| У одного французского писателя в романе есть рассказ про человека, который побывал на островах в Тихом океане и там научился заклинаниями и волшебством вызывать к жизни все, что еще способно жить, но увяло, угасло. Он возвращается во Францию, покупает клочок голой каменистой земли и поет ей песнь любви. И земля начинает давать жизнь, прорастать красотой, растениями, и звери со всей окрестности приходят жить там в сообществе дружбы. Только один зверь не приходит — лиса. И этот человек, monsieur Cyprien, болеет сердцем: бедная лиса не понимает, как она будет счастлива в этом воссозданном раю, и он зовет лису, призывает, зазывает — но лиса не идет! Более того: время от времени лиса утаскивает райского цыпленка и съедает его. Сострадание у monsieur Cyprien сменяется нетерпением. А потом ему приходит мысль: если бы не было лисы, рай включал бы всех — и он лису убивает. Он возвращается на свой райский клочок земли: все растения увяли, все звери разбежались. Думаю, вот урок для нас в этом отношении, это случается и с нами, в нас. Я не хочу сказать, что совершенно бесчувственно отношусь к тому, что может произойти при катастрофе, ядерной или любой другой, но не это худшее зло, худшее зло — в сердце человека. Если считать нейтральным все, что может дать добрый или злой результат, то выходит, что страх — это наша субъективная реакция? И потом: где же наша вера? Я не настолько наивен, чтобы считать, будто страх — всего лишь субъективное состояние и вызван отсутствием веры. Да, все, что может быть разрушительно, что грозит уничтожить человека, его тело, разрушить мир, в котором мы живем, включая нас самих, или разрушить людей нравственно, несет в себе страх. Но я думаю, что за всю историю мы не раз сталкивались с тем, что несет в себе угрозу и страх, и научились укрощать эти вещи, начиная с огня, наводнения, молнии. Был побежден целый ряд болезней, такие, как чума, оспа, в последние десятилетия — туберкулез. Когда я был студентом-медиком, существовали целые отделения умирающих от туберкулеза, теперь он в целом считается легким заболеванием, он излечим. И наша роль, думаю, быть укротителями. Нам придется сталкиваться с явлениями, вызывающими ужас, рукотворными или природными, и наша задача — научиться встречать их, справляться с ними, обуздывать и, в конечном итоге, использовать. Даже оспу используют для прививок. Огнем пользуются чрезвычайно широко, также и водой, эти стихии покорены. Бывают моменты, когда человечество по беспечности забывает свою роль укротителя, и тогда происходят трагедии. Но даже если оставить в стороне рукотворные, человеком созданные ужасы, надо приручить еще многое другое. |
| Жеребец толстяк, а что он неоседлан, совсем неважно. У него такая широкая спина, даже с выемкой, что пляши на ней, как на хозяйской постели, сколько хочешь. Прыгал он лениво. Словно вальсирующая корова… А мисс Каравелла все косилась трусливо на барьер и делала вид, что она первая наездница в мире. Костюм славненький: вверху ничего, а посредине зеленый и желтый бисер. А зачем она так долго ездила? Жеребец под конец так вспотел, что я расчихался… Неинтересно. Потом поставили круглую решетку, подкатили к дверям клетку, и вышли львы. Вышли… и зевают. Хорошие дикие звери! Зина немножко испугалась (девчонка!), но ведь я сидел рядом. Чего же бояться? Львы долго не хотели через укротительницу прыгать: уж она их упрашивала, и под шейкой щекотала, и на ухо что-то шептала, и бичом под брюхо толкала. Согласились – и перепрыгнули. А потом завязала им глаза белыми лентами, взяла в руки колокольчик и стала играть с ними в жмурки. Один лев сделал три шага и лег. Другой понюхал и пошел за ней… Обман! Я сам видел – у нее в руке был маленький кусочек мяса… Неинтересно! Выходило еще голландское семейство эквилибристов. Папа катался на переднем колесе велосипеда (отдельно!), мама на другом колесе (тоже отдельно!), сын скакал верхом на большом мяче, а дочка каталась на широком обруче задом наперед… Вот это здорово! Потом летали тарелки, ножи, лампы, зонтики, мальчики и девочки. Ух! Я даже залаял от радости. А под конец все семейство устроило пирамиду. Внизу папа и мама, на плечах две дочки, у них на плечах мальчик, у него на плечах собачка, у собачки на плечах… котенок, а у котенка на плечах… воробей! Трах! И все рассыпалось, закувыркалось по ковру и убежало за занавеску… Браво! Бис! Гав-гав-гав! В антракте было еще