| — Маменька, помилосердуйте! Где же я вас оскорбляю? — Оттого, что ты мрачный эгоист, Егорушка, — продолжала генеральша, всё более и более одушевляясь. — Маменька, маменька! где же я мрачный эгоист? — вскричал дядя почти в отчаянии, — пять дней, целых пять дней вы сердитесь на меня и не хотите со мной говорить! А за что? за что? Пусть же судят меня, пусть целый свет меня судит! Пусть, наконец, услышат и мое оправдание. Я долго молчал, маменька; вы не хотели слушать меня: пусть же теперь люди меня услышат. Анфиса Петровна! Павел Семеныч, благороднейший Павел Семеныч! Сергей, друг мой! ты человек посторонний, ты, так сказать, зритель, ты беспристрастно можешь судить… — Успокойтесь, Егор Ильич, успокойтесь, — вскрикнула Анфиса Петровна, — не убивайте маменьку! — Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы, — я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае. — Гм! — промычал Обноскин, как будто желая поддразнить еще более дядю. — Павел Семеныч, благороднейший Павел Семеныч! неужели ж вы в самом деле думаете, что я, так сказать, бесчувственный столб? Ведь я вижу, ведь я понимаю, со слезами сердца, можно сказать, понимаю, что все эти недоразумения от излишней любви его ко мне происходят. Но, воля ваша, он, ей-богу, несправедлив в этом случае. Я всё расскажу. Я хочу рассказать теперь эту историю, Анфиса Петровна, во всей ее ясности и подробности, чтоб видели, с чего дело вышло и справедливо ли на меня сердится маменька, что я не угодил Фоме Фомичу. Выслушай и ты меня, Сережа, — прибавил он, обращаясь ко мне, что делал и во всё продолжение рассказа, как будто бы боясь других слушателей и сомневаясь в их сочувствии, — выслушай и ты меня, и реши: прав я или нет. |
| ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Вы согласны с мнением, что из современного спорта уходит романтика? АНФИСА РЕЗЦОВА: Вы знаете, раньше мы были как-то дружней, веселей! Сейчас каждый – сам за себя и думает, где бы побольше заработать. Раньше в спорте было интересней. ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: Как вам кажется, какое будущее у российского спорта? АНФИСА РЕЗЦОВА: Не знаю. Мне кажется, в целом, это сейчас даже спортом трудно назвать. У меня три дочери, и я не хотела бы их отдать в профессиональный спорт. ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: Почему же? АНФИСА РЕЗЦОВА: Я хочу, чтобы они были всесторонне развиты, а спорт присутствовал в их жизни на уровне удовольствия: физкультура в школе, различные игры во дворе, велосипед, плавание, лыжи... Чтобы все это было на уровне личного интереса, но не более. Я прошла в своей спортивной карьере через трудности и невзгоды, а сейчас вижу в спорте только грязь и несправедливость. Я не хочу этого для своих детей! Я хочу, чтобы у меня девочки были здоровыми, умными, красивыми, выросли порядочными людьми и нарожали мне здоровых внуков. ТАТЬЯНА МИТИНА: Да Анфиса сама будет их тренировать! Она сама их поставит на лыжи. АНФИСА РЕЗЦОВА: Совершенно верно! Я их всех уже поставила на лыжи, но только на уровне нашего семейного интереса – чтобы покататься, поучаствовать в детских соревнованиях, завоевать какую-то мягкую игрушку, но не более. Конечно, если они вдруг сами выберут спорт и будут стремиться к профессиональному уровню, я буду всячески помогать им в этом, но не заставлять! ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: Большое вам спасибо за беседу! ЕЛЕНА ПИСАРЕВА: В свободное от работы время он играет в футбол и болеет за любимую команду «Зенит». О проблемах современного спорта мы поговорим с «профессиональным» футбольным болельщиком, заместителем председателя Синодального отдела по делам молодежи, архимандритом Геннадием Гоголевым. ДМИТРИЙ ДЮЖЕВ: Отец Геннадий, чем вас привлекает футбол? Немножко непривычно видеть священника, тем более – архимандрита, который интересуется спортом… ОТЕЦ ГЕННАДИЙ: Уверяю вас, это не такая уж и редкость! Я родился и вырос в Петербурге. В то время питерский мальчишка не мог себе представить свое времяпрепровождение вне стадиона. Мама у меня – учительница, преподавала в школе, подготовила одного из чемпионов Советского Союза 84-го года. И любовь к футболу сохранилась у меня по сей день. Я с удовольствием посещаю футбольные матчи. К сожалению, сейчас врачи запретили мне играть, а до позапрошлого года я играл в футбол с молодыми людьми. |
| Поравнявшись с женками, Марина круто осадила себя, так что взметнувшиеся полы старой, засаленной шубы подняли сенную труху с земли. – Бабоньки! – дурным голосом запричитала она, хлопая себя по бедрам. – Что на свете-то деется… Степан с ума спятил… – Как спятил? – Спятил, говорю. Вот те бог, спятил. Своими глазами видела, перекрестилась Марина. – Середь бела дня в сани впрягся, топает по дороге, как лешой… без шапки… У лавки лужа, дак он прямо в низких валенках… Страсть! А на возу-то навалено – самовары не самовары, тазы не тазы – так и блестит. Я это сдуру-то спрашиваю: “Куда путь держишь, Степан Андреянович?” А он хоть бы слово. Глазища в землю – да знай себе прет. Стрелеха, отдышавшись, опустилась на сани. – Вот до чего война-то доводит. Каково на старости сына лишиться? А тут еще дичь ставровская, породка, сами знаете. Потихоньку-то с ума сходить не умеем… Женки, ошеломленные, стояли не двигаясь, – кто с вилами, кто с граблями в руках. Анфиса еще вчера вечером узнала о страшной беде, свалившейся на голову стариков, но так и не выбралась к ним. – Что, дурехи, вы стали? – вдруг закричала на баб Марина, вскакивая с саней. – Бежите к правленью. И, не дав опомниться женкам, она первая, широко размахивая полами шубы, кинулась на дорогу… Первое, что увидела Анфиса, – огромная толпа, запрудившая переулок возле правления. Мокрый ветер трепал разноцветные платки женщин, задирал ушастые треухи стариков. А по дорогам и переулкам все бегут и бегут люди… На высоком открытом крыльце с белыми перилами и балясинами тоже народ, а спереди во всей своей красе – Харитон Лихачев. Он что-то выкрикивал в толпу, кому-то отчаянно грозил красным кулаком, тыкал рукой вниз перед собой. Совершенно сбитая с толку, Анфиса стала проталкиваться к крыльцу, и тут до ее слуха долетели слова Лихачева: – Это чистейший патриотизм, товарищи! На таких санках самому Семену Михайловичу Буденному по фронтам разъезжать!.. Наконец Анфиса выбралась в передние ряды. Что-то яркое, цветастое зарябило в глазах у нее. На грязной заледи у крыльца стояли легкие, маленькие, как игрушка, пошевни, доверху заваленные мохнатыми овчинами, а на них жаром горела праздничная, убранная медью сбруя. И как ни была Анфиса измучена и потрясена случившимся, она невольно загляделась на это чудо. Черные точеные полозья с подковками фигурно выгнуты на козлах; высокое сиденье – в узорчатой резбе, стенка и задник расписаны муравой – будто ворох свежего сена шевелится на грязной заледи. |
