| Начать работу – это значило привязаться к бревну и вращать жернов для обработки маслин. В то время мулов для этой цели не использовали, чтобы не облегчать себе подвижнических трудов. – Хорошо, старче, благословите, – с готовностью откликнулся отец Иоаким. Он сотворил поклон, взял благословение и отправился на работу. А ведь только что он едва мог передвигать ноги с нашей помощью! Мы молчали как громом пораженные. Между тем отец Иоаким шел по тропинке и наконец скрылся среди деревьев. Тут мы кинулись к старцу и принялись просить послать вместе с ним кого-нибудь из нас – вдруг он по дороге упадет. – Что вы волнуетесь? – строго оборвал нас старец. – Разве наше время не должно являть святых? Или, может быть, вы забыли, что послушание заставляет говорить мертвых из могилы? Вы увидите, что Бог даст ему такую силу самоотвержения и послушания, что он сам придет в изумление. Через некоторое время по поручению старца я направился в маслобойню. И что же я увидел? Этот худой, болезненный и немощный монах впрягся в бревно и вращал камень. Я подошел к нему и спросил: – Как дела, отче? – Как тебе сказать, – отвечал он с улыбкой, – с благословения старца я не чувствую особой тяжести. Мне бы только немного воды, я очень хочу пить. Я предложил ему свою помощь, и он согласился. Работу я закончил к утру, когда на смену мне пришли два других брата. Отец Иоаким по указанию старца после полуночи вернулся в каливу. За восемнадцать лет суровой жизни в скиту святой Анны подобных случаев было еще очень много. Я приведу лишь два примера, чтобы довершить картину послушания отца Иоакима, доходившего до самопожертвования. Каждый вечер отец Иоаким по обыкновению разговаривал со старцем на духовные темы. Однажды он, постучав в дверь к старцу, услышал в ответ просьбу подождать. Отец Иоаким, уставший после дневного труда, прислонился к стене и стал терпеливо ждать. Старец же, как видно, либо забыл о своем ученике, либо решил испытать его, а потому лег спать. Когда в полночь он поднялся на утреню, то нашел отца Иоакима все еще ожидающим за дверью. |
| Поэтому долгой беседы мы не вели, хотя Сергий гостеприимно предложил мне трапезу. Тут же на выступе скалы приготовил макароны, заварил чай. Я поделился с ним своей тревогой и переживаниями за родную обитель, рассказал о благословении обойти с молитвой Афон. После трапезы почувствовал прилив сил и, сидя на уступе скалы, уже бодро осмотрелся вокруг. Пришёл помысл о том, что не такие уж страшные эти Страшные Карули, что можно и здесь жить и молиться. Помысл был горделивый и, видимо, потому что не прогнал его сразу, – последовало мгновенное искушение. На Афоне вообще духовные причины и следствия предельно кратки по времени. Господь попустил показать мне, с какими опасностями встречались отшельники Карули: я почувствовал, что какая-то сила стала двигать меня к пропасти. До пропасти было около метра, и меня охватил ужас: сейчас эта недобрая сила сметёт меня вниз как пылинку. Я упёрся ботинками в тропу, но моё движение к пропасти продолжалось: физическими силами нельзя противостоять духовному искушению. Начал громко читать Иисусову молитву и только тогда ощутил, что давление ослабло и постепенно прекратилось. Послушник, который был недалеко, и занимался своими делами, услышав мою молитву, ничего не спросил, понимающе кивнув головой. Видимо, он был знаком с подобным искушением. И я понял, что в Страшных Карулях – можно жить и молиться, но не всем, а подвижникам, которые обрели смирение. Господь и Пресвятая Богородица допустили меня сюда, защищая и оберегая, как духовного младенца. А когда младенец принял гордый помысл, попустили ему увидеть это путешествие в истинном свете. Когда сумерки стали близки, я попрощался с Сергием, который в считанные часы стал почти родным – это свойство Афона сближать людей. Нужно было успеть до темноты вернуться назад, во Внешние Карули. Ноги подкашивались, когда дошёл до пещеры иноков, у которых оставил рюкзак и все свои вещи. Они встретили меня радостно. Скит Праведной Анны Простился с иноками и, поднявшись выше в горы, нашёл тропу к скиту Святой Анны. Справа от тропы – гора, а слева – крутой спуск, почти обрыв, и колючие кустарники. Вспоминая путь к Внутренним Карулям, расслабился: идти было сравнительно легко. Замечтался, любуясь зеленью, забыл о молитве и тут же чуть не поплатился за это: запнулся о камень и еле удержался от падения с обрыва в колючий кустарник. Спас только посох: по афонским тропам обычно передвигаются с посохом. Собрался и пошёл дальше с молитвой – так как и нужно идти по Афону. |