веселей. Антракт – это когда одно кончилось, а другое еще не началось. И вот взрослые с детьми постарше пошли за занавеску смотреть лошадей и прочих млекопитающих, а самые крошечные дети вылезли из всех лож и углов на арену и устроили свой собственный цирк. Девочка с зеленым бантом изображала дрессированную лошадь и на четвереньках гарцевала по барьеру: голова набок, а сама все правой ножкой брыкала. Мальчишки, конечно, были львами, и, пожалуй, свирепее настоящих – рычали, плевались, кусались и бросали друг в дружку опилками. Двое даже подрались – один другого шлепнул – шлепают же клоунов, – а тот ему сдачи… И оба заревели, совсем уж не по-клоунски… А я носился по всей арене и хватал их всех (шутя, конечно!) за коленки. |
| Я, разумеется, послужил перед Лили и передние лапки накрест сложил: мерси! Очень-очень-очень… И пошел, сконфуженный, за Зиной, ни на шаг не отходя от ее милых смуглых ножек. Микки. В цирке У нашего вокзала появились длинные дома на колесах. Не то фургоны, не то вагоны. Красные, с зелеными ставенками, над крышей труба, из трубы дым. На откидной ступеньке одного дома сидел карлик с огромной головой и красными глазами и мрачно курил трубку. А в глубине двора тоже вагоны-дома, но с решетками, и пахло от них густо-прегусто зоологическим садом. На афишах чудеса… Три льва прыгают через укротительницу, а потом играют с ней в жмурки. Морж жонглирует горящей лампой и бильярдными шарами. Морж – такой неповоротливый дурак… кто бы подумал! Знаменитый пудель Флакс решает задачи на сложение и вычитание… Важность какая… Я и делить и умножать умею… Однако в знаменитости не лезу. Мисс Каравелла исполнит на неоседланном жеребце джигу – матросский танец. Негр Буль-Пуль… Стоп! Не надо забегать вперед, Микки, а то совсем запутаешься – что это за собачья привычка такая! Зинин папа взял нам ложу: мне и Зине. Ложа – это такая будка, вроде собачьей, но без крыши. Обита красным вонючим коленкором. Стулья складные и жесткие, потому что цирк походный. Оркестр ужасный! Я вообще музыки не выношу, особенно граммофона. Но когда один, скелет, плюет в флейту, а другой, толстяк, стоймя поставил огромную скрипку и ерзает по ней какой-то линейкой, а третий лупит палками по барабану, локтями о медные линейки и ногами в большой пузатый бубен, а четвертая, лиловая курица, разъезжает взад и вперед по пианино и подпрыгивает… О! «Слуга покорный», как говорит Зинин холостяк-дядя, когда ему предлагают жениться. Клоуны – просто раскрашенные идиоты. Я думаю, что они напрасно притворяются, будто они нарочно идиоты, наверно, такие и есть. Разве станет умный человек подставлять морду под пощечины, кататься по грязным опилкам и мешать служителям убирать ковры? Совсем не смешно. Одно мне понравилось: у того клоуна, у которого сзади было нарисовано на широких штанах солнце, чуб на голове вставал и опускался… Еще ухо, я понимаю, но чуб! Очень интересный номер! |
| ковь в нем устройте; 2) Преподаватели семинарии враждуют между собою, друг с другом не говорят, друг другу руки не подают, – умиротворите их. 3) ученики семинарии казаки бунтуют, – укротите их. Но перемена Петрозаводского постоянно влажного климата на Новочеркасский и при этом безостановочная поездка Липецк-Петрозаводск-Новочеркасск, действительно не замедлила отозваться гибельно на здоровье 16-летней девочки; она не перенесла жаркого, сухого, удушливого климата, на седьмой день по приезде в Новочеркасск внезапно умерла от истечения всей крови гортанью через порвавшуюся большую аорту. И это случилось на новом месте, где не было ни родных, ни знакомых, не было даже и женской прислуги, которая бы помогла отцу обрядить дочь к погребению..... Похоронив своего дорогого мертвеца, о. ректор, весь отдался своей семинарии, всецело посвятил себя на служение своему долгу, своим обязанностям. Совершенно теперь свободный от домашних забот и попечений, он с утра и до вечера присутствовал то при производстве работ семинарских зданий и церкви, то в классных занятиях наставников с учениками, то посещал вечерами квартиры тех и других. Являясь везде сам лично, он во всем принимал живейшее участие, всему давал свое направление, наставникам и воспитанникам давал пример своею аккуратностию во всем, требовал и от них самой строгой аккуратности и исправности во всех делах их, в исполнении всех обязанностей их. Не раз происходили и разные трения, даже упорные противления, но он ни когда ни на Иоту не ослабевал, в иных случаях сам исполнял, сам ездил в Ростов, и в Москву, что могли и должны были сделать другие, а в крайнем случае становился еще настойчивее (вызов Синодской ревизии) и в конце концов победительно оканчивал свои начинания. Вообще, благодаря кипучей энергии и неослабной деятельности ректора Иоанникия все задания начальства, данные ему при отправлении его на службу в Донскую семинарию, в течение двух лет были вполне исполнены. Между преподавателями семинарии, за переменою части их, водворился мир и о грубых недружелюбных проявлениях между ними оставалось лишь предание; |