| “О господи, вот дак ручища”, – подумала Анфиса, окидывая глазами щуплую фигуру Федора Капитоновича. Оправившись от изумления, она спросила: – Когда думаешь в поле выезжать? – Да ведь когда… Ежели, скажем, к примеру… – На Широком холму обсохло. Начинать надо. Федор Капитонович внимательно посмотрел на нее и вдруг с готовностью воскликнул: – Это уж беспременно! Я завтра пробный выезд хочу сделать. С тем и пришел… – Вот и ладно, – сразу подобрела Анфиса, а про себя подумала: “Может, и зря о нем худо думаю?” И Федор Капитонович, словно желая рассеять остатки ее сомнений, строго добавил: – Да ведь как же! Война – понимать надо! Потом, зажимая в руке окурок, глянул под стол: – Смотрю, в башмаках. От форсу аль по нужде? – Какое от форсу… – застеснялась Анфиса, подбирая ноги. – У старых сапожонок союзки обносились. Уже теленка сдам – дадут кожи… – Да ведь теленка когда сдашь, а без сапог… Оно, конечно, председательская работа чистая, а все же разъезды, то, се. Нет, председателю беспременно сапоги надо! – убежденно сказал Федор Капитонович. Лицо его вдруг приняло озабоченное выражение. – Что же нам с тобой делать-то, Петровна, а? Разве что… – начал размышлять он вслух. – Ну да! Ты вот что, приноси свои сапожонки. У меня где-то союзки валялись Ночь посижу, к утру сработаю. – Что ты, Федор Капитонович, я уж как-нибудь выкручусь. А союзки тебе самому сгодятся… – И не говори, и слушать не хочу! – рассердился Федор Капитонович. Плачь, да выручай. На этом свет держится. Об этом и партия учит… Растроганная до глубины души, Анфиса не знала, как и благодарить: – Ну спасибо тебе, Федор Капитонович. Ты меня так… так выручишь… Там и союзки-то небольшие надо. А я уж тебе, теленка вот сдам… – Пустое говоришь, – опять строго оборвал Федор Капитонович. Затем, почесав затылок, как бы между прочим, добавил: – А ты мне хоть пудишко на первый случай… Больше не прошу… Сам знаю – война… Анфиса непонимающе уставилась на него. – Мучки, говорю, со склада. До краю дожил. – И, видя, что председатель растерянно шарит по столу руками, Федор Капитонович подсунул ей бог знает откуда взявшийся листок бумаги. – Не ищи; знаю, что дела еще не приняла… |
| Анфиса кивнула. Она решила не доводить дело до спора. Тем более, что в ее намерения совсем не входило обострение отношений с хозяином. Разговор перешел в обычное русло и коснулся работы. Услышав замечание девушки о том, что желтый цвет стен в зале не способствует притоку посетителей, Михаил задумался и сделал пометку в своем ежедневнике. Вскоре он отпустил Анфису, поблагодарив за ее замечания. Сколь ни была непродолжительной их встреча, она положила начало их отношениям. Михаил заинтересовался не по летам развитой официанткой, к тому же довольно красивой на его взгляд. Он был холост, и его интерес к Анфисе не был, так сказать, праздным. Ему давно хотелось обзавестись достойной супругой. Той, что будет надежной помощницей в деле и хорошей спутницей в жизни. Бывая в своем кругу на разных вечеринках, Михаил с досадой ощущал, что рядом с ним нет его второй половины. Анфиса после встречи с Михаилом также стала часто думать о нем. Он привлекал ее своей цельностью, способностью сложные вопросы сводить к простым определениям. Девушка ясно осознавала, что Михаил нравится ей и как мужчина. Но она боялась, что ее личность окажется не по вкусу ему. Поэтому вопреки своей привычке не стала загадывать, что будет дальше. Они стали проводить время вместе. Михаил частенько приглашал ее посетить боулинг или ночной клуб. Там они продолжали свои беседы. Как это часто бывает с людьми, которые нравятся друг другу, они быстро перешли к свободной и дружеской манере общения. Михаил уже в первую их подобную встречу тактично, но определенно дал понять: он ждет, что Анфиса будет говорить то, что думает. А не то, что ей представляется целесообразным в разговоре с хозяином. Девушка подумала и молча согласилась. Это согласие привело к некоторому дуализму в их отношениях. Когда Михаил рассказывал забавные истории из своей жизни, Анфиса весело смеялась и ее сердце заметно располагалась к ее другу. Их отношения теплели, и они были весьма довольны. Но когда он заговаривал о деле, о необходимости большой ответственности и трудолюбия – Анфиса скучнела. |
