумала: “Как есть Малышня…” – Ну назначили Фильку в енералы… – услужливо напомнил Митенька. Но Марина, переняв недовольный взгляд Анфисы, вернулась к своей беде: – Ну бегу я на задворки-то, что есть моченьки бегу. Разбойники, кричу, что делаете-то? А этот щенок-то, – указала она на мальчика, – стоит, плачет: “Мы, говорит, Марина, твоего петуха убили”. Взглянула я на побоище-то, а там и впрямь мой петушко. Кругом перо да перо, а он, голубчик, лежит на бочку да эдак одним-то крылышком взмахивает, головушку вытянул да так глазком-то одним бисерным смотрит на меня – жалостливо-жалостливо… Взяла я его, гуленьку, на руки, а он уж и дух спустил. По морщинистому, как растрескавшаяся земля, лицу старухи катились слезы. – Ладно, успокойся, – сказала Анфиса и, легонько взяв Ванятку за подбородок, приподняла его голову. – Что же это вы натворили? Мальчик засопел, надул губы. Молчание ребенка привело Митеньку в восторг: – Не скажет, истинный бог – не скажет. Это у них тайна военная, я уж знаю. Верно говорю, Ванятка? – Верно, – пробормотал мальчик, вот-вот готовый расплакаться. Анфиса, сдерживая улыбку, напустила на себя строгость. – Как это не скажет? Ну, мне не скажет, а Ивану-то Дмитриевичу? Знаешь, кто он? – кивнула она на Лукашина. – Командир Красной Армии. Ему все секреты говорить надо. Ванятка недоверчиво покосился на Лукашина, затем перевел взгляд на Митеньку: так ли, мол, не обманывают ли его? – Не сумневайся, Ванюшка. Истинно, – всерьез подтвердил Митенька. – Дак зачем же вы петуха убили? – снова стала допытываться Анфиса. – А почто он белый… – Ну и что? – Ну и Сенька сказал, что белые никогда не побивают красных. А когда белый стал подсаживать красного, Сенька и говорит: надо, говорит, подсобить красному. |
| – Кабы знать, что дождь будет, домой идти надо. – Она зябко подернула плечами. – Холодно. У вас, Иван Дмитриевич, зажигалка была, не потеряли? Лукашин, сдерживая дрожь, с трудом достал из кармана зажигалку, протянул Анфисе. Она долго пыталась разжечь огонь, ползала на коленях, дула. – Нет, все вымокло, не горит. Пойду поищу, нет ли где поблизости сухого сена. Сквозь шум дождя он слышал, как зачавкали по грязи ее башмаки. Ему было стыдно за себя, за свою беспомощность, но у него не было сил пойти за нею. Его бил озноб, лязгали зубы, и он думал, что окоченеет, пока дождется ее. Наконец она вернулась с большой охапкой сена. Под елями жарко запылал огонь. Анфиса разостлала сено, сказала: – Подвигайтесь, Иван Дмитриевич. Сушиться будем. Лукашин, как в забытьи, шагнул к огню, тяжело опустился на сено. – Господи! – воскликнула Анфиса. – Да вы в одной рубашке нижней… Как я раньше-то не заметила. Ей бросилось в глаза бледное, измученное лицо Лукашина. Она испуганно припала к его ногам, дотронулась до него руками: – Да вы ж дрожите. Как лист осиновый. А рука-то – вся в крови, распухла… Что же мне ничего не сказали? Она быстро привстала, вырвала из нижней юбки белый лоскут, стала перевязывать ему руку. Затем загребла вокруг сено, обложила им Лукашина: – Теплее? – Ничего… отогреюсь, – вздрагивая, пробормотал он. – Погодите, я вам кофту свою дам. Она бумазейная, теплая. – Не надо, – затряс он головой. – Сами замерзнете. Но Анфиса, не слушая его, уже снимала с себя кофту. Перед прикрытыми глазами Лукашина мелькнули голые руки, повалил пар. Через некоторое время, когда кофта была нагрета, Анфиса опустилась перед ним на корточки. – Давайте снимем рубашку-то. Кофта теплая-теплая, – стала она уговаривать его, как малого ребенка. Она стеснялась своих голых плеч и в шутку добавила: А то мне проходу женки не дадут. Скажут, мужика заморозила. Лукашин безропотно подчинился: его все еще лихорадило. Переодев его в кофту, Анфиса сделала из сена изголовье, потом уложила его на спину, прикрыла сверху и с боков сеном. |