| И сколько бы он не совершал Литургий, чувство благоговения перед святыней никогда у него не притуплялось. Но наоборот, чем больше служил, тем более чувствовал благодать. Когда он совершал Литургию, всегда плакал слезами покаяния и умиления. Священнический дар Старца передался ученику, и отец Игнатий славил и благодарил Бога. Через несколько лет и он начал принимать исповеди. Таким образом, в каливе Успения было два духовника – два отца Игнатия, из которых младший помогал старшему. Приветливый, добрый, с непременной улыбкой на устах, он придерживался всегда строгих правил, был добрым духовным отцом для разных людей. Принимая исповеди, был исключительно внимательным и богобоязненным, что видно из следующего случая. Однажды новый послушник из скита Праведной Анны пришел к нему на первую исповедь и получил очень строгую епитимью. К вечеру того дня отец Игнатий пришел в скит Праведной Анны и стал искать каливу новичка. Когда тот увидел его, очень испугался. «Что, – вопросил он, – Батюшка пришел увеличить мое наказание?» Но произошло иное. «Чадо, – сказал ему отец Игнатий,–я на два года отлучил тебя от Святого Причастия, но забыл сказать тебе кое-то. Если случится так, что ты заболеешь (пусть, конечно, этого не будет) и жизнь твоя будет в опасности, тогда ты можешь сразу же причаститься. Так велят церковные каноны . Я должен был тебе это объяснить, потому что, если ты покинешь сей мир, не приняв Святого Причастия, на мне будет грех». В будущем, чтобы избежать такой ситуации, накладывая подобную епитимью, он всегда добавлял: «Однако, если жизнь твоя окажется в опасности, тебе дозволяется принять Причастие». В жизни отца Игнатия младшего произошел удивительный, небывалый случай, о котором мы должны поведать читателю. По каким-то нуждам он был в Карее и, опоздав на обратном пути на лодку, должен был возвращаться пешком. Он не просто шел семь часов, но нес еще тяжелый мешок. Было уже темно, когда он, наконец, достиг каливы. Обессиленный, упал на кровать. И из-за усталости просто не мог встать. Спустя шесть часов колокольный звон позвал всех на трехчасовую службу, начинавшуюся в полночь. Отец Неофит пришел его будить, но не смог этого сделать – это было просто невозможно. Тогда он сообщил об этом Старцу, и тот молча стал обдумывать, как поступить. |
| За это время отец Димитрий, владеющий основами греческого, успел найти архондаричего и договориться, чтобы для нас открыли храм и вынесли для поклонения святыни. Так что мы с Флавианом попали прямо с «корабля» в кириакон — соборный храм скита, где под прохладными древними сводами, кратко помолившись, смогли благоговейно припасть к стопе той самой, жившей две тысячи лет назад женщины, через которую в наш мир пришла Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим! Флавиан приложился к мощам святой Анны последним, пропустив всех впереди себя. Он стоял на коленях, припав лбом к ковчежцу со святыней до тех пор, пока греческий иеромонах, вынесший нам святыни, не начал тихонько покашливать, напоминая, что пора и честь знать. Тогда мой батюшка поднялся с коленей, облобызал вторично святыню, и, когда он разогнулся и выпрямился, в его глазах сияла какая-то особая радостная уверенность, вселившая и в меня надежду, что мы и вправду «прорвемся»! Покинув скит, мы стали подниматься дальше вверх по все более сужающейся лестнице, теперь уже лишенной всякого ограждения. Минут через двадцать пути лестница благополучно закончилась вместе с оставшимися внизу под нами последними домиками-кельями скита Святой Анны. Началась просто грунтовая тропа, которая перевалила через широкую осыпь крупных камней, очевидно вызванную ливневым селем или быстрым таянием ненадолго ложащегося на афонские склоны снега. Затем тропа нырнула в лес. Тропа была узкая, извилистая, ныряла то вверх, то вниз (все-таки в основном вверх), то вправо, то влево и более напоминала прокопанный в каменистом грунте желоб, засыпанный щебенкой размером от миндального ореха до крупного грейпфрута. Ноги норовили на этих камнях все время подвернуться и наверняка подвернулись бы не один раз, если бы не заранее приобретенные по указанию мудрого моего батюшки высокие горные кроссовки, на «тракторной» шипастой подошве, плотно схватывающие щиколотку. Флавиан шел достаточно бодро, не отставая от основной группы, чему способствовало, конечно, еще и солнце, что нещадно жарило нас на большей части лестничного отрезка пути, а теперь лишь весело пробивалось лучиками сквозь густую листву окружающего нас леса. |