| Наступил праздник. Солнышко в этот день светило по-особенному. Оно с самого утра заиграло, засверкало, излучая тепло, свет и радость. И лица людей светились радостью. Все ходили друг к другу в гости, обнимались, делились угощениями и обменивались крашеными яйцами. Когда утром Анфиса христосовалась с Люсей, девочка впервые улыбнулась. А когда Люся христосовалась с Петроком, то они стукнулись носами — и оба рассмеялись. Казалось бы, все налаживалось, и молодая женщина, глядя на детей, радовалась. Но на второй день Пасхи почтальон вручил Анфисе казенное письмо. Это было извещение о смерти мужа. Анфиса медленно опустилась на скамейку и молча залилась слезами. Петрок и Люся прижались к мокрым щекам матери. Прошел год. Люся так и не заговорила. А на дворе опять стояла весна, и, несмотря на все беды, свалившиеся на людей, поселок вновь жил ожиданием Пасхи. Анфиса отрезала новую тесемку для Люсиного крестика. Петрок удивленно спросил: — А что, Люся крестик носит? Дай-ка мне посмотреть! Мальчик взял крестик в руки, Люся бросилась к нему. — Петрок, отдай Люсе крестик. Это святое, благодаря этому крестику Люся жива. Пасха, Пасха! Радость, радость витала повсюду, давая людям надежду. Повсюду слышалось: — Христос воскрес! — и в ответ радостное: — Воистину воскрес! Петрок, выбегая из дома, крикнул Люсе: — Бери яйцо покрепче и пошли играть. Люся стала выбирать, какое же яйцо ей лучше взять, когда вдруг открылась дверь, и в дом, прихрамывая, держа в обожженной руке палку, вошел человек в форме. Люся смотрела на его улыбающееся лицо и вдруг узнала: — Папа, папочка! — Люся, доченька! Слава Богу, наконец-то я нашел тебя! Вбежала Анфиса. Ей сказали, что к ней в избу вошел военный. Сердце ее готово было выскочить из груди. — Ваня! — крикнула она. Военный, опустив девочку на пол, обернулся. Это был Иван, но… не ее Иван. И вдруг раздалось: — Мама, это мой папа! Он нашел меня! Анфиса присела, обняла девочку и, заливаясь слезами, твердила: — Доченька ты моя, заговорила. Вы слышите, девочка моя заговорила! |
| А в остальном — что изменилось в остальном? В Пекашине по-прежнему не было хлеба и не хватало семян, по-прежнему дохла скотина от бескормицы и по-прежнему, завидев на дороге почтальоншу Улю, мертвели бабы: война кончилась, а похоронные еще приходили. Сев из-за холодов начали поздно, как раз в то время, когда из малых речек выпустили лес. Из района полетели телеграммы, звонки — все как раньше: - Минина, Минина… Людей давай… Минина, Минина… Мать тебя так… Анфиса огрызалась, на брань отвечала бранью (научилась за эти годы лаяться с районщиками), а потом за плуг сама встала, на все — и на звонки, и на телеграммы — махнула рукой. И так было до тех пор, пока в Пекашино не нагрянул сам. Сам — это первый секретарь райкома Подрезов, сменивший Новожилова осенью сорок второго года. У Новожилова рука была мягкая, из-за нездоровья по району ездил мало, а этот — где заминка, там и он. И его не проведешь. Тутошний. На деревянной каше вырос. Пинегу выбродил с багром в руках чуть ли не от вершины до устья и людей знал наперечет. За это Подрезова любили и уважали, но и боялись тоже. Ух как боялись! Уж если Подрезов возьмет кого в работу — щепа летит. Анфиса вбежала в правление — на ногах пуд грязи, вся в пыли, черная, как холера: не