| Я был молод и умирать не хотел, но и животного страха перед смертью не было. С начала войны я видел столько смертей, что чувство страха притупилось, но инстинкт самосохранения остался, и, несмотря на сильную боль, когда каждый шаг был мучителен, я старался отойти подальше в лес, в горы, чтобы не столкнуться с немецкими егерями и не быть застреленным или пленённым. Временами я ложился на живот и пил из ручья чистую ледяную воду. От кровопотери всё время мучила жажда. К вечеру я вышел на чудную лесную полянку с сочной зелёной травой и нежными альпийскими цветами. Впереди отвесно поднималась скалистая стена, с которой маленьким водопадом стекал ручей. Это был тупик. В изнеможении я свалился под деревом на траву и закрыл глаза. В голове шумело, а в ране пульсировала боль. Лёжа я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Сзади хрустнул сучок, я хотел было схватить карабин, но большая нога, обутая в кожаные сыромятные постолы, наступив, прижала карабин к земле. «Мир тебе, чадо», - раздался над головой спокойный тихий голос. Передо мной стоял высокий худой старец в сером, почти до пят, балахоне, подпоясанном широким кожаным ремнём, на груди большой медный позеленевший крест с распятием, на голове суконная чёрная скуфья. Лик вытянутый, коричневый, как бы иконный, добрые голубые старческие глаза и длинная клиновидная сивая борода. На плече он держал блестящую, отработанную, острую лопату. Это был мантийный со старого Афона монах - о.Патермуфий. Корявым указательным пальцем он ткнул в нарукавные звёзды моей гимнастёрки младшего политрука и сказал: «Сымай, сынок, это - смерть». Я вспомнил, что у немцев есть приказ: политруков и комиссаров расстреливать на месте. Собрав сухой хворост, старец выбил кремнём на трут искру, поджёг хворост и кинул сверху гимнастёрку. Я в каком-то отупении смотрел на его действия, но, опомнившись, закричал: «Отец, там документы!» Он преградил мне лопатой доступ к горевшей гимнастёрке и сказал: «По-этому я и предаю её огню». Затем он вынул затвор из карабина и закинул его в чащобу, а сам карабин сунул в костёр. |
| «На Афон никто просто так не приходит». Пешком до Иерусалима – по легендарному пути История паломничества Гая Стагга 20 мая, 2019 История паломничества Гая Стагга В издательстве «Эксмо» вышла книга Гая Стагга «Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу». В первый день нового года, во вторник, Гай Стагг сделал свой первый шаг к Иерусалиму. На этот путь молодого человека толкнули депрессия, потеря ориентиров, нервный срыв и полное душевное смятение. Пройти 5500 километров от Лондона до Иерусалима по легендарному пути, древней дорогой франков, дорогой ангелов, дорогой римлян, — кто и зачем решится сегодня на такое? Гай Стагг решился. И по итогам путешествия написал книгу-исследование современной религиозной жизни. Он прошел дорогой святых и странников. Ночевал в пристанищах пилигримов, аббатствах и монастырях, беседовал с Божьими людьми и случайными попутчиками, задавал вопросы и искал ответы. Гай Стагг надеялся, что долгий поход исцелит его душу, даст понимание дальнейшего пути, направит в нужную сторону. Но помимо этого, паломник нашел и нечто большее — осознание места религии в современном мире и удивительные встречи. Путешествие Гая Стагга уникально. Сегодня люди видят мир из окна автомобиля, самолета или поезда, а один простой англичанин не побоялся пройти пешком всю Францию, Швейцарию, альпийские деревушки, Афон и Турцию, Сирию и Египет. Мало кто решится повторить такой путь. Тем интереснее читать о приключениях того, кто не побоялся. Отрывок 2. Афон Мы плыли на пароме вдоль полуострова Халкидики, огибая его с востока. Полуостров тянулся на шестьдесят километров и завершался известковым пиком горы Афон. На верхней палубе бородатый русский с сыном кормили чаек с рук, трое мальчишек фотографировались со священником в потрепанной рясе, нищий старик раскладывал на черном сукне молитвенные четки — шесть евро штука, десять пара… Паломники как паломники, разве что женщин нет. Женщинам на Святой Горе появляться запрещали. |