| - Лампада горит — праздник у вас? - Праздник. Воскресенье завтра, — отрубила Марфа. - И праздновать будете? - Будем. - Вдвоем или еще кто будет? - Кто придет, тому и рады. Хоть ты приходи, и тебя не прогоним. - Ну вот что, Евсей Тихонович, — сказала Анфиса. — Жить живи, а людей не смущай. Марфа опять полоснула ее своими глазищами: - Что, убивает кого Евсей-то? Помолиться нельзя? - Да мы никого и не зовем, — сказал Евсей. — А ежели придет какая старушонка, как ее прогонишь. - Я предупредила тебя, Евсей Тихонович, а остальное сам понимай. С Марфой говорить было бесполезно. Она, не дожидаясь конца их разговора, повернулась лицом к божнице, подняла руку, сложенную двуперстным крестом, бухнула на колени и напоказ, с вызовом начала молиться. “Что же это делается?” — думала Анфиса, выходя на улицу. С лучшими помощниками своими она поругалась — с Мишкой, с Варварой, а теперь еще и с Марфой. Ох как Марфа посмотрела на нее! Как будто она, Анфиса, ей первый враг… А Варвара? Век бы не подумала. За всю войну у нее не было человека ближе Варвары. “Анфиса, Анфиса моя! Сестры у меня нету, будь моей званой сестрой. И чтобы всегда нам вместе. До гробовой доски”. И они обнимались, плакали, поцелуями скрепляли клятву. А теперь к этой званой сестрице близко не подходи — укусит. Да, что-то менялось в жизни, какие-то новые пружины давали себя знать она, Анфиса, это чувствовала, — а какие? Раньше, еще полгода назад, все было просто. Война. Вся деревня сбита в один кулак. А теперь кулак расползается. Каждый палец кричит: жить хочу! По-своему, на особицу. А может, она все это выдумывает? Может, лесная страда так придавила ее? Под ногами скрипит снег, белеют крыши под лунным небом, а под крышами темно. Только в двух-трех обмерзлых окошках чадит лучина. А где жизнь? Жизнь ушла из деревни в леса. Надолго. На всю зиму. До полой воды. Так всегда на Севере, испокон веку. Нельзя северянину прожить без леса. Но ох и поломал же ты, лес, народушку! Редкая баба, которая выстояла у пня несколько лет подряд, не проклинает тебя потом всю жизнь… |
| Нынешняя радиоперекличка была назначена на семь часов вечера, и Анфиса побелела, когда, вбежав в контору и чиркнув спичкой, взглянула на часы: было двадцать минут восьмого. Задержалась она на скотном дворе из-за молодой коровенки, у которой был неправильный отел. Но разве скажешь об этом секретарю? Зажигать лампу некогда, уши и в темноте слышат — Анфиса на ощупь подошла к телефону, взяла трубку. Подрезов только еще входил в раж. - Что? Что? — кричал он. — Двое мужчин? Когда? - Думаю, ноября пятнадцатого-двадцатого. По неторопкому, шепелявому голосу Анфиса признала в ответчике своего соседа — председателя колхоза “Октябрь”. - А почему не сейчас? — спросил Подрезов. - Да их еще дома нету. Из армии едут. Раздался дружный смех. Молодец Мерзлый! Посадил секретаря в лужу. Не все нашему брату шишки получать. Подрезов тоже рассмеялся — всех покрыл своим басом, — а потом сказал: - А я и не знал, что ты артист, Мерзлый. А ну-ка, возьми себе на заметку: двадцать пятого октября на бюро райкома. Посмотрим, посмотрим, какие у тебя артистические данные. - Евдоким Поликарпович, да я, ей-богу, серьезно. Едут. Письма от обоих есть. - И я серьезно. Записал? Ну вот, готовься к смотру. Анфиса закусила губу: ее черед. Нет, Подрезов перемахнул сразу через пять колхозов. На Сидорова-старика навалился. - Да, да, Сидоров у телефона. — Голосок писклявый, тоненький, еле слышно. Самый верхний колхоз у Сидорова. - Сколько, спрашиваю, в лес за неделю вывел? - Слушаю, слушаю, — опять по-козлиному заблеял Сидоров. - Матюшин, — сказал после короткого молчания Подрезов. Это относилось к председателю ближайшего от Сидорова колхоза. — Съезди завтра к старому хрену. Скажи, чтобы на бюро ехал. Мы ему прочистим уши. Так и скажи. - Хорошо, Евдоким Поликарпович, скажу. Из отчетов председателей Анфиса поняла, что в других колхозах дело с выходом людей на лесозаготовки обстоит не лучше, чем у нее, а в некоторых колхозах даже хуже, и она уж было подумала: ну, кажется, сегодня отсидится за чужими спинами. Не отсиделась. |
|
|