до переодеванья, когда сам вызывает. Подрезов был не один — с Таборским, начальником райсплавконторы, и Анфиса сразу решила: насчет сплава приехали. Ошиблась. Подрезов заговорил о севе. - Пашем помаленьку, — сказала Анфиса. - А почему не побольшеньку? — Тут черная хромовая кожанка, известная в районе и старому, и малому, заскрипела, и Подрезов поднял на Анфису свои холодные, зимние глаза. - Побольшеньку-то, Евдоким Поликарпович, будем, когда фронтовиков дождемся. Тогда развернемся. Подрезов не принял ее нечистую, заискивающую улыбку. Лицо его, крупное, скуластое, будто вытесанное из красного плитняка, оставалось неподвижным. - А как у тебя с глазами, Минина? Анфиса, бледная, посмотрела на Таборского (тот все еще красными, озябшими руками обнимал печку): о чем он? с какой стороны ждать ей нагоняя? |
| Одним словом, выручай, Михаил. И потому он мрачно, почти с ненавистью покосился на Анфису Петровну, сидевшую на передней лавке с Татьянкой на коленях. Первые же слова Анфисы Петровны ошеломили его. Анфиса Петровна посылала его в город. Дело в том, что Лобановы получили от своей невестки письмо (только что, с сегодняшним пароходом), и та пишет, что может помочь колхозу машинным маслом да мазью — на складе работает. - Я думаю, такой случай упускать нельзя, — заключила Анфиса и своими добрыми и умными глазами посмотрела на него. Михаил машинально, не раздумывая, кивнул головой: конечно, нельзя. И масло и мазь позарез нужны колхозу. Ведь за эти годы чем только они не смазывали свои немудреные машины! И дегтем, и салом, и всяким варевом, от которого за версту несет вонью. - Поезжай, — говорила Анфиса Петровна. — Заодно и город посмотришь. Я вот до сорока годов дожила — ни разу не бывала. Михаил в нерешительности посмотрел на ребят, на мать — дел дома куча. А главное — с чем ехать? С картошкой одной в Архангельск не поедешь. Но Анфиса Петровна уже предусмотрела и это — выписала двенадцать кило жита. Фуфайка страшная, стыдно на люди показаться, как говорит матерь. Пожалуйста. И этой беде можно помочь. Найдется фуфайка, заверила Анфиса Петровна, и даже костюм Григорьев можно попримерить. Михаил решился — раздумывать некогда, “Курьер” приходит сверху рано утром. - Мати, затопляй печь! Лизка, неси мешок! На колхозный склад он влетел разгоряченным жеребцом — только что не заржал: глаза горят, грудь как мехи кузнечные, и сила такая — все сворочу! - Из какого мешка? Говори! Варвара указала на дальний угол. Михаил затопал — половицы завизжали. Мешок — немалый — поднял играючи, пропер к весам без передышки. Варвара ахнула: - Ну, какой ты мужчина стал! - Растем! — отшутился он. — И ты девкой стала. - Да, верно что девкой. Опять замуж можно выходить. — И рассмеялась невесело. А вообще-то молодец баба! Терентия убили в прошлом году, а кто слыхал от нее стон? Правда, женки вписали ей это в строку: сердца нет. А может, она назло всем чертям так делает? Слезу пускать да реветь — это каждый умеет. А ты вот попробуй рот скалить, когда у тебя сердце кровью обливается. |
| Персонал, не умевший уважать хозяина, на работе долго не задерживался. Без работы же было очень трудно. Но точно также было и с реальностью. Люди, не умевшие уважать реальность, быстро оказывалась в выдуманном мире. Затем выяснялось, что выдуманный мир ничего не дает, и что жить в нем сложно. Единственный выход – принять реальность и найти в ней свое место. Бессилие перед реальностью вовлекло Анфису в какую-то новую игру. Девушка вообразила себя рабыней реальности, вынужденной выполнять ее деспотические требования. В памяти смутно мелькнули кадры какого-то