| Писания, как например, Христос послушлив был (Отцу) даже до смерти, и смерти крестной ( Флп.2:8 ); Я сошёл с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца ( Ин.6:38 ); Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец ( Ин.18:11 ); Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия, впрочем не как Я хочу, но как Ты ( Мф.26:39 ) и др. ( Мф.26:42 ; Рим.8:32 ; Евр.5:8 ), видимо усвояют иллюзорный характер человеческой свободе Христа в Его крестном подвиге, давая основание полагать, что Христос принял смерть по принудительному послушанию непреложной воле Бога Отца, а не по Своему свободному изволению 801 . Комментируя цитированные места Св. Писания, Ансельм выясняет, что та воля Бога Отца, послушание которой Христос явил в Своей смерти, не было непосредственной активной причиной Его подвига (таковой причиной была личная свободная воля Христа), а причиной отдалённой: эта воля Отца была, прежде всего, лишь той нормой или «правдой» свободно повинуясь которой Христос осуществил свой сатисфакционный подвиг; поэтому слова Христа о данной Ему воле или заповеди Отца испить чашу смерти, по Ансельму, выражают лишь мысль, что те нравственные начала, или та «правда», в которой Христос так крепко утвердил Свою волю, что не убоялся даже добровольной смерти, есть правда Божия, имеющая своё конечное основание в Боге 802 . Если нормирующая «правда» Божия в данном случае заключалась в непреложном изволении Божием спасти людей, каковое спасение могло осуществиться не иначе как под условием, что со стороны человеческого рода будет принесена сатисфакционная жертва Богу, в виде добровольной смерти Богочеловека, то Христос свободно пошёл т. с. навстречу этой «правде» Божией, сообразуя с ней Свою человеческую волю, и в частности подчиняя ей естественную человеческую привязанность к жизни, или чувство самосохранения 803 . Отсюда, цитированные выше слова Христа в Гефсиманском саду ( Мф.26:39 ) не заключают в себе той мысли, что Христос не мог не испить чаши смертных страданий, ибо такова была принудительная для Него воля Отца, но этими словами Христос как бы так говорил Отцу: «так как Ты не хочешь, чтобы примирение мира с Тобою произошло иным образом, как Моей смертью, по сему Я говорю, что смерть Моя – Твоё изволение. |
| Прежде чем подойти к осмыслению богословского наполнения термина «искупление», уместно понять его филологическое значение. Слово «искупление» имеет в качестве аналоговых лексем греческие слова «πολτρωσις» – освобождение за выкуп, выкуп, искупление, и «λτρωσις» – выкуп, искупление. Кроме того оно связано смыслом с греческим глаголом «λυτρω» – отпускать, освобождать за выкуп, выкупать. В таком смысловом наполнении слово «искуплены» использовано, скажем, в Послании апостола Петра: «не тленным серебром или золотом искуплены (λυτρθητε) вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца, предназначенного еще прежде создания мира, но явившегося в последние времена для вас» ( 1Пет.1:18–20 )». Опять же, русское слово «искупление» связано смысловым содержанием и с другими греческими лексемами, как то: «αγορζω» – обращаться на рынке, посещать рынок, покупать для себя, и «αγορ» – место собрания, рыночная площадь, рынок, базар. И этому тоже есть основания в Писании, например: “Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены (γορσθητε) дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии” ( 1Кор.6:19–20 ); “Вы куплены (γορσθητε) дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков” ( 1Кор.7:23 ); (Гимн в Небе Агнцу “Ты был заклан, и Кровию Своею искупил (γρασας) нас Богу” ( Откр.5:9 )». Несмотря на то, что «искупление», как термин православно-богословского зыка, подразумевает возвышенное, а не приземлённое, грубо-буквальное, торгово-юридическое толкование, в истории христианства встречается немало примеров такой неприемлемой интерпретации данного термина. Положим, Ориген утверждал, что Сын Божий, участвуя в Домостроительстве Спасения, принес выкуп диаволу, ибо именно у него грешники были в плену. Такая точка зрения была отвергнута Церковью