| История не принадлежит к числу наук дедуктивных, в основе которых лежит форма аналитического суждения. Наоборот, синтетическое суждение в истории господствует везде и всюду, так как она питается материалом объективно данным, заимствованным из внешней для нашей души и сознания сферы. Такие науки, если они достигли в своем развитии стадии истинно научной, должны допускать математическую обработку своего содержания. Другими словами: они должны открыть законы явлений и исследовать ход их развития. Но разве история знает законы изучаемых ею явлений? Правда, можно найти книги, написанные по-ученому, в которых много речи о законах исторического развития. Но если присмотреться повнимательнее, то увидим, что цена им невелика: все открываемые в них законы – скорее громкие фразы, чем что-либо реальное. По-видимому, нельзя оспаривать того, что существуют законы исторического развития. Известно, что каждый народ растет, стареет и умирает. Можно ли оспаривать факт дознанной истины? Но я под законом разумею положение, которое имеет ценность. Если бы кто с кафедры возвестил бесспорную истину, что все смертны, то никто не дал бы ему за нее медного гроша. Истина бесспорна, но практически не приложима. Вот если бы кто предложил формулу вычислений, сколько кому осталось жить, то такому сообщению придали бы большое значение. Если бы физика на основании закона притяжения проповедовала, что всякое тело, летящее над землею, на нее падает, но не в состоянии была бы сказать, что скорее падет, выпущенная ли пуля, или балка, лежащая на подгнивших подпорках, то за такую физику дали бы немного. Предполагаемое заключение из указанного положения формально столь широко, что практически совершенно непригодно. Я уже не настаиваю, что можно спорить против широкой формулировки положения, что народы смертны. В самом деле, что такое народ? Понятие это очень неопределенно. Желающих познакомиться с тем, как трудно установить это понятие, я отсылаю к книге Дебольского «О высшем благе» (СПб. 1886). Если изберем признаком единство языка, то можно, по-видимому, сказать, что умерли свевы, вандалы. Но почему мы можем утверждать, что они не живут в современных испанцах? Нам скажут, что это романское племя, но как же мы будем судить тогда о французах? Таким образом, вопрос, в чем состоит смерть народа, вопрос нерешенный. |
| Если бы только это: кусты и камни, в камнях и в норах живущее! Но есть и еще, другое… Я непременно увижу позеленевшую солдатскую гильзу, измятую манерку или лоскут защитного цвета, – и все, залившее кровью жизнь, ударяет меня наотмашь. Колышется и плывет балка, текут по ней стеклянные паутины… Живут вещи в Глубокой балке, живут – кричат. Здесь когда-то – тому три года! – стояли станом оголтелые матросские орды, грянувшие брать власть. Били отсюда пушкой по деревням татарским, покоряли покорный Крым. Пили завоеванное вино, разбивали о камни и вспарывали штыками жестянки с консервами. Еще можно прочесть на ржавчине – сладкий и горький перец, фаршированные кабачки и баклажаны, компот из персиков и черешни – «Шишман»… Тот самый Шишман, которого расстреляли по дороге. Валялся в пыли, на солнце фабрикант консервов в сюртуке и манишке, с вырванными карманами, с разинутым ртом, из которого они выбили золотые зубы. Теперь не найти консервов, но много по балкам и по канавам ржавых жестянок, свистящих дырьями на ветру. Одуревшие от вина, мутноглазые, скуластые толстошеи били о камни бутылки от портвейна, муската и аликанта – много стекла кругом! – жарили на кострах баранов, вырвав кишки руками, выскоблив нутро камнем, как когда-то их предки. Плясали с гиком округ огней, обвешанные пулеметными лентами и гранатками, спали с девками по кустам… Славные европейцы, восторженные ценители «дерзаний»! Охраняемые Законом, за богатыми письменными столами, с