| Всё плато через каждые сто-двести метров пересекают журчащие ручьи, текущие со склонов Народной. По леднику поднимаемся на верхнюю платформу и дальше спускаемся в долину реки Народы. Как назло, опять начался дождик, стало очень скользко, особенно на траве. Предупреждаю всех об осторожности, но всё равно молодёжь то один, то другой поскальзывается, падает на пятую точку. Особенно поражает Егор. Очень сильный, спортивный парень, но похоже, что из дома в поход он взял первые попавшиеся резиновые сапоги - скорее всего, папины, размера на три больше своих. Нога у Егора в них гуляет, из-за чего он то и дело падает, делая какие-то невероятные кульбиты при этом. - Не ушибся? - спрашиваю Егора. - Нет, не ушибся. И в следующее же мгновение, взмахнув руками, снова падает как подкошенный и пролетает несколько метров вниз по скользкому склону. Но Бог бережёт, ни одного ушиба. Егор из верующей семьи, ходит в храм, исповедуется, причащается. Папа и мама сейчас молятся за него. Против бесов Трое суток шли дожди. Несмотря на это, мы сделали попытку восхождения на Югру и Манси-Ньер, безуспешно. Чтобы не искушать судьбу, решили вернуться в европейскую часть Урала. Перешли через перевал, и на следующее утро проснулись при ясном голубом небе и ослепительно ярком солнце. Когда по цветущей долине подходили к Манараге, то казалось, что находимся в раю: птицы поют, альпийские луга в ярких цветах, всё благоухает, пчёлы летают, собирают мёд. Горы, озёра по пути завораживают своей красотой... На поляне под Манарагой огромный палаточный лагерь - палаток 30, не меньше. Шум, гам, веселье. Непривычно такое в безмолвных горах. Манарагу за красоту и её расположение - в центре Уральских гор, в стороне от горных хребтов - называют царицей Приполярного Урала. В переводе с ненецкого Манарага означает «Медвежья лапа». Вершина горы и вправду поднимается в небо растопыренной лапой - девятью многометровыми пальцами-зубьями, напоминающими царскую корону. Перед восхождением на неё всю ночь мне снились кошмары, словно старое кино прокручивали про революцию 17-го года - какие-то матросы, перепоясанные пулемётными лентами; красноармейцы в будёновках, стреляющие в меня из винтовок; и Владимир Ильич Ленин среди них, словно оживший памятник. Приснится же всякая чушь! Из-за этого «кино» наутро 7 августа встал я совершенно разбитый. |
| Пасха. Воскресение Христово. Осталось 4 дня Зимняя сказка (Затвор в Абхазии. Зима 1993) Зимняя сказка В зимнем лесу по сугробам одна Ходит легко и неслышно луна. В келье, под сенью могучих пихтин, Снегом завален, сижу я один. Как говорится, одно к одному, Старый обычай менять ни к чему. Зимняя сказка, храни нас, храни! Только зимой мы вдвоем — и одни! Декабрь 1993 г. Когда я остаюсь совсем один, Весь видимый хаос уходит безвозвратно. И сфера бытия становится понятна, Когда я остаюсь совсем один. И происходит то, чего не может быть. Что было слепо, глухо и безгласно, Вдруг ослепительно становится прекрасно, И происходит то, чего не может быть! Декабрь 1993 г. Петухи поют далече, Или мне чудное мнится? Необычный этот вечер Вправду есть иль только снится? То, что я за дальней кручей Обрести хочу спасенье И забился в край дремучий, Может быть, лишь наважденье? Как-то смутно все знакомо, И разгадка рядом бродит, Словно это чья-то дрема К своему концу приходит. Декабрь 1993 г. Иду в лугах раздольями двуречий Или стою в крутых известняках, И всюду груз отягощает плечи, Рождая боль в натруженных костях. «Се пяди дней моих» Ты положил в пространство, И вот оно лежит передо мной. Но дух влечет одно лишь Божье Царство Без царств земных, охваченных войной. < Ведь груз греха, что гнет хребет усталый, Не нужен там, где вольность и полет. О Царство Божие! Своей высокой славой Не презри мой за них пролитый пот! Декабрь 1993 г. Темнота уравнялась в объеме Как на улице, так же и в доме. Непроглядная всюду легла темнота, От горы до горы, от хребта до хребта. Ни огня вдалеке и ни искры в высотах. Только дышит во тьме беспредельное что-то. Январь 1994 г. Ночь. Я один. Мороз. Тишина. Неизмеримость. Простор. Глубина. Лишь одичавшая мысль запоздало Тычется в сердце, как прежде бывало. Но возмутить глубину ей невмочь В эту морозную звездную ночь! Январь 1994 г. В белых альпийских полях Горною пахнет весной. Греется в теплых лучах Первый цветок луговой. Греюсь и я у сосны. Книзу струится поток. |