фильма. В нем восточный властитель добивался сердца белокурой красавицы, случайно попавшей в его владения. Красавица сопротивлялась, но была вынуждена терпеть ухаживания. Под влиянием этого образа Анфиса изменила пол реальности, и та превратилась в «реал». «Хорошо – подумала девушка. – Раз реал сильнее меня, я буду ему подчиняться. Несправедливо, конечно, что грубый реал помыкает моей духовной сущностью. Но в мире все устроено так, что низкое и грубое часто берет верх над возвышенным и утонченным». Странно, но эти мысли не только не оскорбляли ее, а даже имели какую-то непонятную сладость. Анфиса стала чаще заходить на кухню и склад, вступала в разговоры с другими работниками заведения. В душе она это называла «отдаваться реалу». Ее поведение не осталось незамеченным. Персонал подумал, что с девушки слезла спесь и потому перестал называть ее недотрогой. Неожиданно Анфиса обнаружила, что поболтать с кухарками и грузчиками вовсе не так противно, как ей представлялось раньше. Естественно, обыкновенные события обыкновенных жизней не несли большой информации. Оттого, что Анфиса узнала о заболевшей внучке посудомойки тети Паши, ее кругозор существенно не расширился. Но от самого общения с посудомойкой ей стало как-то теплее. - Не посидеть ли мне с вашей внучкой? – предложила Анфиса тете Паше, когда узнала что с внучкой некому посидеть в один из дней. - Ой, милая, посиди. Бог вознаградит тебя за твою доброту. – радостно ответила посудомойка. |
| Анфиса так и сделала в первый раз. Мысленно взмахнула крыльями, затем образовала ими острый угол со своим телом и стала быстро подниматься . Крылья выполнили ее желание без малейшей задержки. Они вообще не существовали отдельно от мыслей Анфисы, а были, скорее, их выражением. Поднимаясь вверх, девушка ожидала, что она вот-вот увидит нечто такое, что сразу объяснит и кто она, и для чего существует. А заодно освободит ее от всех невзгод и томлений, которые забывались во время полета в пространстве, но продолжали жить в сердце смутной, еле различимой тоской. Но произошло обратное ее ожиданиям. Чем дальше уходила вниз сумрачная земля, тем сильнее нарастало чувство одиночества. А пространство как-то разжижалось, становилось все более скучным и равнодушным. Так скучнеет фокусник, когда зритель начинает разгадывать его любимый фокус. Еще немного, и то, что казалось чудом, предстает лишь ловкой манипуляцией с обыденным. Так и Анфиса, по мере своего полета к источнику света, теряла восприятие самого света. Полет становился бессмысленным, и Анфиса была вынуждена перейти к снижению. В последующих своих визуализациях в пространстве она больше не стремилась подняться на недосягаемую высоту. Обыкновенно ее пребывание в новом для нее мире сводилось к самому полету. Анфиса распластывала крылья и медленно описывала большие круги над городом. Ненарушимая покойность парящей души располагала к размышлениям. В какой-то момент девушка пришла к мысли, что ей самой следует объяснить происходящее. Простота этой мысли порадовала ее, и Анфиса принялась рассуждать. — Возможно, что единственное предназначение реальности заключается в том, чтобы существовать А единственный смысл жизни – в том, чтобы жить. Если в обретенном ею мире нет ничего, кроме свободы, значит, здесь и надо быть все время свободной. Свобода противостоит необходимости. Там, где свобода, нет принуждения к каким-либо действиям. Нет целей, к которым надо стремиться, нет и обязанностей, которые надо исполнять. А есть лишь естественный смысл свободного бытия – выражать саму свободу и лишь ее принимать как необходимость. |
|
|