которых никто не сбросит портреты дорогих лиц, на которых солидно покоятся начатые работы, с приятным волнением читаете вы о «величайшем из опытов» – мировой перекройке жизни. Повторяете подмывающие слова, заставляющие горделиво биться уставшее от покоя сердце, эти громкие побрякушки – титанические порывы духа, гигантское обновление жизни, стихийные взрывы народных сил, величавые устремления осознавшего свою мощь гиганта-пролетариата… – кучу гремучих слов, проданных за пятак беспардонно-беспутными строкописцами. Тоскующие по взлетам, вы рукоплещете и готовы послать привет. Вы даете почетные интервью, восхищаясь и одобряя, извиняя великодушно частности, обязательно повторяя, что не ошибается только тот, кто… Ну, понятно. Ваши громкие имена, меченные счастливым роком, говорят всему миру, что все в порядке вещей. Благосклонные речи ваши наполняют сердца дерзателей, выдают им похвальный лист. |
| Обостренным слухом, в безветрии, в полуденной тиши, я почуял какой-то слитный шорох, огляделся и увидел проснувшийся, живой муравейник. Довольно великий для наших мест – в колено – холмик кипел весенней муравьиной жизнью. Я подошел к нему, наклонился: в лицо мне пахнул острый муравьиный дух. Вспомнив детство, положил я на муравейник сухую былку, а потом облизал ее, сладко морщась от муравьиной кислоты. Нарядная кофейно-пятнистая бабочка-крапивница неторопливым, порхающим лётом кружила передо мной, то вспыхивая под солнцем радужными переливами крыльев, то притухая. Потекло время иное – медленное, тягучее; всё вместе: и жизнь, и сладкое забытье. Гудливые земляные пчелы не торопясь ищут сияющие цветы калужницы или звездочки гусиного лука – первый цвет. Красные клопы-солдатики, сбившись гурьбою, греются на старом пеньке. Рядом алая капелька божьей коровки спешит вверх по высохшему стеблю, хочет взлететь. Солнце над головой, теплая земля, острый дух листовой прели и молодых горьких почек. Тихий мир жизни. Это ранняя весна, Задонье, Грушевая балка. Сюда нетрудно добраться, но нет сил уйти. А молодым летом и вовсе. Жарким полуднем проедешь поселковыми улицами, потом Дон минуешь. Везде – лето, зелень. Но в Грушевую балку спустились, встали, вышли из машины – и словно ударило, ослепило. Жмуришься, не веришь глазам: это иная земля или волшебный сон? Цветущие поляны – будто цветные озера в зеленых берегах дубков да вязов. Сочевник цветет розовым – розовое озеро. Фиолетовый разлив чины да мышиного горошка. Солнечно-желтые копья коровяка, розовые – дикой мальвы. Милые ромашки, шпорник. Все сияет, все полыхает под солнцем, источая пьянящий дух. Бредем. Зелень и цвет – выше колен, по пояс. На губах – сладость и горечь. Белое, розовое, сиреневое, фиолетовое, золотое – по светлой, по темной зелени. Нет, это не моя донская скупая земля – песок да глина, выгорающая до рыжины, это сказочный сон золотой. Зелень малых балочек рассекает ланами цветущую землю. И это – спасенье. От яркого, слепящего многоцветья отдыхает глаз на зелени дубков, чернокленов. Дикая вишня стелется по земле, по лаковой зелени – россыпь розовеющих ягод. Миновали балочку, прохлада ее остудила лицо и тело. И снова – желтое, алое, лиловое, голубое. Качаются, плывут на тонких упругих стеблях, колышутся, млеют под солнцем созвездия зверобоя, облачка белых и розовых кашек, пахучие заросли донника. Медовая сладость и сладимая, терпкая горечь. Все здесь: полынь, чабер, тысячелистник, железняк, бессмертник, душица, еще не раскрывшая цвета, но знак подающая. Вот она – у опушки. |