| Пафлагонские енеты, не все, когда царь их Пилемен умер под Троей, почему-то возмутились и, будучи изгнаны из Пафлагонии, искали себе мест и вождя. Новое место жительства они наметили себе у Адриатического моря, а вождем своим избрали троянца Антенора, который по взятии Илиона оказал услугу греческому царю Менелаю и Улиссу, передав им Елену, и за то Менелаем был отпущен на волю. Сей Антенор, взяв с собой жену свою Феано, двух сыновей своих, Еликаона и Полидоманта, и несколько товарищей вместе с енетами чрез Иллирию пришел на намеченное место, которое и назвали они Троей, вероятно, в память разоренной Трои. Здесь враждебно встретили их дикие туземцы, древле родившиеся из земли, tellure antiquitus orti, евганеи 289 , и жившие между Адриатическим морем и Альпами. Но енеты победили их и царя их Велеса прогнали на Альпийские горы. Тогда Антенор построил город и дал ему имя Пат-авий, по-нашему: Птич-город. Такое имя дано ему по следующему поводу. Антенор вопросил богов своих: где бы ему построить город. Боги ответили ему: построй там, где стрела твоя попадет в птицу. Застрелил же он птицу на берегу реки Пада, так названной, думаю, еще евганеями, и потому назвал город именем реки и птицы, Pat-avium, Пад-птич. Но более вероятным признаю то замечание Сервия, по коему сей город назван Пат-ави-ум от расстреленной пташки – птицы, avis, возвестившей собой волю богов. Славионы называли его Пат (от речения: пта, птак, пташка), а латино-арии – avium, от avis – птица; впоследствии же оба речения слились в одно Патавиум (другой город Птич, Petovium, Petovio, находится в Паннонии, на границе области, называвшейся Норика). Это нынешний Petau в австрийской Штирии. Тамошние словенцы называют сей город Птуй, соседние хорваты – Оптуй, отбросив окончание -овий, точно так же, как в наших старых книгах вместо «воловий» читается «волуй». Судьба Падуи весьма мало известна мне. Как и как выростал сей город и что и что делалось в нем со времени построения его Антенором, это покрыто мраком неизвестности, изредка освещенном мимолетными проблесками, т.е. заметками классических писателей. |
| Римский сенат стоял перед угрозой реванша со стороны популяров. На тот момент самым талантливым из полководцев Рима, единственным, кого можно было противопоставить Серторию, был Помпей, хотя сенаторы, зная его честолюбие, не доверяли его приверженности принципу олигархического правления: до известной степени повторяя опыт Лепида, Помпей отказался выполнить указание консула Катулла распустить армию, одержавшую победу над марианцами. Но у оптиматов не было выбора, и в 77 г. сенат, назначив Помпея проконсулом Дальней Испании, отправил его во главе армии в эту страну. Легионы Помпея прошли через альпийские перевалы в Нарбонскую Галлию; задержавшись в этой провинции, Помпей подчинил неблагонадежные племена вольков и гельветов союзной Риму греческой колонии Массалии и лишь поздней осенью перебрался через Пиренейские горы в Испанию. Серторий встретил спустившуюся с гор армию, готовый дать ей отпор. Его войсками был уничтожен целый легион Помпея, который вышел из занятого им города Лаврона за фуражом. Затем взята была сама эта крепость, где укрывались остатки легиона. Во время ее штурма случился такой эпизод: «Одна женщина, когда какой-то солдат хотел изнасиловать ее, пальцами выколола себе глаза. Серторий, узнав об этом, приказал истребить всю когорту из римлян, которая, хотя бы в лице одного солдата, позволила себе такой дикий поступок» (Аппиан, цит. изд., с. 455). Серторий прибег к столь непомерно жестокой каре, потому что под угрозой оказалась преданность ему испанцев: ведь насильником был римлянин, а жертвой женщина туземного происхождения. Но эта расправа не могла не произвести сильного впечатления и на римских солдат, сражавшихся под началом полководца, столь явно и, как им тогда показалось, чрезмерно благоволившего аборигенам. Война приняла затяжной характер и шла с переменным успехом. Войска Метелла и Помпея держались на склонах Пиренейских гор, не имея сил продвинуться в глубь страны. Исход сражения, которое произошло около города Сукрона зимой 75 г., был неопределенным. Легионы Метелла обратили в бегство отряд Перперны, но войска, действовавшие под прямым командованием Сертория, одержали верх над армией Помпея, и сам он был ранен копьем в бедро. Некоторое время спустя в битве при Сагунте Серторий перебил до 5 тысяч помпеянцев, но Метелл снова разгромил Перперну, нанеся ему урон, сопоставимый с тем, который потерпел Помпей. Наступившая вслед за тем зима приостановила боевые действия. |