в лице её учителей. Средневековые римо-католические богословы, с подсказки Ансельма Кентерберийского, развили учение, сообразно которому, Искупитель, отстрадав и умерев на Кресте, принеся Себя в Жертву бесконечной цены, уплатил надлежащую плату Богу Отцу (согласно иному объяснению, утишил гнев Бога Отца, оскорбленного грехами людей, удовлетворил требованиям Божественной Правды). Как следует с очевидностью, и в первом, и во втором вариантах интерпретации Искупления основное внимание фокусируется на Божественной справедливости. Но если в первом случае констатируется, что люди выкупаются у диавола, то во втором крайне грубо подчеркивается заместительный характер Крестной Жертвы: Невиновный Христос, страдая и умирая за виновных (то есть за грешников), как бы обнуляет ту меру их нравственной ответственности за грехи, которую переносит с них на Себя. Насколько это справедливо, чтобы Бог платил выкуп диаволу или же чтобы Безгрешный претерпел, по принципу перезачета, страдания и смерть вместо грешных – другой вопрос. |
| С одной стороны, эти дискуссии полезны: «Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» ( 1Кор.11:19 ). Однако представляется, что исходить надо из очевидного факта, что церковно-славянский язык является живым богодухновенным священным языком реального Богочеловеческого организма, а не бесформенным материалом в пошивочной мастерской. Он имеет свою непрерывную духовно-мистическую и лингвистическую историю, свое развитие, а также божественную метаисторию, по-своему схожие с развитием технологии иконописи и иконостаса (иконописный канон) – «богословия в красках». Нарушения любого церковного канона, вообще говоря, возможны, но духовно опасны: «Неужели мы [решимся] раздражать Господа? Разве мы сильнее Его? Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает» ( 1Кор.10:22–23 ). Все лингвистические, шрифтовые и иные средства церковно-славянского языка также есть специализированная церковная технология выражения благой вести (лингвистический канон). Поэтому допустимо говорить и о «лингвистическом богословии» ибо в Церкви Святой Дух действует везде: «изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» ( 2Пет.1:21 ); «все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии» ( Рим.8:14 ). А между тем встречаются люди, пишущие о «литургическом возрождении», в частности, богослужебного языка, но почему-то даже не упоминающие о роли Духа Святого в появлении, содержании и развитии церковно-славянского языка. Многие вероучения употребляют (часто чрезмерно и надуманно) всяческие средства определения сакральности слов, букв, образов, символов. Православию же во всем дарована Духом Святым гармоничная абсолютная полнота, в том числе и в духовно-молитвенном оружии нашего богослужебного языка, дабы «Слово… Божие росло и распространялось» ( Деян.12:24 ). В языковедении феномен происхождения языка как такового остается областью догадок. На эту тему бытуют разные теории и гипотезы. Одна из самых ранних и сейчас наиболее глубоко обоснованных теорий – логосическая (от греч. Logos – понятие, разум, мысль). Идея о духовном или сверх-естественном божественном происхождении языка постоянно высказывается в философии и лингвистике. Вспомним Платона (IV в. до н.э.), св. Григория Нисского (335–394), епископа Ансельма Кентерберийского (1033–1109), немецких ученых И. Гердера (1744–1803), Г.Э. Лессинга (1729–1781), Д. Тидеманна (1748–1803) и В. Гумбольдта (1767–1835), священника П. Флоренского (1882–1937) и многих иных. В настоящей разделе, за недостатком места, не затрагивается православная духовная концепция происхождения языка, основы которой изложены в Библии, хотя в ней очень много интересного и поучительного для языкознания с точки зрения сущности, различий, общности и внутреннего единства языка. |