| Не так проворно, как прежде, Иван лез по замшелым камням, изредка останавливаясь, чтобы подождать девушку, которая из последних сил упорно продвигалась за ним. Он хотел во что бы то ни стало выбраться из этой мрачной расселины. Там, наверху, наверно, был реже мрак, который густым туманом начал заполнять ущелье. Но у него уже не хватало на это ни решимости, ни силы. Вместе с тем очень хотелось как можно дальше отойти от города, до конца использовать этот дождливый вечер, который так кстати выдался сегодня и надежно скрыл от овчарок след беглецов. Изнемогая, Иван все выше и выше забирался в горы, ибо только там, в Альпах, можно было уйти от погони, а внизу, на дорогах, в долинах, их ждала смерть. Проклятые горы! Иван был благодарен им за их недоступность для немецких охранников и мотоциклистов, но он уже начал и ненавидеть их за то, что они так безжалостно отнимали силы и могли, как видно, вконец измотать человека. Это совсем не то, что его последний побег из Силезии: там легко было ночью шагать по полям и лугам – звезды в светлом небе указывали путь на родину. Они шли тогда небольшой группой. Тайно пробираясь в немецкие села и фольварки бауэров, добывали кое-что из съестного – главным образом овощи, а также молоко из бидонов, подготовленных у калиток для отправки по утрам в город. Весь долгий, мучительный от бездействия день, поочередно бодрствуя, сидели, забившись где-нибудь во ржи или кустарнике. Правда, страху натерпелись и там. Целый месяц, оборванные, небритые, страшные, пробирались они к желанным границам родной земли. Неизвестно, как остальным, а ему очень не повезло тогда: вырвавшись из рук эсэсовцев, он попал в руки таких же сволочей, которые с виду показались своими. Когда его везли в город, то просто не верилось, что они не шутят, – такие это были обыкновенные деревенские парни, незлобиво ругавшиеся на понятном языке, одетые в поношенные крестьянские свитки и, кроме дробовиков, не имевшие другого оружия. Только у того, что был с белой повязкой на рукаве, висел на плече немецкий карабин… |
| И он, подцепив пальцами, с треском сорвал с куртки винкель и номер; она по его примеру сразу же принялась сдирать свои. Но ноготки ее тонких пальцев были слишком нежны, а нитки не настолько слабы, чтоб легко поддаться. Тогда она шагнула к нему и, по-детски оттопырив полную нижнюю губу, повела плечом: – Дай. – Не дай, а на, – сказал он и повернулся к ней. Острые бугорки под влажной мешковиной куртки заставили его нахмуриться и сжать губы; она, заметив это, поспешно сгребла на груди складку и оттянула ее. После короткого колебания Иван взялся за уголок винкеля и сильно рванул его. Чтобы не оставлять следов, смял тряпки и сунул их в щель под камнем. – Грацие! Спасибо. – Ты где по-русски училась? – спросил он. – Италия, Рома училь. Лягер русска синьорина Маруся училь. Карашо русска шпрехен, я? – Хорошо, – равнодушно согласился он. – Понималь отшень лючше карашо, – похвасталась она, и Иван внутренне улыбнулся этой ее наивности. Он, правда, думал о другом. – Где Триест, знаешь? – О, Триесте! Горы, – живо отозвалась она. – Знаю, что горы. А где, в какой стороне? Она взглянула в одну сторону, в другую и уверенно махнула рукой туда, откуда поднималось над горами еще невидимое здесь