| Ираклий (Копычев) с прирученной маленькой белочкой, отбитой им у напавшаго хищника в лесу. Когда о. Ираклий зашевелил орешками, белочка по рукаву спустилась в карман подрясника и моментально появилась на плече с орешком, и там же его расщепнула и съела, затем отправилась за вторым и третьим; продемонстрировав, спрыгнула с плеча и побежала к своим подружкам до вечера. Все сопровождавшие были у параднаго крыльца. Владыка с посохом в левой руке, в клобуке, при одной панагии, важно сошел вниз; получив благословение все отправились в Ближний Скит. По дороге владыка беседовал с уставщиком-регентом, иеромонахом о. Аристархом о церковном пении, не одобряя новомодных напевов. Как только показались в чаще леса золотые кресты и голубые купола со звездами, раздался торжественный трезвон серебрянных скитских колоколов (дар благотворителя Копьева). Владыка остановился, вслушиваясь в трезвон, сказал: «Ну, это уж совсем, как в Ростове, только без Сысоя» 9 т. е. большого колокола, какой был в Ростовском Кремле, славившемся своим музыкальным трезвоном и большими колоколами при митрополите Ионе (Сысоеве), весом в две тысячи пудов. А когда ему доложили, что трезвонят послушники-слепцы из корзинной мастерской, то он тихо промолвил: «Да, Господь умудряет слепцы», и пожелал видеть их. После прошедшаго ночью дождика, по влажному песочку, мы подходили к вратам Скита; вдруг владыка поскользнулся и упал, но моментально с улыбкой встал и проговорил: «востахом и исправихомся». С благоговением и молитвою все вошли в тихий пустынный сияющий храм Святых Праведных Иоакима и Анны. Приложившись к престолу, осмотрев ореховаго дерева художественной резьбы иконостас и роспись храма, владыка сказал: «здесь чувствуется присутствие Божие, как на Хориве при купине». Выйдя из храма, подошли к могиле подвижника иеросхимонаха Макария, где была отслужена лития. На вечную память раздался умилительный, нежно рыдающий похоронный перезвон каждаго колокола в отдельности и всех вместе. Во время подхождения к кресту заведующий корзинной мастерской, монах о. |
| Отец Иоаким, увидев меня, спросил: – Чадо, почему ты вошел в каливу?! – Я не смог, отче, вынести этот мороз и ледяную воду. – Но ведь старец велел почистить рыбу вне каливы, и его благословение должно быть выполнено без всяких возражений и оправданий. Отец Стефан, всегда готовый к услугам и опекавший всех нас, услышал этот разговор. Он, не теряя времени, подошел ко мне, схватил таз с рыбой и, не обращая внимания на холод, очистил всю рыбу, как если бы это было обычным делом. Должен признаться, что его душевная стойкость и любовь останутся в моей памяти навсегда. Руки его окоченели. Я смотрел на него в оцепенении, не в силах проронить ни слова перед лицом такого самоотречения. – Монах должен умирать много раз в день, если этого требует послушание, – сказал мне отец Иоаким. – Ты сейчас потерял воздаяние от Господа, а отец Стефан сполна его получил. Общение с Богом Отец Иоаким молился непрестанно 9 . Работал ли он, сидел или разговаривал, ему все равно удавалось непрерывно пребывать в беседе с Богом. Он говорил нам с нежностью: – Если у монаха отнять молитву, то отнимешь и право чувствовать себя истинным чадом Божиим. Отец Иоаким часто приходил на наши послушания и по-отечески спрашивал, молимся ли мы Иисусовой молитвой и читаем ли акафист Пресвятой Богородице. Крайне редко заставал я его за беседой: он вступал в разговор, только если это было необходимо. Но зато всегда я видел его молящимся. В качестве самого тихого уединенного места отец Иоаким выбрал для себя лесок позади нашей каливы. Там он воздевал руки к небу и часами пребывал в таинственном общении с Иисусом. Когда мы спрашивали отца Иоакима, где он задержался, он отвечал: «В Гефсиманском саду. Там я был». Молитва захватывала отца Иоакима настолько, что он считал излишними и пищу, и отдых. В течение одного года он с благословения старца совсем не заходил на ночь в свою келлию, а оставался в стасидии внутри церковки в нашей каливе. Братия говорили, что в это время Божественные благословения и предметы небесные исполняли сердце отца Иоакима. Много раз мы слышали его стенания, а иногда псалмы, произносимые в возвышенном тоне. Но когда наступало время утрени, отец Иоаким всегда выглядел бодрым и радостным, как будто выспался и отдохнул. |