| Ах, какие незаконно вторгшиеся события, отвлекающие от главных дел. В голове энергичного маленького Шаховского – снабжение железом, расценки по нефти, закупка в Америке новых рудничных машин, – а тут?… А уж лысый Кригер-Войновский, всю жизнь страстный инженер – по тяге, по движению, по эксплуатации подвижного состава, никогда не знал ни свободных вечеров, ни воскресений, то на Балтийских дорогах, то на Юго-Западных, то управляющий Владикавказской, преобразившей Ростов-на-Дону, и оставаться б ему там – но по военному времени вручили ему весь железнодорожный транспорт страны, а потом и товарищем министра, а Трепов вдруг уволен, и вот пришлось принять с декабря управление министерством путей, от сильных морозов полопались трубы в тысяче двухстах локомотивах – а тут какие-то городские волнения, что такое, зачем? Да и всё правительство собралось вовсе не для того, чтоб этими досадными петроградскими волнениями заниматься, это только потому речь зашла, что звонил Шингарёв. У правительства своя извечная проблема – война с Государственной Думой, а не случайные городские беспорядки. У градоначальника прозвучала и жалоба на армию: что полиция одна сопротивляется, несёт потери, многие же армейские части вовсе бездействуют. Хабалов молчал, будто к нему не относится. Вопросы к градоначальнику? Никто не задал. Какие же меры предполагает генерал Хабалов для водворения порядка? Генерал отвечал без уверенности. Даже и пресекая оружием. Сейчас печатаются и до рассвета будут расклеены по городу объявления в большом количестве, что скопища будут рассеиваться оружием. А – правильно ли это будет? – прошло по министрам сжатие. Покровский, едва за пятьдесят, обычно вяловатый, с приспущенными веками, обвисшими усами, в речи и обращении всегда мягкий, – тут твёрже обычного выразил, что подавлять оружием ни в коем случае нельзя, подавление не поможет. А надо – идти на крупные уступки. Но это уже был разговор внутренний. Князь Голицын отпустил Хабалова и Балка. И, уже никем не охраняемые, часовые стрелки закатывались далеко за час ночи. |
| И правда, сколько раз другие волнения кончались – отчего бы и этим не кончиться?… Да пристало бы тут спросить высшего военного мнения – военного министра Беляева? Но генерал Беляев как пришёл, своей нетвёрдой походкой, – сидел в уголке дивана беззвучный, насупленный, узенький, впалогрудый, редковолосый, а глазками так углублёнными в глазницы – настоящая «мёртвая голова», как звали его в армии. И не высматривал из глазных впадин, а так и пребывал темно углублён в себя, – даже вызывала сомнение его подлинность: он – человек или маленькая кукла? Он не только не просил слова, но он всем отстранённым видом показывал, чтоб его не смели спрашивать и не смели к нему притрагиваться. Если морского министра нет, – то зачем тут он, военный, сидит – неизвестно. Лишний человек, зачем-то втянутый в их глупую политику, его дело – снабжать воюющую армию. (Он и был назначен с Нового года министром за то, что говорил по-английски и по-французски и имел опыт поездок за границу по военному снабжению – а то уже падал он в своём служебном положении до того, чтобы принимать дивизию на Румынском фронте). Если министр внутренних дел ничего не может сказать, то почему должен знать военный? Тогда – попросили доклад от градоначальника Балка. Этот был – специалист полицейского дела, но, увы, лишь недавно назначенный из Варшавы, а в Петрограде тоже чужой. Всё же он описал главные события этих трёх дней – с профессиональной резкой точностью полицейских донесений, прочитывая с бумаги и точные места, и точные часы-минуты. И вдруг – этих событий выгрудилось сразу так много, и таких жестоких, – они переваливали через представления министров, хоть и проезжавших по улицам в эти дни, но не попадавших в главную сутолочь. Так что ж это делается, позвольте, господа? – вполне серьёзно некоторые задумались лишь впервые. Кульчицкий тревожно выставил одно ухо – и, как будто, всё слышал. Министр юстиции сенатор Добровольский не скрыл не то что кислую, но отчаянную гримасу. Светский человек и бонвиван, однако замученный трёхлетней болезнью жены (и полтора года она без сознания), запутанный в денежных долгах и векселях, он так добивался министерского поста, так рассчитывал поправить свои дела, – и только назначен в декабре-и вот попал теперь, зачем и добивался? |