| Некоторые современные учёные 107 (в первую очередь – китайские) склонны отождествлять династию Ся с неолитической культурой Эрлитоу (ок. 1950–1600 гг. до н. э.), которая пришла на смену упоминавшейся выше культуре Луншань. §4 Династия Шан К середине II тыс. до н. э. относится появление в бассейне реки Хуанхэ городских поселений. Это была так называемая шанская цивилизация, известная также как династия Шан-Инь . Традиционно принято считать, что в первые века своего существования данная династия носила наименование Шан, а с XIV в. до н. э. после переноса столицы на новое место получила название Инь 108 . Цивилизация Шан в техническом плане ненамного отличалась от предшествовавшей ей культуры Эрлитоу и даже от ещё более ранней Луньшань. Её носители владели искусством изготовления и обжига керамических сосудов, культивировали зерновые, разводили скот. Однако они имели два принципиальных преимущества, ставивших их на новую ступень развития. Шанцы освоили технологию выплавки бронзы, которая изначально использовалась не для орудий труда или войны, а для изготовления посуды, в первую очередь ритуальной. Кроме того, при раскопках шанского городища исследователи обнаружили боевые колесницы. Это было новое, поистине революционное для того времени средство ведения войны, определившее господство династии Шан на многие последующие века. Известно, что шанцы поклонялись своим предкам, к которым относились с благоговейным трепетом. Очевидно, что не каждый человек после смерти удостаивался включения в сонм тех, кого почитали. Как правило, это были выдающиеся люди, заслужившие уважение своих соплеменников и прославившиеся прижизненными свершениями. К таковым относились мудрые императоры древности Яо и Шунь, а также герой-укротитель потопа Да Юй. Вместе с тем принадлежность к потомкам прославленного в веках мужа была основанием для претензий на власть. Каждый властитель в свою очередь пытался возвеличить своих предков для того, чтобы продемонстрировать всем подданным легитимность своего правления. |
| — Извольте, — сказал мсье Пьер. — Приходит к гинекологу… — Звините за перебивку, — сказал укротитель львов (седой усач с пунцовой орденской лентой), — но утвержден ли господин, что та анекдота вцельно для ушей… — он выразительно показал глазами на Цинцинната. — Полноте, полноте, — строго отвечал мсье Пьер, — я бы никогда не разрешил себе ни малейшей скабрезности в присутствии… Значит, приходит к гинекологу старенькая дама (мсье Пьер слегка выпятил нижнюю губу). У меня, говорит, довольно серьезная болезнь, и боюсь, что от нея помру. Симптомы? — спрашивает тот. — Голова, доктор, трясется… — и мсье Пьер, шамкая и трясясь, изобразил старушку. Гости грохнули. В другом конце стола глухой судья, страдальчески кривясь, как от запора смеха, лез большим серым ухом в лицо к хохотавшему эгоисту соседу и, теребя его за рукав, умолял сообщить, что рассказал мсье Пьер, который, между тем, через всю длину стола, ревниво следил за судьбой своего анекдота и только тогда перемигнул, когда кто-то наконец удовлетворил любопытство несчастного. — Ваш удивительный афоризм, что жизнь есть врачебная тайна, — заговорил заведующий фонтанами, так брызгая мелкой слюной, что около рта у него играла радуга, — может быть отлично применен к странному случаю, происшедшему на днях в семье моего секретаря. Представьте себе… — Ну что, Цинциннатик, боязно? — участливым полушепотом спросил один из сверкающих слуг, наливая вино Цинциннату; он поднял глаза; это был его шурин-остряк: — боязно, поди? Вот хлебни винца до венца… — Это что такое? — холодно осадил болтуна мсье Пьер, и тот, горбатясь, проворно отступил — и вот уже наклонялся со своей бутылкой над плечом следующего гостя. — Господа! — воскликнул хозяин, привстав и держа на уровне крахмальной груди бокал с бледно-желтым, ледянистым напитком. — Предлагаю тост за… — Горько! — крикнул кто-то, и другие подхватили. — …На брудершафт, заклинаю… — изменившимся голосом, тихо, с лицом, искаженным мольбой, обратился мсье Пьер к Цинциннату, — не откажите мне в этом, заклинаю, это всегда, всегда так делается… |