| Явился, и сам повел нас. Помните ли это? И колонны французов сметены с них, и лоском все положено, и канавы перескочили, перелезли, и чрез виноградник продрались, кладя тут безбожных на смерть; вскарабкались на гору, а как? Это только Богу известно, и батарея стала наша. Все легло при ней от штыков русских! один Бог милосердый помог нашим! — Помните ли, как шла на нас тогда же сильная колонна, шла молодецки! и полковник, старик-великан, Федор Васильевич Харламов, как гром закричал: дети, ко мне! оборачивай вражеские пушки! заряжай! Катай!» Пушек с пятнадцать оборотили, и брызнули в лицо колонны картечью. В память ли вам, как за выстрелом все кинулось по слову Харламова — вперед, дети! и аншпигом валил он французишков в колонне, и кипела штыковая насмерть! О, жарко было тогда! слишком горячо! Угомонивши эту бойкую сволочь, и еще и еще работали, и несколько колонн пало и рассыпано. Знатно, богатырски? по-суворовски работал в этот день Московский гренадерский Розенберга полк! О! я и здесь и в Польше не видал, чтобы наши били так храбро врагов! Истинно, полк этот — молодцы витязи! Да и наши гренадеры была тут чистая русская удаль, — один на пятерых. В этот день легло много, очень много пало! Царство им небесное! (Все крестятся.) — Странное дело, непонятное для того, кто не христианин, а видимое нами! Помните ли, когда мы на другой день, с раннею зарею, прошедши Нови, и за нею, на взлобке горы по дороге и по бокам ее, едва могли пробраться чрез мертвые тела французов. Эта работа была Московских гренадеров и Тамбовского полка, Видели ль, заметили ль вы наших падших изредка кой-где? Они почили, как святые, с лицом чистым, точно уснули! А поколотые французы? ни на одном лице не видал я человеческого образа!… ух, ужасный, отвратительный вид! И издыхая на штыках наших гренадер, они, казалось, не вспомнили Господа Бога Создателя, и погибли в страшных судорогах!… ( вздрагивает. ) Да, это истина чистая; вы сами это видели, сами скажете, что я не лгу; равно и то не ложь, если бы (взглядывает на Огнева) дядя Михайло Михайлович не спас меня и брата от безбожников в четырех сражениях, тогда быть бы нам на том свете! Одному ему, да покойнику Махальченке, (крестится) царство ему небесное. |
| Князь Багратион. Охотники! направо кругом! ступай! (Уходя с Жуковым, говорит: ) Что за русский народ! ни горя, ни голоду, ни холоду, ни устали не знает. Скажи начальнику ласковое слово, и рады на явную смерть; а сколько трудов великих, никогда не бывавших в свете, в эти четыре недели! И горы непроходимые, и пропасти бездонные, снег и дождь, чичер и мороз, сильный враг на всяком шагу, голод и пустынные безлесные места: все, все преодолели; и враги наши французы с своею Венскою братиею побеждены и осрамлены навеки! А посмотрите на рать русскую: она как будто ни в чем и не бывала; все веселы и радостны. Сцена XII (Местоположение прежнее. Охотники, разделенные по полкам, на три части в живописных кучках расположились при кострах, и жарят на деревянных вертелах говядину; при каждой труппе есть одна или две цесарские маркитантки, которые подносят охотникам водку. Повсюду говор и смех, слышны и песни вполголоса. Полковник Жуков с офицерами сидит посредине отряда. Около костра в стороне виден кружок из 4 8 человек гренадер, мушкетер и егерей; при них маркитант Прохор и два швейцарца с вьюком на осле. Они развязывают вьюк, и вынимают из него полкруга сыру, хлеб, мясо, железные вертелы и много бутылок.) Звонов. Вот, отец Михайло Михайлович, и вы все мои милые братья! вот привел к вам добрых Швейцарцев с вьюком, Здесь все есть, всего довольно! Ты, Прохор, бери говядину, соль и вертела со сковородами да с маслом, и жарь: это твое дело; а тебе отец, Михайло Михайлович, сыр и хлеб. — Много ли бутылок вина взять? их здесь двадцать четыре; да вино-то, говорят, хорошее, старое, старее отца вот этого Швейцарца. Махотин. Бери все; за все заплатим. Звонов. Дело! а расплату-то я уже сделал. Огонь-Огнев. Нас здесь девятнадцать человек, да два швейцарца; ну, на трех бутылка, станет семь; четыре отнести к старику-начальнику, пусть он с офицерами за здравие выкушает; а остальные на дорогу. А сколько ты, сын мой, за все это заплатил? надо знать. Звонов. После отец мой, скажу. — Ну? За что ж взглянул ты на меня неласково? изволь, изволь скажу: за все это заплатил я тридцать восемь золотых голландцев, — и слава Богу, что достал; хорошо знать иностранные языки, а без того многие и господа офицеры достать ничего не могут. |
