| Сознавая нравственную ответственность, которая на мне лежала, я пережил тяжелые дни… Я мчался на почаевских лошадях то туда, то сюда, объезжая лагерь, и наконец решил перенести свою резиденцию из Житомира в маленький монастырек в г.Дубно, чтобы, оставаясь в связи с Почаевым, находиться неподалеку от моих несчастных галичан. События надвигались грозные. Тучи сгущались. На фронте со дня на день положение было все хуже и хуже. Возникла тревога за судьбу Почаевской Лавры. Отступление уже началось… Ужасная картина! Один за другим тянутся поезда, груженные военным имуществом… На открытых платформах везут пушки, к ним примостились солдаты и едут, обняв пушечные жерла… А по дорогам в беспорядке движутся войсковые части… То тут, то там виднеется зарево пожаров — это наши, отступая, подожгли интендантские склады, деревни и хлеба. Урожай в тот год был чудный; стоял июнь месяц: нивы уже колосились… Поначалу было дано распоряжение — выселить всех галицийских крестьян поголовно; потом его отменили. Кое–какие деревни уцелели, но хлеб сожгли. Я поехал в Почаев. Собрал монахов, чтобы предупредить их о надвигающейся беде. Смотрю, лица у них угрюмые, трагические… – Враг близко, отцы, — обратился я к братии. — Может быть, Почаев перейдет в его руки. Думаете ли вы оставаться, или бежать? Оставаться, разумеется, — подвиг, а подвига предписывать нельзя. Если бы остались, вы увенчали бы Лавру славой, заслуга ваша была бы великая… Потом о вас будут говорить: вот какие стойкие были почаевские иноки! А я всем, кто останется, низко поклонюсь. В округе нужда большая в требах, священники люди семейные, им оставаться трудно, а мы, монахи, ничем не связаны. Я не предписываю, а предоставляю вашей совести решить: оставаться — или уезжать. У кого нет мужества, пусть уезжает — его судить не могу, не имею права. Подумали монахи, подумали — и разделились. Человек тридцать из них — самый цвет Лавры — остались (двое попросили разрешения принять великую схиму); а остальные заявили: «Мы, владыка, по немощи нашей решили уйти…» |
| Свою главную квартиру он основал в Фаанахе, ханаанском укрепленном городе в юго-западной части равнины, на длинном отроге Кармильского хребта, покрытого теперь масличными деревьями, где и теперь стоит деревня, носящая древнее название Таанак. Фавор, подобно огромной башне, вздымался в отдалении верстах в 25 к северо-востоку; вершина его ясно виднеется из-за холмов малого Ермона, занятого двумя деревнями Ендором и Наином и замыкающего эту великую равнину, во главе которой и стоит Фавор. Вся поверхность Ездрилона перерезана сухими водяными протоками, которые получают влагу со всех окружающих гор и, после дождевых бурь, превращаются в потоки. Все эти потоки в северозападной части соединяются в одну реку, известную во времена Сисары под назватем Киссона, то есть извилистого потока, который бурно стремится по глубокому извилистому ложу, имеющему до 2 сажен глубины и 7–10 сажен ширины, направляясь к Средиземному морю. Самая опасная часть в его течении находится как раз близ Фавора, где источники, из которых выходит Киссон, составляют целую сеть прудов и ручьев, которые, будучи окаймлены камышами и кустарниками, быстро после дождя превращались в обширную и опасную топь. Здесь, в Ендоре, войско Сисары и обречено было на погибель. Равнина Ездрилонская во все времена была главным боевым полем Палестины. Здесь некогда сражались Тотмес III, Рамзес II и Рамзес III. Здесь фараон Нехо одержал победу в той печальной Мегиддонской битве, в которой был убит царь Иосия во время столь ужасного побоища, что самая эта битва сделалась в последующее века образом самых ужасных поражений 738 . Здесь поочередно сражались армии ассирийских завоевателей, крестоносцев и Наполеона I, и на горах именно Гелвуи, в ее восточной оконечности, погибли впоследствии Саул и Ионафан. И вот, когда два враждебные войска заняли свои позиции, нужно было приступить к военным действиям. Израильтяне сами по себе едва ли могли бы осмелиться выступить против страшного для них врага, но с ними была мужественная Девора, которая и дала знак к нападению. |