| Он ничем не связан и боится только силы. Это великолепный образчик смелого, красивого и хитрого хищника. Пока Брут силен – Антоний угодливо склоняет пред ним колени. Но Брут отвернулся, опасный момент прошел, и хищник, почуяв себя на воле, одним ловким, красивым и свободным прыжком бросается на своего укротителя: из-за угла, из кустов, коварно, лживо, не считаясь ни с благодарностью, ни с иными высокими чувствами и правилами. Но в каждом его движении нас невольно поражает доверяющая себе, непокорная, не признающая над собой чуждых законов, самодержавная жизнь. Впечатление получается тем более захватывающее, что мы недавно, вслед за Шекспиром, Спускались в душное и темное подземелье, где современная инквизиция, автономная мораль, пытала Брута, заставляла его глотать пылающие уголья… Конечно, и хищник не всегда верно рассчитывает: там, где он надеется на победу, его ждет нередко поражение. Но погибнуть в борьбе за свое право все же не так страшно, как признать себя бесправным существом, наемником – хоть бы морали: Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья — Бессмертья, может быть, залог. Брут не может знать этих неизъяснимых наслаждений – он борется не за себя, а за идею, за призрак, который люди сделали Богом, Брут, – не цель, а средство, не жрец – а жертвенное животное. Даже и с Кассием нам как будто легче, чем с Брутом, хотя он делами своими возбуждает в нас ненависть, порой отвращение. Он убивает Цезаря из узко-личных расчетов, он грабит провинции, через которые проходите войском, он сквозь пальцы смотрит на взяточничество подчиненных ему офицеров, он отказывает Бруту в денежной помощи и т. д. Не будь наряду с ним Брута, мы дали бы простор своему моральному негодованию. Но все преступления Кассия кажутся нам маловажными сравнительно с поставленной себе Брутом задачей. Брут хочет себя и весь мир принести в жертву идее – и для нас слово «жертва» становится невыносимым. Жаль, бесконечно жаль глядеть на Порцию, бедную подругу бедного Брута. |
| Сибирочке не было никакой возможности отвечать что-либо своей болтливой гостье. Маленькая щебетунья наполнила всю комнату своим милым голоском. — Ах, как я хотела тебя видеть! Как хотела видеть тебя! — трещала княжна, сияя хорошенькими глазками. — Вот m-lle Софии скажет! Правда, m-lle Софи? M-lle Софи, которую тоже увидела здесь Сибирочка, подтвердила слова княжны. Она очень ласково поздоровалась с Сибирочкой и прибавила от себя, что князь позволил дочери пригласить на целый день ее к себе. — А ты поедешь с нами вечером в театр! — неожиданно объявила княжна. — В театр? В какой театр? — изумилась девочка. — Ну, хотя бы в ваш театр-цирк! Это будет очень забавно. Ты, маленькая укротительница львов, будешь сидеть со мною в ложе, и все будут завидовать тебе! — не без некоторой доли гордости произнесла маленькая аристократка. — Ax, мне уж и так завидуют!.. — вздохнула Сибирочка. — Андрюше завидуют тоже у нас. — А кто такой Андрюша? — заинтересовалась снова княжна Аля. — Это мой названый брат. Он очень хороший мальчик. — И ты его любишь больше меня? — уже с некоторою досадою в голосе спросила княжна. Сибирочка, которая не умела лгать, ответила просто: — Да, я его люблю больше вас, больше всего в мире! — горячо вырвалось из ее груди. — Но ты должна меня тоже любить больше всех! — топнула ножкой княжна. — Я так хочу. — Аля! Аля! — остановила девочку m-lle Софи. — Ну, что такое — «Аля! Аля!». Вечно только и слышишь: «Аля, сиди смирно!», «Аля, не грызи ногти!», «Аля, не болтай ногами!». Очень все это скучно! — И она презабавно надула хорошенькие губки. — Перестаньте, Аля! Ведь ваша подруга с вами! Ведите же ее к нам скорее! — напомнила m-lle Софи, стараясь изменить настроение капризной девочки. — Ах, да! — неожиданно рассмеялась княжна. — Пойдем, Сибирочка. Позови лакея! Пусть он наденет тебе пальто! — заторопилась она. — У нас нет лакеев, а горничная нанята не для нас, детей, и господин Шольц не позволяет ей нам прислуживать. Легкие труды мы должны исполнять всегда сами, — проговорила серьезным голосом Сибирочка княжне. |