солнце. – Туда дорога Триесте. «Дорога!» – невесело подумал Иван. Ничего себе дорога – через горный массив Альп, через теснины и реки, а главное – через густонаселенные долины и оживленные автострады. Не так уж близок этот партизанский Триест, о котором он столько наслышался в лагере. Но выбор у них был небольшой, и если уж посчастливилось вырваться из ада, так глупо было бы теперь дать повесить себя под барабанный бой на черной удавке. И потому надо идти. Идти, лезть, бежать! Не раскисать, собраться с силами, использовать весь опыт, все способности, перейти главный хребет, найти партизан – югославских, итальянских – все равно каких, только бы встать в строй, взять в руки оружие. В этом видел Иван теперь смысл жизни, наивысшее свое призвание и награду за все страдания и позор, пережитые им за год плена. В сыром мрачном распадке было холодно. Остывшее за ночь тело донимала дрожь. Хотелось скорее к теплу, на солнце. Отыскав подходящее место на склоне, они полезли между камнями вверх. На этот раз, впервые с момента их встречи, впереди лезла она, а он, немного отстав, карабкался следом, и это было похоже на первое взаимное доверие между ними. Каменистый склон тут был довольно крут, колодки скользили и падали с ее ног. Девушка наконец сняла их, взяла в одну руку и, хватаясь другой за колючие, твердые, как проволока, стебли какой-то травы, проворно, словно ящерица, прыгала с камня на камень. – Руссо, – не останавливаясь, сказала она, – ты ест официр? – Никакой я не офицер. Пленный. – Пленни, пленни. Я понималь. Кто до войны биль? Иван помедлил с ответом. То, что она начала допрашивать, ему не понравилось (вот еще мне особый отдел!), и он сдержанно буркнул: – Колхозник. – Что ест кольхозник? – Не понимаешь, а спрашиваешь, – грубовато упрекнул он. – Ну вроде бауэра, ферштейн? |
| После обеда был я у проповедника Штапфера, самого добродушного швейцара, и ввечеру ходил с ним прогуливаться за город. Сидя в беседке на возвышенном месте, смотрели мы на горы, которых вершины пылали разноцветными огнями. Тут понял я Галлеров стих: «Und ein Gott ist " s, der Berge Spitzen rothet mit Blitzen!» («Бог красит молниями венцы гор».) Между тем Штапфер начал говорить со мною, и мне должно было на несколько минут отвратить глаза свои от сего прекрасного зрелища. Когда же я опять взглянул на горы, увидел – вместо розовых и пурпуровых огней – ужасную бледность. Солнце закатилось. Я был поражен сею скорою переменою и готов был воскликнуть: «Так проходят слава мира сего! Так увядает роза юности! Так угасает светильник жизни!» Мне стало грустно – и мы тихими шагами возвратились в город. Ныне поутру был я у проповедника Виттенбаха, ученого-натуралиста, который перевел на немецкий язык Соссюрово «Путешествие по Швейцарии», выдал «Краткое наставление для путешествующих по Альпийским горам» и сочиняет теперь «Описание естественных произведений Швейцарии». Хотя он не одного вкуса со мною и никогда, по словам его, не читает книг, наполненных мечтами воображения, и хотя в любимых его науках я совершенный профан, однако ж мы нашли материю для разговора, и для него и для меня занимательную, – а именно мы говорили о Галлере, который был ему очень знаком. Между прочим, сказывал он, что покойник за два дни до смерти, несмотря на свою болезнь и слабость, с великим любопытством читал описание некоторых новых физических опытов и отчасти поверял их. Таким образом, самые последние часы жизни своей посвящал Галлер успехам наук, которые любил он страстно! – Виттенбах, путешествуя всякий год по самым отдаленнейшим горам, никогда еще не бывал в Цюрихе! «Я успею быть в городах и тогда, – говорит он, – когда от старости не в состоянии буду ходить по Альпам». На террасе встретился я ныне с графом д " Артуа, который там прогуливался со многими знатными французами. Он недурен собою и хочет показываться веселым, но в самых его улыбках видно стесненное сердце. Такие-то перемены бывают в жизни человеческой! – Прожив здесь недели две в загородном доме, едет он теперь в Италию, куда отправятся за ним и другие эмигранты. «Счастливый путь!» – говорят бернцы, которые никак не рады были сим незваным гостям. |