| — Пабло нам все рассказал, — ответил ему Роберт Джордан. — Там шесть трупов, а головы они увезли с собой, — сказал Ансельмо. — Я пришел туда, когда уже было темно. Роберт Джордан кивнул. Пабло смотрел на миску с вином и молчал. Его лицо ничего не выражало, а маленькие свиные глазки смотрели на миску с вином так, будто он видел ее впервые в жизни. — Садись, — сказал Роберт Джордан Ансельмо. Старик сел на обитую кожей табуретку, и Роберт Джордан нагнулся и вынул из-под стола бутылку — подарок Глухого. Виски в ней было только до половины. Роберт Джордан протянул руку за кружкой, налил в нее виски и пододвинул кружку Ансельмо. — Выпей, старик, — сказал он. Пабло поднял глаза от миски, посмотрел Ансельмо прямо в лицо и, когда тот выпил, снова уставился на миску с вином. Глотнув виски, Ансельмо почувствовал жжение в носу, в глазах, во рту, а потом в желудке у него разлилась приятная, успокаивающая теплота. Он вытер рот рукой. Потом взглянул на Роберта Джордана и сказал: — Можно еще? — Конечно, — сказал Роберт Джордан, налил виски и на этот раз не стал двигать кружку по столу, а подал ее Ансельмо. Теперь виски уже не обожгло, но успокаивающая теплота усилилась вдвое. Это оживило Ансельмо, как введение физиологического раствора оживляет человека, потерявшего много крови. Старик опять посмотрел на бутылку. — Остальное на завтра, — сказал Роберт Джордан. — Ну, что ты видел на дороге, старик? — Много машин, — сказал Ансельмо. — Я все записал, как ты мне говорил. Сейчас там у меня поставлен человек, женщина. Немного попозже схожу узнаю. — А противотанковые пушки видел? Они на резиновом ходу, с длинными стволами. — Да, — сказал Ансельмо. — Прошли четыре грузовика. И на каждом была такая пушка, прикрытая сверху сосновыми ветками. А при каждой пушке по шесть солдат. — Значит, четыре пушки? — спросил его Роберт Джордан. — Четыре, — сказал Ансельмо. Он не посмотрел на свою бумажку. — Ну, а еще что? Роберт Джордан записывал со слов Ансельмо все, что тот видел на дороге. Ансельмо, обладавший замечательной памятью, свойственной людям, которые не умеют ни читать, ни писать, рассказал все с самого начала и по порядку, и пока он рассказывал, Пабло два раза подливал себе вина из миски. |
| Ансельмо нежно и ласково обнял его и поблагодарил так, как если бы тот великую ему оказал услугу; и порешили они на том, что первый шаг будет сделан завтра же и что Ансельмо предоставит Лотарио место и время, дабы он мог видеться с Камиллою наедине, а также наделит его деньгами и драгоценными вещами для подарков и подношений. Посоветовал он Лотарио услаждать ее слух музыкой и писать в ее честь стихи; если же Лотарио от этого откажется, то он, дескать, сделает это за него. Лотарио схитрил: он-де, мол, на все согласен, Ансельмо же ему поверил, и, условившись между собою, они отправились к Ансельмо и застали Камиллу в тоске и тревоге, ибо в тот день муж ее возвратился позднее обыкновенного. Лотарио пошел домой, между тем как Ансельмо остался у себя, столь же довольный, сколь озабочен был Лотарио, ибо не знал, как должно вести себя, чтобы нелепая эта затея окончилась благополучно. Однако в ту же ночь надумал он, как обмануть Ансельмо и не оскорбить Камиллу, и на другой день отправился к своему другу обедать, и Камилла оказала ему радушный прием, — впрочем, она всегда с величайшею благожелательностью принимала и угощала его, ибо ей было ведомо, сколь благорасположен к нему ее супруг. Но вот уж кончили обедать, убрали со стола, и Ансельмо сказал Лотарио, что ему надобно отлучиться по одному срочному делу, что воротится он через полтора часа и что он просит его побыть это время с Камиллой. Камилла начала уговаривать его не ходить, Лотарио вызвался проводить его, но Ансельмо был непреклонен, — он настоял на том, чтобы Лотарио подождал его: ему, Ансельмо, надобно-де поговорить с ним об одном весьма важном деле. Камилле же он сказал, чтобы до его прихода она не оставляла Лотарио одного. Словом, он так ловко сумел притвориться, будто спешит по неотложному, а вернее, ложному делу, что никто не заподозрил бы его в притворстве. Ансельмо ушел, и в столовой остались лишь Камилла и Лотарио, ибо слуги ушли обедать. У Лотарио было такое чувство, будто он на арене, на той самой арене, о которой мечтал для него Ансельмо, и перед ним его враг, способный одною своею красотою победить целый отряд вооруженных рыцарей, — согласитесь, что Лотарио было чего бояться. |