| Ос.2:2—3. И отвергу блужения ея от лица моего, и любодейство ея от среды сосцу ея, яко да совлеку ю нагу, и поставлю ю якоже в день рождения ея. Тем, которые не обращаются от своеволия к Богу и не имеют расположения исполнять угодное Ему, напротив упорно преданы любезному, не знаю почему, для них злу, назначается взыскание и наказание. Какое? А именно: к чему было лучше устремляться по своей воле, к этому-то самому они, наконец, обращаются как бы по необходимости и из-за страха. Как тяжелые и трудноизлечимые телесные раны, если они не уступают силе лекарств и не обнаруживают никакой перемены к лучшему, или вырезываются железом, когда опытные врачи присоветуют этот способ врачевания, или уничтожаются прижиганием; так и душа человека, в котором обнаруживается большая наклонность к удалению от добра, если не подчиняется словам убеждения, побеждается наказаниями и уловленная сетями взысканий по необходимости обращается. Об этом и говорится у Иеремии: «немощию и язвою накажешися Иерусалиме» (Иер.6:8). Нечто подобное воспевает и божественный Давид о тех, которые имеют сильное стремление ко греху: «броздами и уздою челюсти их востягнеши, не приближающихся к тебе» (Пс.31:9). Как укротители зверей при помощи удил подчиняют своей воле тех из бессловесных животных, которые оказываются упрямыми и необузданными; так и Бог с людьми, преданными греху, для их пользы обращается подобным же образом. Посему пророки и праведники увещевали синагогу удаляться от служения идольского и воздерживаться от заблуждения, не знаю где изобретенного. И не только эти мужи, но и сам Бог угрожал подвергнуть их самым постыдным бедствиям, если они не захотят возвратиться к помышлениям и делам, угодным и любезным ему. Но они были упорны, грубы и непреклонны в своих мыслях. За это-то сделавшись военнопленными они прожили долгое время среди Ассириян и Мидян, где, находясь и будучи обременены игом рабства, они уже более не приносили жертв телицам (ибо как и где могли сделать это те, которые находились среди неизбежных бедствий?) и не призывали даже самого Ваала, но только постоянно оплакивали свои бедствия. |
| Неужели призрак такой женщины витал перед ним во время его поездки, призрак, отвечающий реальности? Да, он видел ее мысленно такой, какою она была: ее гордыню, озлобление, ненависть так же ясно, как ее красоту, яснее всего — ненависть к нему самому. По временам он видел ее подле себя — высокомерную и неприступную, а иногда — лежащую в пыли под копытами его лошади. Но всегда он видел ее такой, какою она была, без маски, и следил за ней на опасной тропе, по которой она шла. И после своей прогулки верхом, когда он переоделся и вошел в ее ярко освещенную комнату, — вошел со своею склоненной головой, тихим голосом и вкрадчивой улыбкой, — он видел ее так же ясно. Он даже угадывал, почему была затянута в перчатку рука и, в силу этой догадки, тем дольше удерживал ее руку в своей. На опасной тропе, по которой она шла, он следил за ней, и как только она делала шаг, он ставил свою ногу на отпечаток ее ноги. Глава XLVII Грянул гром Время не расшатало преграды между мистером Домби и его женой. Время — утешитель скорби и укротитель гнева — ничем не могло помочь этой, плохо подобранной, паре. Несчастные сами по себе и отравляющие существование друг другу, ничем не связанные, кроме кандалов, соединявших их скованные руки, они, отшатываясь друг от друга, столь сильно натягивали цепь, что она врезалась в тело до кости. Их гордыни, различаясь характером, были одинаковой силы; словно кремень, их вражда высекала искру, и огонь то тлел, то разгорался в зависимости от обстоятельств, сжигая все в совместной их жизни и превращая их брачный путь в дорогу, усыпанную пеплом. Будем справедливы к мистеру Домби. Отдаваясь чудовищному заблуждению — оно разрасталось с каждой песчинкой, падающей в песочных часах его жизни, — он гнал Эдит вперед и мало думал о том, к какой цели и как она идет. Однако чувство его к ней — каково бы оно ни было — оставалось таким же, каким было вначале. Она провинилась перед ним в том, что, неведомо почему, отказалась признать верховную его власть и всецело ей подчиниться, а стало быть, надлежало исправить ее и смирить; но в других отношениях он по-прежнему, со свойственной ему холодностью, почитал ее особой, которая при желании способна сделать честь его выбору и имени, усугубить его славу и доверие к его коммерческим талантам. |
|
|