| – Всё, Люда, – говорю, – мы останавливаемся. Тут рядом чабаны. А волки начали свои круги сужать. Я бегаю, ору, и так продержались мы до утра. Стало подниматься солнце. Я упал, обессиленный, и замертво уснул. Глава 8. Чабан Просыпаюсь – Людмила рядышком сладко посапывает, уткнувшись головою мне в плечо. Где же волки? – думаю, ничего не понимаю. Осторожно поднимаюсь, чтобы не встревожить свою спутницу, и осматриваюсь по сторонам – нет никого! А вдали юрта виднеется, и туман клубится у горизонта. Поразительно, думаю, волки ушли и не загрызли нас! Есть у татар легенда об одном кочевом племени и белом волке. Племя заблудилось в лесу и попало в окружение врагов, но тут появился белый волк и вывел племя из окружения своими только ему известными тропами и спас людей от верной гибели. Неужели и эта хищная стая сознательно повела нас к юрте и тем самым спасла от смерти? Вскоре проснулась Людмила, и мы направились к юрте. Всматриваюсь вдаль и вижу – несутся навстречу волкодавы с короткими, отрубленными хвостами. Ну, думаю, от волков мы спаслись, от собак же не спасёмся, загрызут на части. Слышал, что собаки хуже волков, могут разорвать не только взрослого человека, но и ребёнка, собаки непредсказуемы. Смотрю, чабан скачет на лошади. Отстегал этих волкодавов, и они ушли назад. Он подскакивает к нам и спрашивает: – Это вы сбежали от хозяев? Нам, всем чабанам, передали о вас. Я слышал – син татарин . Я утвердительно кивнул ему головою. – Мин дэ татар , – сказал он. Мы разговорились. Оказалось, что его сожительница – родом из Башкирии. Добрый человек привёл нас к своей юрте, накормил, а позже, когда мы познакомились ближе, я стал помогать ему нарезать кизяк. Все руки мои были изранены в камышах, и был я плохим ему помощником, но добрый человек относился ко мне терпеливо, быть может, с жалостью. Позже я помылся, побрился, почистил свою одежду. Когда приезжали наши рабовладельцы, мы с Людмилой прятались под кроватями и слышали, о чём они беседуют с чабаном и его сожительницей. Рабовладельцы им говорили: |
| Село Староградско в центре Косово - одно из немногих оставшихся здесь смешанных сел края. Рядом с албанцами живет и несколько десятков сербских семей. В центре села находится пункт КФОРа - международного миротворческого контингента, призванного обеспечивать в Косово мир и порядок, а в данном конкретном селе охранять сербов. Вышка для контроля, небольшой дом, окруженный со всех сторон мешками с песком и колючей проволокой. Никого не видно. Да и на улицах совсем мало людей - середина рабочего дня. Но во дворе семьи Живич кипит деятельность - бегают дети, из сарая доносится хрюканье, около крыльца толпятся куры. Обычный двор средней сербской семьи в Косово. Вот только дом староват, не поправлялся уже несколько лет и на глазах разваливается. На заднем дворе виднеется новая постройка, но подойдя ближе, видно, что работа брошена уже давно. В доме нет мужчин... С 23 июля 1999 года две женщины Живич с семью маленькими детьми оплакивают своих мужей и день ото дня стареют от непосильной работы, отсутствия средств к существованию и хотя бы какой-то надежды. Единственная поддержка и помощь, которую они видят, исходит от свекрови - матери двоих братьев, убитых до сих пор неизвестными правосудию бандитами в тот памятный летний день. Радован и Йовица Живич, два брата, старшему из которых было 30 лет, июльским вечером 1999 года вместе с еще 12 соседями-сербами вышли в поле убирать пшеницу. Из 14 человек домой не вернулся никто. Все они остались в поле, кто застреленный, кто забитый лопатами и палками. Младшей дочке Радована в то время было 5 лет, младшей дочке Йовицы - три месяца... - Полицейское расследование длится до сих пор, - говорит Весна, вдова Радована. - Но реально ничего не происходит, только бередят нам раны. Приходит полиция, в сотый раз допрашивают, забирают фотографии. Обвиняют нас - трех измученных женщин - в том, что мы на огороде прячем оружие... Мы не были тогда с нашими мужьями, иначе были бы сейчас тоже мертвы. Что мы можем сказать о происшедшем? Допрашивайте других, допрашивайте албанцев. Делайте что-нибудь. Но албанцев не трогают, расследование и не выходит за пределы сербской части села... |