| Говорят открыто, что Лотарио, ближайший друг богача Ансельмо, который живет возле Сан-Джованни, нынче ночью увез его жену Камиллу, и сам Ансельмо тоже исчез. Обо всем этом рассказала служанка Камиллы, которую градоправитель застигнул ночью, когда она спускалась по простыне из окна дома Ансельмо. Я, собственно, толком не знаю, как было дело. Знаю лишь, что весь город потрясен этим обстоятельством, ибо ничего подобного нельзя было ожидать от их великой и тесной дружбы, — ведь, говорят, их все так и звали: два друга. — Не знаете ли вы случайно, по какой дороге поехали Лотарио и Камилла? — спросил Ансельмо. — Понятия не имею, — отвечал горожанин, — градоправитель все еще усиленно их разыскивает. — Счастливого пути, синьор, — сказал Ансельмо. — Счастливо оставаться, — отвечал горожанин и поехал дальше. Эти мрачные вести довели Ансельмо до такой крайности, что он был теперь на волосок не только от безумия, но и от смерти. Он встал через силу и поехал к своему приятелю, — тот ничего еще не знал о его несчастии, но, видя, какой он бледный, осунувшийся, изможденный, догадался, что, верно, тяжкое горе так его подкосило. Ансельмо захотел лечь и попросил письменные принадлежности. Желание его было исполнено — его уложили, оставили одного и даже, по его просьбе, заперли дверь. И когда он остался один, мысль о случившейся с ним беде так его стала терзать, что он теперь уже ясно сознавал, что конец его близок; и по сему обстоятельству положил он оставить записку и объяснить причину необыкновенной своей смерти; и он начал было писать, но, прежде чем он успел высказать все, что желал, дыхание у него пресеклось, и дни его прекратило горе, которое было ему причинено его же собственным безрассудным любопытством. Хозяин дома, заметив, что уже поздно, а Ансельмо никого не зовет, и решившись войти и спросить, не хуже ли ему, увидел, что Ансельмо полусидит на кровати, уронив голову на письменный стол, на котором лежало раскрытое недописанное письмо, а в руке он все еще держал перо. Хозяин подошел и сначала окликнул его, но, не получив ответа, взял за руку и, ощутив холодное ее прикосновение, понял, что он мертв. |
| В те промежутки времени, когда Лотарио должен был с ней говорить, он смотрел на нее и думал, сколь достойна она его любви; и дума эта стала постепенно вытеснять его преданность Ансельмо, и тысячу раз хотел он оставить город и уйти туда, где бы Ансельмо не видел его и где бы он сам не видел Камиллу, однако ж наслаждение, которое он испытывал, взирая на нее, удерживало и не пускало его. Он пересиливал себя и боролся с собой, дабы не ощущать более того блаженного чувства, которое влекло его любоваться Камиллой, дабы истребить это чувство в себе; наедине с самим собою он говорил, что это бред; он называл себя неверным другом и даже дурным христианином; он размышлял, он сравнивал себя с Ансельмо, но все эти рассуждения сводились к тому, что всему виною — сумасбродство и самоуверенность Ансельмо, а не его, Лотарио, нестойкость, и что если бы он оправдался пред Богом так же, как мог бы оправдаться пред людьми, то ему нечего было бы бояться наказания за свой грех. Получив это письмо, Ансельмо пришел к заключению, что Лотарио уже начал действовать и что Камилла, по-видимому, держит себя с ним так, как этого ему, Ансельмо, хотелось; и, обрадовавшись таковым вестям чрезвычайно, велел он передать на словах Камилле, чтобы она ни в коем случае не оставляла своего дома, ибо он весьма скоро возвратится. Ответ Ансельмо удивил Камиллу, и она в еще пущее пришла замешательство, ибо не знала, как быть: остаться дома или же переехать к родителям, — остаться означало подвергнуть опасности свою честь, уехать — ослушаться мужа. В конце концов она выбрала более тяжкую для нее долю, а именно — осталась дома с твердым намерением не избегать общества Лотарио, дабы не давать челяди повода к пересудам, и теперь Камилле было уже досадно, что она написала супругу такое письмо: она боялась, как бы он не подумал, что Лотарио заметил с ее стороны некоторую вольность и что это его побудило нарушить приличия. Но, уверенная в своей чистоте, она уповала на Бога и на свое собственное благоразумие, а благоразумие внушало ей ничего не отвечать Лотарио, с чем бы он к ней ни обращался, и ничего больше не сообщать мужу, дабы не волновать его этим и не вызывать на ссору, — более того: Камилла уже начала думать о том, как бы обелить Лотарио в глазах Ансельмо, когда тот спросит, что заставило ее написать это письмо. |