| Вас я смело могу приглашать на крутые высоты философского мышления. Альпийский охотник с ранних лет, вы вспомните с удовольствием прежние года. Не со всеми было бы то же. Строгие уступы этой горы и резкий воздух её вершин большей части наших соотечественников не внушают никаких других чувств, кроме головокружения и тоски, как всход на Мон-Блан. Грустно сказать, а должно признаться: мы слишком непривычны к требованиям философской мысли. Молодёжь, не покорившая ума своего законам методического развития, переходит у нас в совершенный возраст вовсе неспособною к правильному суждению о вопросах сколько-нибудь отвлечённых, и этой неспособности должно приписать многие нерадостные явления в нашей жизни и в нашей словесности. Самая полемика у нас не приносит по большей части той пользы, которой следовало бы от неё ожидать. Вы доказали своему противнику нелогичность его положений или выводов: что же? убедили вы его? Нисколько. Он от себя логичности и не требовал никогда. Убедили вы, по крайней мере, читателя? Нисколько. И тому нет дела до логики: он её не требует не от себя, ни от других; а разумеется, чего не требует от себя в мысли, того не потребует от себя и в жизни. Вялая распущенность будет характеристикою и той и другой. Конечно, многие полагают, что философия и привычки мысли, от неё приобретаемые, пригодны только (если к чему-нибудь пригодны, в чём опять многие сомневаются) к специальным занятиям вопросами отвлечёнными и в области отвлечённой. Никому в голову не приходит, что самая практическая жизнь есть только осуществление отвлечённых понятий (более или менее сознанных) и что самый практический вопрос содержит в себе весьма часто отвлечённое зерно, доступное философскому определению, приводящему к правильному разрешению самого вопроса. Это мы видели недавно по случаю спора об общине. Между её противниками явились такие, которые, нападая на неё, требовали её уничтожения, во имя человеческой свободы, и значительная часть публики им сочувствовала. Добро бы это случилось в то время, когда нас уверяли, что Русский мир создан неизвестно когда-то и кем-то, и какими-то административными мерами, помимо Русской жизни; но нет: это уже дело, поконченное исследованиями и особенно свидетельствами, доставленными г. |
| Не удивляйтесь, если скажу вам, что с этого самого вечера в продолжение всего двухлетнего пребывания моего за границею настал для меня беспрерывный светлый праздник, в котором часы, дни, недели и месяцы – представляются мне теперь нескончаемою вереницею все новых и новых каких-то радужных впечатлений, нечаянных радостей, никогда прежде не испытанных наслаждений и захватывающих дух поразительных интересов. Я тогда был еще очень юн и летами, и душою, в возрасте нынешних гимназистов, которые вступают в университет: мне только что минул двадцать один год. Я не знал ни людей, ни света, и кроме своего Керенска, где родился, кроме пензенской гимназии и казеннокоштного общежития в университете, с придачею мещерского и дворцового корпуса в Кремле, я ничего другого не видал и не помнил. И вдруг передо мною открылась необъятная и манящая в даль перспектива от Балтийского моря по всей Германии, через Альпийские горы в широкую Ломбардию, к Адриатическому морю в Венецию, а оттуда через Альпы во Флоренцию, Рим и наконец на берега Средиземного моря, с Неаполем и Везувием, с Геркуланом и Помпеею. У меня дух занимало, голова кружилась, я ног под собой не чуял в стремительном ожидании все это видеть, перечувствовать и пережить, усвоить уму и воображению. Я заранее мечтал пересоздать себя и преобразовать, и вместе с тем был убежден, что не мечтаемая мною, а настоящая действительность своим чарующим обаянием превзойдет самые смелые фантастические мои ожидания, потому что в этих романтических грезах мне недоставало тогда ни очерков, ни красок, чтобы воплотить неясные и пылкие мои стремления – dahin, dahin, wo die Citronen blühen! Над умами и сердцами господствовал тогда мечтательный романтизм с безотчетным верованием во все возможное и невозможное, с выспренними полетами в неведомые, таинственные области, с религиозным поклонением искусству для искусства. Обетованною землею для восторженных душ была тогда Италия, опустелая, убогая и порабощенная в своем настоящем и так неистощимо богатая и могущественная в художественных памятниках своего прошедшего, – будто необъятное кладбище всемирных гигантов, сооружавших некогда столпотворение европейской цивилизации. |