| От Роуса же я впервые услышал о «Вехах французской словесности» Литтона Стрейчи и, начитавшись его, полюбил недолгой, а возможно и мнимой, любовью Расина. Как хитро Стрейчи вел атаку; «Обычный английский читатель наверняка думает — если он, конечно, думает, — что Расин — это скучный, холодный, устаревший автор». Много понимающие о себе юнцы принимали этот вызов без колебаний, и, отправляясь в лес (чтобы погулять, а не улизнуть от крикета, как прежде, потому что по требованию Кеннета Ричмонда 1 меня освободили от всех игр), я вместо «Поэмы о Гадесе» клал в карман «Беренику». 1 Психоаналитик Грэма Грина. — Прим. перев. Тогда же я полюбил берхемстедский пейзаж, и эта любовь не покидала меня никогда. Посредственная политическая баллада Честертона «О первом дожде» трогает меня как истинная поэзия, потому что в ней есть строчки: «Высоты Чилтерн накрывает буря». Ивинго и Олдбери всегда значили для меня больше, чем Дартмур или йоркширские холмы, а укромные поляны чилтернских высот были мне тем более дороги, что они вплотную подступали к предместьям Метрополии, то есть были почти что заграницей. Их кусты наполовину скрывали сухое русло Ручья Слез, который назывался так потому, что вода появлялась в нем только накануне войны. Он ожил перед войной с бурами и в июле 1914 года. Я видел его в дни мюнхенского кризиса, и он был сухим, но я не смог приехать и поглядеть на него в сентябре 1939 года. Расстояния в этой местности были скорее вертикальными, чем горизонтальными. Зеленый Джек, увитый листьями, плясал всего в нескольких футах от школьной спортивной площадки, а разговорившись однажды в станционном буфете с носильщиком, я узнал, что за пятнадцать лет, которые прошли после смерти его жены, он ни разу не был на Хай–стрит (до нее было футов пятьсот, не больше). Берхемстед ассоциируется у меня со стихотворением Рильке, где за «узкогрудыми» провинциальными домами виднеется «последний в сумерках фонарь, под ним пастух». Странно, что в то самое время, когда я читал во время прогулок Расина и «Сезам и Лилии» Рескина, я начал сочинять сентиментальные истории, которые излагал потом плохой ритмической прозой. |
| Эти развалины, не раз упоминаемые путешественниками прошлых веков, мы и ищем. Скоро появляется указатель: «Эль-Тюбю». Слева вдруг обнаруживается необычная для этих мест постройка – подобные ей тысячелетние башни стоят по другую сторону Главного Кавказского хребта, в православной Сванетии. В окружении невысоких домов балкарского села она смотрится совершенно инородно, сразу и не поймешь почему. Может, потому, что башня много древнее всех прочих построек – ей тоже около тысячи лет. Хотя нет, не поэтому – просто она выглядит, как остатки большого корабля, выброшенного на берег там, где живет народ, забывший, как ходят в море: видно, что башня принадлежит не только к другому времени, но и к другой цивилизации, не балкарской. Подобные этой древние башни во множество сохранились по другую сторону Главного Кавказского хребта - в православной Сванетии Мы не очень хорошо знаем, где находится искомое, и поэтому минуем поселок, который, несмотря на наличие во дворах машин и тарелок спутникового ТВ над некоторыми домами, кажется нетронутым временем – или нашей страной. Проезжаем по мосту и направляемся дальше. Слева за Чегемом, пенящимся по дну ущелья так энергично, что встречные волны, закипая у больших камней, словно бодаются друг с другом, вдруг вырастают странные островерхие постройки, сложенные из желтых камней, – это древние могильники. Их окружают остатки какой-то кладки. Дальше виднеется современное кладбище. Мы видим невысокого светловолосого мужчину с обветренным лицом: держа в руках обструганную толстую палку – посох, облегчающий передвижение по горным склонам, он куда-то шествует по обочине дороги. Останавливаемся, предлагаем подвезти. Наш новый знакомый отлично говорит по-русски, почти без акцента, разве что усиливает согласные, выговаривая их как-то особенно твердо, с перекатным «р». Он с удовольствием садится в машину и, как экскурсовод, отвечает на наши вопросы. Те островерхие постройки? Да, это склепы, «Мерррртвый Горррод», – с нажимом говорит Ибрагим. Наконец мы спрашиваем прямо: есть ли тут развалины христианских церквей? |