| Вот – новогодний приём в Зимнем дворце. Кто мог ждать? В самых добрых ласковых чувствах прилавировал Протопопов через толпу гостей к широким плечам Родзянки: «Здравствуйте, Михаил Владимирович!» И ещё не успел произнести новогоднего поздравления, как тот зарычал, затрясся как грузовик: «Не подходите ко мне! Ни за что, никогда, ни при каких условиях!» Но Протопопов не обиделся, он обнял Родзянку за широченную талию: «Дорогой мой, во всём можно сговориться». А тот всё трясся и рычал, привлекая окружающих: «Не прикасайтесь ко мне! Отойдите, вы мне противны!» Только и осталось Александру Дмитриевичу пошутить упавшим голосом: «Если так, то я вас вызываю…» Но тот и шутки не понял: «Пожалуйста, только чтоб ваши секунданты были не из жандармов!» И эти два месяца избегал Протопопов всякой встречи с ним. Но теперь – замечательно: сегодня – Думу распустили, теперь можно будет и жить и управлять. Когда в Царском Селе верят тебе и благосклонны – это одно лечит. Только там и согреешься душой. Только и можно что-нибудь сделать, если касаешься царской семьи. В эти месяцы травли тем более тянулся к узкому царскому окружению. Говорил Государю: «Ваше Величество, увы, я не могу быть вам полезен, я заплёван!» Но сказал Государь: «Продолжайте, я вам верю!» Радостно оправдывать это высокое доверие. И ещё более твёрдое – на женской половине дворца. Как прекрасна жизнь, когда ты любишь, когда тебя любят, как прекрасна была бы жизнь без политических страстей и злоб! В дверь неприятно сильно постучали. Александр Дмитрич вздрогнул и натянул одеяло. Кто это там? Камердинер. Срочно вызывает к телефону градоначальник, просил и будить. Ах? Что ж это?… Да, там же у них… беспорядки. А ведь в пятый день должны кончиться. Так нехотя, так через силу – встал, надел мохнатый халат, завязал пояс с кистями. Перешёл в кабинет, мягко ступая туфлями, отороченными мехом. Пока лежал – будто не было рано, а вот вызвали – почувствовал, что рано. И сразу в трубку – дневной разогнанный голос Балка. Что в лучшем батальоне – лейб-гвардии Волынском, взбунтовалась учебная команда и убила образцового офицера! |
| — Тогда перестань разыгрывать добродетель. Меня не обманешь. Доброй воли в мире больше нет. «Любовь», «доверие» — слова, который каждый использует для своего удобства... Сейчас я стал умнее, и меня больше не обманешь. — Мне больно. — Сделай хоть шаг за мной — точно убью. С этими словами он отпустил Гастона и двинулся прочь. Но когда, обернувшись, увидел, что Гастон тащится за ним вдоль стены, Эндо бросился к нему и со всей силой ударил его в висок рукояткой револьвера. Звук был такой, будто на землю упала железная балка. Гастон волчком повернулся вокруг и рухнул, словно подрубленное дерево. Хотя весна постепенно отступала перед летом, вечерний воздух был еще влажен. Два колокольчика, которые Томоэ только что купила на Гиндзе, иногда звенели от дуновений легкого ветерка, а затем снова замолкали. Такамори в этот вечер вернулся домой необычно рано. Он сидел на веранде и с аппетитом поедал сладкий рисовый пирог — гостинец, который Томоэ тоже принесла домой. — Посмотри, ты испачкал свое кимоно вареньем, — заметила Томоэ. — Извини. — Извинения мало. Это свежее кимоно. Мама его только что выстирала. — Ах вот как. Тогда я еще больше сожалею. Однако он, как всегда, пропустил ее замечание мимо ушей и продолжал вытирать запачканные вареньем пальцы о чистое кимоно. — Такамори. — В чем дело? — Мне жаль твою будущую жену. — В этом нет необходимости, — ответил он, вытирая пальцы куском газеты. — Отсюда ты выглядишь как ребенок-переросток. — Мне кажется, в жалости нуждается как раз мужчина, за которого ты выйдешь замуж... Ты придираешься к человеку даже за едой. Такамори достал пачку сигарет. — А где же спички? — Рядом с тобой. И постарайся стряхивать пепел в пепельницу. Мама утром снова жаловалась на тебя. «Такамори, кажется, думает, что весь дом — пепельница». Как большинство мужчин, Такамори был небрежен с сигаретным пеплом. Он использовал все, что ему казалось удобным, — вазы для цветов, баночки от крема Томоэ. — Такамори. — Ну что еще? — Мне сделали предложение. — О? У него, наверное, винтиков не хватает. |