| Однажды Мануил по поручению своего хозяина пришел в Бруссу за покупкою вещей, относящихся к его ремеслу. В это время встретился на рынке случайно с отцом своим, который, схватив его насильно, повлек в судилище, где заявил, что в то время, когда он принимал магометанскую веру, то и сей сын его обещался будто бы последовать его примеру; почему он и просил судью теперь присоединить сына его к магометанской вере. Мануил, слыша дерзостную клевету своего отца, утверждал, что он не только не давал своему отцу такого обещания, но и в помысле никогда не имел намерения отречься от истинной христианской веры и принять ложную магометанскую Но, однако, сколько несчастный юноша не силился доказать свою правоту и нежелание принять мусульманскую веру, усердные слуги Магомета избили его и насильственным образом совершили над ним обрезание. Чрез несколько дней после обрезания Мануил скрылся из Бруссы и удалился на св. Афонскую Гору, где, обойдя все монастыри и скиты, он возлюбил скит св. Анны и здесь, подчинившись одному добродетельному и искусному в иноческих подвигах старцу, начал проводить жизнь в посте, бдении и молитвах, ревнуя во всем своему наставнику. Прожив некоторое время под руководством старца, Мануил стал просить постричь его в ангельский образ, на что старец охотно согласился и постриг его с именем Макария. По принятии ангельского образа Макарий усугубил и иноческие свои подвиги. Но сколько ни удручал себя подвигами, душа его не была покойна: она страдала и приходила в содрогание от совершенного над ним турками гнусного обряда. Вследствие этой душевной скорби он проливал горькие слезы и невольное свое падение считал как бы происшедшим от собственного произволения, а потому, при крайнем своем послушании старцу, он прилагал труды к трудам и сокрушенным сердцем в смиренной молитве просил милосердного Бога простить ему невольное его падение. И таким образом Макарий прожил в скиту двенадцать лет, но сердце его все-таки не было покойно, ибо в тайниках оного гнездилось смущение, вследствие которого не царили в нем вожделенные мир и радость, которые посылаются от Бога истинным подвижникам. |
| Чрез 40 дней Елевферий был помазан св. миром, и таким образом избавившись от плена всегубителя, восприял опять наименование христианина и, снова вписанный в книгу жизни, сделался рабом Христовым. Получив печать Св. Духа, он опять сделался согражданином ангелов, чадом Божиим и сонаследником Христовым. Укрепившись духовно и исполнившись безмерной святой радости, Елевферий, оставив лавру, приходит в скит св. Анны, является к священному и великому мужу иерею Василию, который уже нескольких отступников от православной веры представил Христу мучениками, быв для них руководителем и спутником на страдальческие подвиги, иногда даже с опасностью для своей жизни и с большими расходами из своих собственных скудных средств. Пред сим духовным мужем Елевферий с сокрушенным сердцем и смиренным духом исповедал всю прошедшую свою жизнь. Сострадая и милосердуя о Елевферии, блаженная та душа удержала его при себе, много утешала и успокаивала духовно и телесно. Пробыв там дней двадцать, подвизаясь по силе своей в трудах отшельнических, Елевферий стал просить своего наставника, чтоб он благословил его отправиться в Константинополь и там предать себя на мучения. Долго духовник не соглашался на это, но впоследствии, хотя и против своей воли, изъявил согласие на его желание и дал ему такую заповедь: если он узнан будет самими турками, тогда пусть вступает в подвиг мученичества; в противном же случае да не дерзает подвергать себя опасности. Тронутый милосердием к себе Божиим, Елевферий с радостью принял эту старческую заповедь и, взяв благословение и напутственную молитву от благочестивого старца, отправился в Константинополь. Здесь он в продолжение 8 дней неоднократно виделся со знакомыми ему шестью рабами рейс-эффенди, но по судьбам, ведомым одному Богу, не был узнан ни ими, ни другим кем-либо из мусульман. От этой неудачи он сделался печальным и со скорбью сердечной отправился к преждеупомянутому духовнику патриаршего дома, рассказал ему о себе, а также объявил и заповедь своего старца, которую решился нарушить и отдать себя произвольно в руки мусульман, так как долее не может переносить внутри палящего его пламени любви Христовой. |