| Мы были в здешнем сиротском доме, где нашел я удивительную чистоту и порядок. В самом деле тут не много сирот, а более пансионеров, которые за небольшую сумму денег учатся и хорошо содержатся в сем доме. Оттуда пошли мы в публичную библиотеку. На прекрасном маленьком лужке, между домов, увидел я прикованного медведя, которому мимоходящие бросали хлеб и прочее, что он есть мог. Доктор Ренггер сказал мне, что в Берне всегда держат живого медведя, который есть герб сего кантона; что имя Берн произошло от немецкого слова Бер (то есть медведь); что герцог Церингенский, начав строить этот город, поехал на ловлю и положил назвать его именем первого затравленного зверя; что он затравил медведя и потому назвал город Бером, имя, которое после превратилось в Берн. – В библиотеке видел я много хороших книг и несколько изрядных картин, но всего более занимал меня рельеф, представляющий часть Альпийских гор, и точно тех, на которых я дни через три быть надеюсь. Тут видны сии горы в подлинных своих фигурах, долины, озера, деревни, хижины и даже маленькие дорожки. Но рельеф генерала Пфиффера, луцернского гражданина, должен быть еще гораздо превосходнее. Сей человек с удивительною неутомимостию странствовал по горам, срисовывал их – снимал меры – и все сие представил потом в малом виде с величайшею точностию. Два раза был он захвачен горными жителями, как шпион, и наконец для безопасности своей мерил горы по ночам при лунном сиянии, скрываясь от людей и водя с собою двух коз, которых молоко составляло всю его пищу. Из библиотеки прошел я на славную террасу, или гульбище, подле кафедральной церкви, где под тению древних каштановых дерев в самый жаркий полдень можно наслаждаться прохладою и откуда видна цепь высочайших снежных гор, которые, будучи освещаемы солнцем, представляются в виде тонких красноватых облаков. Сия терраса, складенная человеческими руками, вышиною будет в шесть или в семь сот футов. Внизу течет Ара и с великим шумом низвергается с высокой плотины. В стене, которою обведено это гульбище, нашел я на камне следующую надпись: «В честь всемогущества и чудесного божия провидения и в память потомству положен сей камень на том месте, откуда г. Теобальд Веинцепфли, студент, 25 мая 1654 года упал с лошади, и потом, быв 30 лет священником церкви в Керцерсе, в глубокой старости блаженно скончался 25 ноября 1694 года». Хотя иному чудно покажется, что человек, упав с такой вышины, мог жив остаться, однако ж это происшествие, по уверению бернских жителей, не подвержено никакому сомнению. Сказывают, что на студенте был тогда широкий плащ, который, захватив под себя много воздуху, удерживал его в падении и не дал ему сильно удариться об землю. |
| Границы прекрасной Франции вообще надо признать идеально устроенными. На западе от воинственных германцев страну отделяет могучий Рейн, быстро текущий меж холмов, а с юга - Пиренейские горы. И хоть воскликнул однажды Король-Солнце Людовик 14, ненадолго присоединивший к себе Испанию, «нет больше Пиренеев», но создатель Версаля ошибся тут, как и во многом ином: устояли те горы как естественные границы между двумя странами и народами. И это, безусловно, по природному закону. Позавидовать можно границам Италии: с запада, востока и юга - морские просторы, а с севера - высоченные Альпы. Впрочем, и у воинственных немцев с пограничными рубежами сложилось не худо, по крайней мере с трёх сторон из четырёх. О Рейне на западе страны уже говорилось, с севера оберегают