| Так и во всём Таня радостна, оптимистична и с лукавинкой. Когда ехали обратно, тоже, конечно, пели, больше, естественно, Таня. Предложил сыграть, вернее, спеть песни о наших землях, городах, посёлках. Начали издалека: «Ну, что ж мне рассказать про Сахалин, на острове отличная погода». Ну, а почта, наверняка, придёт с материка, и я бросаю камешки с крутого бережка далёкого пролива Лаперуза. (Заодно узнали, что Лаперуз - француз, путешественник в широтах России.) А затем о лихих эскадронах приамурских партизан «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни». Ну, это Владивосток, Благовещенск, Хабаровск: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах». Это Байкал, Иркутск. Тут же из Якутии Кола Бельды уверенно обещает: «Увезу тебя я в тундру». Энергичные ребята поют: «Нам не страшен и вал девятый и холод вечной мерзлоты, ведь мы ребята, ведь мы ребята семидесятой широты». А ещё западнее, но также северяне пели «У Печоры, у реки, где живут оленеводы и рыбачат рыбаки», «Нарьян-Мар мой, Нарьян-Мар, городок не велик и не мал». А чуть южнее «Долго будет Карелия сниться», тут же рядом о городе-легенде: Над Россиею Небо синее, Небо синее над Невой, В целом мире нет, Нет красивее Ленинграда моего. И, конечно, Город над вольной Невой, Город нашей славы трудовой, Слушай, Ленинград, я тебе спою Задушевную песню свою. Ну, а о Москве невероятное количество песен, не знаю, есть ли у других столиц в мире столько же. Вспоминаю один трогательный, грустный и знаковый случай. В 1964 году я был с группой молодых музыкантов, певцов, артистов цирка в Швеции по приглашению шахтеров, пели на их вечерах для них же. В один из дней пребывания к нашей гостинице подлетела группа мотоциклистов, окружила нас, никого не пропускает: убили президента США Кеннеди. Подошла делегация шахтёров из полярного города Кируны. Полиция объясняет, что для нашей безопасности. Шахтёры заявили: «У нас на вечере будет безопаснее»». Пришли в громадный спортивный зал, полностью набитый. Устроили ужин вскладчину. Наши музыканты из Литвы, циркачи из разных городов, певец бас Ким Базарсадаев из Улан-Удэ. Он, по-моему, только три песни исполнял, арию из оперы, бурятскую народную и «Вдоль по Питерской». Когда затянул «Эх, по Тверской-Ямской еду к миленькой», балка сверху треснула и упала вниз. Публика встала, долго аплодировали. Ну, уж эти русские! |
| — Полезайте, — сказал возница. — Это ваш мальчуган? — Мой, — отвечал Сайкс, пристально посмотрев на Оливера и небрежно сунув руку в карман, где лежал пистолет. — Твой отец шагает, пожалуй, слишком быстро для тебя! Верно говорю, парнишка? — сказал возница, видя, что Оливер запыхался. — Ничуть не бывало, — вмешался Сайкс. — Он к этому привык. Держись за мою руку, Нэд. Ну, полезай! Обратившись с такими словами к Оливеру, он помог ему влезть в повозку, а возница, указав на груду мешков, предложил прилечь на них и отдохнуть. Когда они проезжали мимо придорожных столбов, Оливер все больше и больше недоумевал, куда же спутник везет его. Кенсингтон, Хамерсмит, Чизуик, Кью-Бридж, Брентфорд остались позади, и тем не менее они подвигались вперед с таким упорством, как будто только что тронулись в путь. Наконец, они подъехали к трактиру, носившему название «Карета и Кони»; неподалеку от него начиналась другая дорога. Здесь повозка остановилась. Сайкс поспешил выйти, не выпуская из своей руки руку Оливера; подняв его и опустив на землю, он бросил на него злобный взгляд и многозначительно похлопал кулаком по боковому карману. — Прощай, мальчуган, — сказал возница. — Он дуется, — отозвался Сайкс, встряхивая Оливера. — Дуется! Вот щенок! Не обращайте на него внимание. — Стану я обращать на него внимание! — воскликнул тот, залезая в свою повозку. — А погода нынче славная. И он уехал. Сайкс подождал, пока он не отъехал на порядочное расстояние, потом, сказав Оливеру, что он может, если хочет, глазеть по сторонам, потащил его вперед. Миновав трактир, он свернул налево, потом направо. Шли они долго — позади остались большие усадьбы с садами; задерживались они только для того, чтобы выпить пива, и, наконец, добрались до города, здесь на стене какого-то дома Оливер увидел надпись крупными буквами: «Хэмптон». Несколько часов они слонялись по окрестным полям. Наконец, вернулись в город и, зайдя в старый трактир со стертой вывеской, заказали себе обед в кухне у очага. Кухней служила затхлая комната с низким потолком, поперек которого тянулась толстая балка, а перед очагом стояли скамьи с высокими спинками, и на них сидели грубоватые на вид люди в рабочих блузах. Они не обратили никакого внимания на Оливера и очень мало — на Сайкса; а так как Сайкс очень мало внимания обратил на них, то он со своим юным спутником сидел в углу, нисколько не стесняемый их присутствием. |
| Вместе с политическими переменами, Буддизм также следовал ходу обстоятельств, и ослабевая на востоке, или по крайней мере теряя там исторические воспоминания, постепенно переселялся в западные и северо-западные страны и водворялся в них вместе с Индейской цивилизацией. В то время, когда Буддизм распространился за Индом, Бактрианская монархия должна была существовать еще в полной силе; царствование Менандра в Бактре, покорившего несколько областей Индии, совпадает с кончиной Пушьямитры. Нет сомнения, что Буддизм проник и к потомкам греков; потому что, если правда, что власть Бактрианских Государей простиралась далеко на юг от столицы их Балка, в пределах их владений должна была находиться Кантара, обнимавшая собой нынешний Кабул; а в Кантаре в те времена Буддизм уже процветал и тамошние буддийские ученые известны были Индейским буддистам под именем западных учителей. К концу четвертого века по смерти Будды исторические сказания буддистов исключительно касаются северо-запада Индии, где в то время существовало сильное Кашмирское государство и Буддизм имел ревностных поклонников. Имя Кашмира встречается в буддийских сочинениях не ранее последнего века до Р. X.; а до тех пор долина, которая теперь известна под этим названием, вместе со странами, включающимися ныне в Лагор и Кабул, называлась или Капиной, или Капина-Кантарой, смотря по тому, отдельно или вместе существовали эти два владения. Кашмир населен был народом, отличавшимся от индейцев и наречием, и цветом кожи; индейцы причисляли его к племени желтого цвета вместе с Киратами, обитавшими на севере Индии по направлению Хималайского хребта. В буддийских преданиях Кашмир делается известным весьма рано; в древние времена, он и Хималай слыли таинственными жилищами прославленных арханов; туда скрывались они, престарелые, и в глубоком безмолвии души и природы ожидали вожделенной нирваны. С тех пор, как в Кашмир внесен был Буддизм, эта страна, как кажется, сделалась убежищем для Индейских буддистов. Во времена, близкие к царствованию Канишки, его по справедливости можно было назвать рассадником Буддизма на северо-западе Индии и центром буддийской учености; царствование Канишки увековечило славу тамошних ученых буддистов, известных под именем Кашмирских учителей. |
|
|