| Может ли не существовать Тот, Кто не может не существовать? А любой человек обладает разумом, поэтому должно быть такое рассуждение, которое опирается только на доводы разума. Это тот аргумент, который впоследствии И. Кант назовет онтологическим (от слова «онтология» – учение о бытии). Ансельм сформулировал его в работе «Прослогион». Он излагает его достаточно коротко и сложным языком, но мне, чтобы объяснить его суть, понадобится несколько больше времени и слов и более простой язык. Доказательство Ансельм начинает со стиха 13-го псалма: «Сказал безумец в сердце своем: “Нет Бога”» Ансельм начинает с первого стиха 13-го псалма: «Сказал безумец в сердце своем: “Нет Бога”». В псалме не может быть лишних слов. Там не говорится, допустим: «Сказал некий человек: “Нет Бога”», – там говорится: «Сказал безумец». Если псалмопевец употребляет именно это слово – «безумец», то, – делает вывод Ансельм, – во фразе «Бога нет» заложено безумство и такие слова может сказать только сумасшедший. А кто такой сумасшедший? – спросим мы. Наверное, это человек, который на полном серьезе заявляет какую-нибудь чушь. Скажем, если я буду говорить, что квадрат круглый, и предъявлять какие-нибудь математические доказательства для этого, наверное, это будет свидетельствовать о том, что я не в своем уме. Потому что квадрат не может быть круглым. Поэтому в самой фразе «Бога нет» мы должны найти это же самое противоречие, абсурд. Даже помыслить не-бытие Бога невозможно: Он не просто существует – Он не может не существовать Слово «Бог понятно каждому человеку. Поэтому атеист на вопрос: «Существует ли Бог?» – сразу дает ответ: «Бога нет». Он не спрашивает: «А что такое Бог?» или «А Кто такой Бог?» – ему это слово – «Бог» – сразу понятно. Вот на это как раз и опирается Ансельм – на ясность или, как бы мы сказали платоновским языком – врожденность понятия Бога для каждого человека. Каждый человек, заявляет Ансельм, под словом «Бог» имеет в виду одно и то же: Бог – это то, больше чего ничто нельзя помыслить. Но тогда получается парадокс: если в уме любого человека, даже атеиста, понятие Бога, понятие о том, больше чего ничто нельзя помыслить, есть, но Самого Бога при этом нет, то я ведь тогда могу помыслить нечто большее, то есть существующее помимо того, что есть в моем уме, и тогда получается, что Бог, Который есть только в моем уме, может быть больше, если Он будет реально существовать. Но не может быть Бог больше Самого Себя – Бог и так есть то, больше чего ничто нельзя помыслить. И поэтому Ансельм делает вывод: «Ведь если то, более чего ничто нельзя помыслить, может быть помыслено как то, чего нет, из этого следует, будто бы то самое, более чего ничего нельзя помыслить, не есть то, более чего ничего нельзя помыслить, – а это явное противоречие». То есть Бог не может не существовать. Так что даже Его не-бытия и помыслить невозможно: Он не просто существует – Он не может не существовать. Вот в этом смысл онтологического доказательства бытия Бога. |