её прохладные моря, с юга - снежные Альпийские перевалы. Когда-то германские императоры не раз вторгались в Италию через эти самые перевалы и даже захватывали Рим. Но в итоге пришлось тут отступить даже упорным немцам - этот рубеж оказался в полной мере естественным, трудно преодолимым. А вот с четвертой стороной света, восточной, Германии явно не повезло. Это с вечно неустойчивой, беспокойной и задиристой Польшей. Ни рек тут нет, ни гор, ни морей. И вот обе страны постоянно делили эти равнинные пространства, столетиями сражаясь меж собой. О нынешних границах между ними говорить не станем, они явно проведены искусственно, хоть и по рекам. Ну вот, вступление к нашей основной теме закончено, ибо Польша является не только восточным соседом Германии, но и одновременно западным рубежом России. И здесь мы сразу попадаем в самую болезненную точку сюжета, ибо русско-польская граница уже вторую тысячу лет остается на всём обширном пространстве нашей родины самой неудобной, постоянно меняющейся, беспокойной, многократно пресекавшейся с разных сторон с враждебными, самыми решительными намерениями. Присмотримся же, но не станем торопиться, отложим рассмотрение этого подлинно драматического вопроса напоследок - тут речь должна идти не только о настоящем, но и о будущем. |
| 16 августа 2 часа. Показалось что-то. Сказали, что это маяк в Катании, но это оказался корабль. Прошел пароход (ванур), а земли все нет. От нечего делать молодежь начала разыгрывать одну сеньору, кажется артистку, но розыгрыш кончился ничем, так как один молодой человек не положил своего жребия. И опять пустое переливание слов. Море тихое. Начинается какая-то внутренняя работа, кажется, выгрузка, с неистовым стуком и зевом: virai basta! Облака группируются в чудную гряду гор. Не есть ли это такое же дивное отоброжение Альпийских гор, которое я видел два года назад, сидя у Каспийского моря, когда видится чудный гребень гор Кавказских, одетых легким туманом вместе с саклями и всадниками. 4 часа. Сцены с синьерою продолжаются. Четыре кавалера окружили ее и наперерыв сыплют остроты, вероятно самого нескромного свойства, ибо таков с ее стороны раздается смех. Я взялся за карандаш, и они, как бы испугавшись, разошлись. Ветер усиливается, хорошо теперь в пристани. Наши кавалеры уже и приготовились, обрились, переоделись, а берега все нет и нет, хотя горы уже видны давно. И вот волки опять собрались вокруг овечки, которая уже давно травлена, а потому не смущается ничем и смеется во все горло. 16-го. 6 часов вечера. Величественный вид горы Этны, и под нею города Катании на прекрасном берегу моря. Вдали видны осколки, бар. Кругом дивные облака. Боже! Какой прелестный уголок! 17 Августа 8½ ч. утра. Катания. Мы все там же, в порте Катании. Все тот же прелестный вид, но теперь при полном свете дня, он как-то не столь поразителен. Да и гора Этна наполовину одета утренним туманом. Город смотрит немного мрачно вследствие того, что многие дома давно некрашены, скоро покрылись дымом, несущимся отовсюду. а какие громадные дома, какие длинные улицы, какое множество повсюду народа! Почти как на Востоке. Производители работ сидят почти на улице в своих мастерских и здесь же производят продажу своих товаров. Есть все, но книг жители Катании вероятно покупают мало. Так что я, пройдя с версту, не нашел ни одного книжного магазина. |