| Перевязав ногу и опираясь на брошенный кем-то карабин, я заковылял в сторону от дороги вглубь леса. Шел все дальше и дальше, поднимаясь наверх вдоль небольшого ручья. Стрельба и разрывы мин прекратились и только временами раздавались одиночные выстрелы, это, вероятно, десантники добивали раненых красноармейцев. Я был молод и умирать не хотел, но и животного страха перед смертью не было. С начала войны я видел столько смертей, что чувство страха притупилось, но инстинкт самосохранения остался, и несмотря на сильную боль, когда каждый шаг был мучителен, я старался отойти подальше в лес, в горы, чтобы не столкнуться с немецкими егерями и не быть застреленным или плененным. Временами я ложился на живот и пил из ручья чистую ледяную воду. От кровопотери все время мучила жажда. К вечеру я вышел на чудную лесную полянку с сочной зеленой травой и нежными альпийскими цветами. Наверное, дальше хода не было. Впереди отвесно поднималась скалистая стена, с которой маленьким водопадом стекал ручей. Это был тупик. В изнеможении я свалился под деревом на траву и закрыл глаза. В голове шумело, а в ране пульсировала боль. Лежа, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянувшись, я никого не увидел. Сзади хрустнул сучок, я хотел было схватить карабин, но большая нога, обутая в кожаные сыромятные постолы, наступив, прижала карабин к земле. - Мир тебе, чадо, - раздался над головой спокойный тихий голос. Передо мной стоял высокий худой старец в каком-то сером, почти до пят, балахоне, подпоясанном широким кожаным ремнем, на груди большой медный позеленевший крест с распятием, на голове суконная черная скуфья. Лик вытянутый, коричневый, как бы иконный, добрые голубые старческие глаза и длинная, клиновидная, сивая борода. На плече он держал блестящую, отработанную, острую лопату. Это был мантийный, со старого Афона, монах отец Патермуфий. Корявым, с черным ногтем, указательным пальцем он ткнул в нарукавные звезды моей гимнастерки, гимнастерки младшего политрука, и сказал: |
| 3 . Северо-Восточный Алтай, известный под названием Черни, обнимает обширное пространство, ограничиваемое с запада рекой Катунью, с юга – горами Айгулакскими и Чулышманскими, с востока – границами Китая и Енисейской губернии и с севера – верхним течением реки Томи. Весь этот край покрыт большей частью незначительными по высоте горными хребтами и отрогами, по склонам которых раскинулась чернь – густой, дремучий лес, состоящий из хвойных деревьев: лиственниц, елей и кедров – и придающий местности издали темный, как бы черный вид. Чернь встречается и в Центральном, и в Западном Алтае, но только узкими полосами, покрывая северные скаты окраинных белков, например Коргонских, Семинских, Тигерецких. Настоящая же чернь простирается вокруг Телецкого озера и к северо-востоку от него, то есть в Северо-Восточном Алтае. Здесь по склонам гор деревья растут такой чащей, что открытые виды редко встречаются. Хотя нижние части древесных стволов от глухоты леса голы, без ветвей и хвои, но путник видит перед собой только частокол из голых стволов да валежник, лежащий в хаотическом беспорядке: высокие стволы, отломанные от корня, лежат своими вершинами на ветвях соседних деревьев в разнообразных направлениях; другие лежат на земле, до половины уже вросшие в почву и покрытые сверху мхом; от иных остались только гнилые обломки, свидетельствующие о направлении, в котором лежало дерево. Зелени здесь не видно; под ногами кругом расстилается коричневого цвета мох, а вверху только видны сухие сучья. Где скат горы круче и, следовательно, почва доступнее для солнечных лучей, там гнездятся кустарники черной и красной смородины; а если скат еще круче, он покрывается зарослями альпийских роз. С таких круч открывается суровый и угрюмый вид: гребни гор, покрытые щетиной хвойного леса, как будто хребты огромных свиней, тянутся внизу перед глазами зрителя один за другим. По рассказам, среди таких непроходимых лесов черни попадались иногда совершенно неведомые начальству селения, в которых жили старообрядцы, тщательно скрывавшиеся от надзора властей, еще недавно преследовавших их за веру. |
|
|