| Er hat selbst wieder augustinisch empfunden und gedacht, er hat in der Art Augustins theologische Probleme wieder religiös verstehen und practisch wertvoll lösen gelehrt. Рамки нашего очерка не позволяют нам входить в подробное сопоставление характеризованных нами сотериологических, антропологических и христологических воззрений Ансельма с таковыми же воззрениями Августина. Насколько вообще близко отношение отмеченных взглядов Ансельма к Августину можно видеть, например, из сравнения их с характеристикой антропологии и сотериологии Августина в исследовании проф. Л. Писарева. Учение бл. Августина, еп. Иппонского, о человеке в его отношении к Богу. Казань. 1894. Наиболее характерной чертой, отличающей сотериологию Ансельма от Августина, представляется с большей энергией подчёркиваемое Ансельмом участие свободной воли человека в процессе его спасения, каковая черта сотериологии Ансельма сообщает ей, по суждению протестанта Гейма, даже «полупелагианский» характер (К. Heim. Das Wesen der Gnade und ihr Verhältnis zu den natürlichen Funktionen des Menschen bei Alexander Halesius. Lpz. 1907. 17–19 ss.). О сатисфакционной теории искупления, как оригинальной черте сотериологии Ансельма, по сравнению не только с Августином, но и вообще с предшествовавшими Ансельму богословами, будет речь ниже. Кремер отмечает следующие черты сатисфакционной теории Ансельма, указывающие, по его мнению, на её связь с англо-германским правосознанием, и отличающие её от раннейшего патристического учения о сатисфакции. Βο 1-х, самое понятие о сатисфакции у раннейших западных богословов, сложившееся у них на почве римского права, оказывается по существу отличным, от понятия о ней у Ансельма. Если «в римском праве сатисфакция представляется самым наказанием, которое налагается на преступника законом, или судьёй» (H. Cremer. Der germanische Satisfactionsbegriff in der Versöhnungshehre. Theol. Stud. u. Krit. 1893, 316 s.), «так что между сатисфакцией и наказанием нет никакого существенного различия» (H. |
| Признание Лотарио ужаснуло Камиллу, и она в превеликом гневе разразилась потоком справедливых укоризн и разбранила его за то, что он столь низкого о ней мнения, и за его нелепую и дурную затею; но как женский ум по природе своей отзывчивее, нежели мужской, и на доброе и на злое, хотя и уступает ему в умении здраво рассуждать, то Камилла мгновенно нашла выход из этого, казалось бы, безвыходного положения и велела Лотарио устроить так, чтобы Ансельмо на другой день, точно, спрятался в условленном месте, ибо она рассчитывала, что из этих пряток можно будет извлечь пользу и что в дальнейшем они уже без всяких помех будут наслаждаться друг другом; и, не раскрывая до конца своих намерений, она предуведомила его, чтобы он, когда Ансельмо спрячется, явился по зову Леонеллы и на все вопросы отвечал так, как если бы он и не подозревал, что Ансельмо его слышит. Лотарио упрашивал ее поделиться с ним своим замыслом, дабы тем увереннее и осмотрительнее начал он действовать. — Тебе не нужно действовать; повторяю: тебе надлежит лишь отвечать на мои вопросы, — вот все, что сказала ему Камилла, ибо из боязни, что он отвергнет ее затею, которая ей самой казалась столь удачною, и затеет и придумает что-нибудь еще, гораздо менее удачное, положила до времени не посвящать его в свои планы. С тем и ушел Лотарио, а на другой день Ансельмо сделал вид, что уезжает в деревню к своему приятелю, а сам возвратился и спрятался, что ему было сделать легко, ибо Камилла и Леонелла предоставили ему эту возможность. Итак, Ансельмо спрятался, и его охватило волнение, какое не может, вероятно, не испытывать тот, кто ожидает, что вот сейчас у него на глазах станут попирать его честь, что еще секунда — и у него похитят бесценный клад, за каковой он почитал возлюбленную свою Камиллу. Твердо уверенные в том, что Ансельмо спрятался, Камилла и Леонелла вошли в гардеробную; и, едва переступив порог, Камилла с глубоким вздохом молвила: — Ах, добрая Леонелла! Я не приведу в исполнение замысел, о котором я не ставила тебя в известность, дабы ты не тщилась меня удерживать, возьми лучше кинжал Ансельмо и пронзи бесчестную грудь мою! Но нет, постой, не должно мне страдать за чужую вину. Прежде всего я хочу знать, что такое усмотрели во мне бессовестные и дерзкие очи Лотарио, отчего он вдруг осмелел и поведал мне преступную свою страсть, тем самым обесчестив своего друга и опозорив меня. Подойди к окну, Леонелла, и позови его, — он, конечно, сейчас на улице: ждет, когда можно будет осуществить дурной свой умысел. Однако ж прежде осуществится мой — жестокий, но благородный. |
|
|