| На карте качества воздуха видно опасное небо от Мексики до Канады. Чтобы спастись от лесных пожаров, придется проехать сотни миль. Итак, я действительно не знаю, куда мы поедем, но мы собрались на всякий случай. Я также упаковала сумку своих самых дорогих сердцу вещей, потому что это то, что я действительно хотела бы спасти от пожара. Это вещи, которые я не могла потерять навсегда, включая драгоценности моей покойной матери, любимый журнал, рукописные открытки и кофейную кружку с моей первой гонки в Орегоне. Когда я аккуратно поместила все в огромную сумку, я была благодарна за то, что у меня было время, чтобы упаковать эти незаменимые вещи. У многих людей в моем окружении времени не было. Они проснулись от того, что сотрудники службы экстренной помощи стучали в их дверь посреди ночи и велели им идти. Последствия пожаров. Фото: Rob Schumacher/AFP/Getty Images Методично перемещаясь по дому, решая, что взять, а что оставить, я представила, как потеряю все в один миг — ужасная реальность, о которой я никогда не думала до этой недели. Я уверена, что многие из орегонцев, которые видели, как их жизнь перевернулась, а их дома выжгли пожары, вероятно, чувствовали то же самое. Уничтоженная красота Меня поразило, насколько хрупка такая большая часть жизни: наши дома, наше здоровье, наши близкие, наша земля, наша собственная жизнь. Мы можем потерять что угодно или кого угодно. Это то, что всегда было правдой. Я смотрю в окно на кроваво-оранжевое солнце, горящее за меловым небом. Это апокалиптический пейзаж. Интересно, когда мы снова увидим голубое небо. Когда мы сможем сделать глубокий вдох и не беспокоиться о повреждении наших легких. Я с грустью вспоминаю свой последний пробег по пустыне вокруг горы Джефферсон в штате Орегон, горы к северу от нас, которая сейчас охвачена пламенем. В тот день шторм закрыл вид на самые живописные места, где альпийские луга переходят в потрясающий вид на ледяной вулкан. — Ничего страшного, он никуда не денется, — сказала я своему другу, когда мы мчались сквозь дождь и облака. — Увижу в следующий раз. |
| Офицеры (е один голос). Благодарствуем вам, Михайло Михайлович! спасибо всем вам! Все, т.е. лекарь и оба офицера. Прощайте! (Снимают шляпы, кланяются и идут.) Огонь-Огнев, Махотин оба юноши и гренадёр Кирилов (встают). За ласковое слово покорнейше благодарим! (Садятся.) Огонь-Огнев. Сон ужасно одолевает; Вот другую ночь до сей минуты очей не смыкал; ляжем-ка с тобою, Петр Иванович, да хоть часок соснем. А вы (к юношам) не спите, да чуть шорох, тревога, становитесь наготовь и будите нас честно, прикладами. Ложись-ка, Петр Иванович. (Ложатся под навесом горы, крестятся и засыпают; гренадер Кирилов спит. Юноши очищают свою амуницию, улаживают ее, оправляют повязки на своих ранах. Так минуты три-четыре продолжается тишина. Внезапно слышен вдали голос благозвучный, величественный, бас, не совсем-то внятный.) Голос поет. Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог творяй, творяй чудеса! (Юноши взглядывают друг на друга.) Первый юноша. Это он! Второй юноша. Кажется, его голос! (Голос повторяет святой этот стих. Он становится вполне внятен с последним припевом: творяй чудеса!) Сцена VI (Показывается бравый молодой гренадер, с обвязанною головою, неся ружье на перевес; Он обвешан французскими ранцами; поет:) С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог! и т. д . (Выходит на площадку, озирается на все стороны, и увидав влево, вдали, при скале огонек, останавливается; рассматривает и говорит радостно:) Это они… точно они! Вот два ружья унтер-офицерских; вот и гренадерские колпаки на ружьях… Да, это они, души моей радость! (Скрестив на груди руки, он тихо творит молитву; окончив ее, громко говорит:) О, благодарение Тебе, мой Создатель! Юноши унтер-офицеры . Это наш витязь Гавриил! точно, это он!… (Вглядываются, Звонов быстро подходит к костру; юноши, увидав его, вскрикивают от радости и бросаются к нему; все его обнимают, целуют, говоря каждый свое:) Брат, ты жив? — Слава Богу! сын мой жив! — Хвала милосердому! Звонов. Благодарение Господу Богу: жив-то я жив, как видите; но слетев с горы в пропасть, поизмялся; плохо было мне, мой отец, мои братья! (Махотин сажает Звонова на чурбан дерева ; с него снимают все тяжести .) |
|
|