| – Нет. Нет тебе благословения. Жду, может, станет полегче. Боль возрастает. Те, кто испытывал нечто подобное, знают, что это настоящая пытка. Снова иду со своей просьбой к Старцу. Изобразив притворное недовольство и немного пожурив меня за отсутствие терпения, он, наконец говорит: – Хорошо, завтра на рейсовом баркасе поезжай и удали зуб, но вечером возвращайся на этом же баркасе. Понял? – Благословите, Геронда. Утром беру благословение и иду на баркас. Приплываю в Дафни. Спрашиваю, как добраться до Карей. Мне говорят, что пешком – тогда еще не было автомобилей. Говорю: «Молитвами моего Геронды, Господи, Иисусе Христе, помилуй мя», – ив путь. Быстро и легко я добрался до Карей. Узнаю, где находится зубной кабинет. Вижу врача и длинную очередь больных, ожидающих своей очереди. Говорю врачу: – Прошу тебя, поскорее вырви мне зуб. – Это не так-то просто, – отвечает тот. Начинаю объяснять ему, что мне необходимо успеть на баркас, идущий в скит Святой Анны. В конце концов подошла моя очередь, зуб был удален, и я не мешкая отправился назад. Потный прихожу в Дафни, и что же вы думаете? Баркас только что отошел от причала. Начинаю громко кричать, махать руками, но все напрасно. Вот баркас уже скрылся за поворотом. «Что же теперь делать? – задаюсь я вопросом, – Ведь теперь я неизбежно опоздаю к назначенному сроку» Ответа нет. «Что еще можно придумать? Идти пешком в Малую Святую Анну, и идти как можно скорее». , Но быстро такое большое расстояние можно преодолеть лишь на баркасе, иначе – только на крыльях. Те, кто ходил по этим узким и крутым тропинкам, знают, о чем я говорю. Несмотря ни на что, отправляюсь в путь. Иду без остановок и наконец добираюсь и до наших келий. Уже начало темнеть. Стучу в дверь к Старцу: «Молитвами Святых Отец наших...» Никакого ответа. Снова начинаю стучать, громко творю молитву – ответа нет. Тогда говорю: – Геронда, открой. Это Харалампий. Все напрасно. Наконец, изнутри раздается строгий голос: – Кто там в такое время нарушает наше безмолвие? |
| В 1896 году среди терновских скитников распространился слух о всенародной переписи. Весть эта привета в сильное смущение всех терновских раскольников, считающих отступлением от веры записываться в метрические книги. Виталия, еще задолго ранее говорившая, что «в осьмой тысящи века сего совершится скончание и суд, усмотрела в народной переписи признак близости скончания мира и страшного суда и убедила своих последователей, что перепись есть «печать антихриста». Чтобы не отдать себя в руки «нечистой силы» и спасти свои души, Виталия и ее последователи решили не давать о себе переписчикам никаких сведений, даже в том случае, если бы за это им угрожали мучениями и смертью . Мысль о самоубийстве явилась, когда Виталия в постоянных разговорах с окружающими рисовала пред ними картины угрожающих за сопротивление переписи мук и смерти. Расстроенная такими беседами жена Феодора Ковалева (хозяина сада, где был скит Виталии), спросила своего мужа: «Что же будет с нашими детьми, когда нас замучают и убьют». «Дети наши малы, – отвечал Ковалев жене, переписи не воспротивятся, их заберут в никонианство и потом запишут». Ковалева ответила на это мужу, что она скорее живая ляжет с детьми в могилу, чем допустит их до такой погибели вечной. Узнавшая об этом разговоре Виталия признала ответ Анны Ковалевой озарением свыше и обещала ей и ее детям мученические венцы, если она заживо зароется с ними в землю и благословила ее на такой подвиг. Описанный разговор происходил утром 22-го декабря 1896 года, а к вечеру того же дня явилось уже несколько желающих заживо похоронить себя. В продолжение ночи на 23-е декабря обрекшие себя на добровольную смерть разобрали часть стены в каменном погребе Фомина, – соседа Ковалевых, за нею вырыли в земле горизонтальную яму, при участии Виталии сами же отпели над собою чин погребения, а утром 23-го декабря улеглись (в числе 9-ти человек) в яму, а Феодор Ковалев, как каменщик, замуровал их. В этой партии заживо погребенных Ковалев замуровал и свою жену с двумя детьми, в твердой уверенности, что эти дорогие ему существа пошли не на муку, а в Царствие Небесное. |
|
|