| янычарами. Пред входом в Босфор все пассажиры встрепенулись; морской болезни, как небывало. Показались на кают-компании не только слабая гречанка, но и две дочери капитана – черногорки, благодушный отец которых похож на почтенного немца. Любезный доктор усердно докладывал мне о всех достопримечательностях, представлявшихся нам еще издали. По обеим сторонам Босфора, при входе в него, видны бастионы, а за ними чуть приметные земляные валы, из коих глядят прямо на Босфор темные дула крупповских пушек. Пароход наш остановился; помощник капитана отправился в санитарный карантин, стоящий на азиатском берегу, а мы не могли оторвать глаз от очаровательных картин панорамы, широкой лентой развертывающейся по обеим сторонам Босфора. Между тем, мимо нас сновали пароходы, корабли с разнообразными флагами, разноцветными куртками матросов; а вот и Босфорские лодочки, в которых разъезжают солидные толстые эффенди, у ног, которых по полудюжине сомнительных красавиц, покрытых темными чадрами, а в веслах по паре и четверке рослых болгар или черногорцев в расшитых жилетах и фустанеллах с живописными шапочками и турецкими фесками. Нескоро явились к нам члены санитарной комиссии, но за то, очень скоро кончился визит их, так как толстый грек, поставщик наших волов в Константинополь, должно быть, поспешил порядочно раскошелиться. И мы двинулись не быстро, чтобы не столкнуться со встречными пароходами и кораблями. За наш пароход прицепилось множество разного калибра лодок. И это, говорят, дозволяется делать всегда, в видах возбуждения симпатии. Другие европейцы не позволяли делать этого, но увидев, как чернь расположена к русским, стали делать то же. И вот, все турки катаются на счет всех европейцев, так как, вероятно, не знают русской пословицы: «любишь кататься, люби и саночки возить». Обязательный доктор, по мере движения нашего, сообщал: вот древняя Византийская башня и часть стены, а там, за рядом домов дачников, Баук-дере, где вон виднеется небольшое, но прелестное летнее помещение нашего Посольства, с чудным вековым парком из платан, далеко видных на высоком косогорье. |
| «Я осмотрел у вас одежду и чашку. Радуюсь, что эти вещи нашел у вас в совершенной исправности. С моей стороны, я обещаю вам милость Хэшана и надежду на курс обетов. Не знаю только, что найдет в вас Делопроизводитель. Приготовьтесь; нынешнюю ночь он намерен разузнать прежнюю вашу жизнь!» Этою речью оканчивается и собрание. Проводивши Наставника в его покои, все расходятся по кельям в ожидании заката солнечного. Едва стемнеет – снова бывает сбор в той же зале. Впрочем, зала хотя и та же, но вид её совершенно изменился. Столы исчезли; кресло отодвинуто в глубину залы, позади кресел виднеется столик со стулом; сотни свеч разливают яркий, ослепляющий свет и облака дыма, от курящихся пред истуканом Будды разных благовоний, волнами носятся в пространстве. Буддисты говорят, что величие залы имеет большое влияние на откровенность кающихся, что самый закоренелый злодей, пораженный нечаянностью, растеряется и невольно выскажет свои задушевные тайны. Впрочем сами же сознаются, что это средство не всегда действительно, что тело никогда почти не обходится без пособия вразумляющего жезла, 65 и при том пособия значительного. Делопроизводитель, по обычаю, приходит после всех, покланяется Будде, занимает свое кресло и просителей приготовляет к сознанию следующею речью: (Между тем письмоводитель с необходимыми своими принадлежностями – занимает стул, что приготовлен сзади кресла). «Природа наша в существе своем совершенно чиста, светла; она выше форм явлений (шен-ме). Если есть совершенные и негодяи, то это различие зависит от страстных движений, омрачающих и оскверняющих нас. Вот почему всякому, кто почувствует в себе этот мрак душевный, необходимо как можно скорее прийти в чувство – очнуться. Для вас это важно и нужно, особенно теперь, когда вы готовитесь сделать первый шаг на пути к самоусовершению. Если не очистить скверн души теперь, то зло и после будет жить в вас и действовать. Только чистая мысль может быть надежною порукою чистых действий. Я теперь здесь для того, чтобы научить вас очистить душу и тело сознанием дел ваших. |
| Занимая центр необозримой панорамы вселенной, она процветала как сад. Взор обнимал всё пространство острова от мыса Пелора до мыса Лилибея; а от сего – до мыса Пахина. Я даже мог узнавать положение самых отдалённых городов, как то: Палермы, Марсалы, Агригента, Сиракуз; что ж касается до Мессины и Катании, то они были видны почти как на плане. К северу расстилалось Тиренское море, из коего восходили Устика и вся группа Эоловых островов; средь них отличался курящийся Стромболи. К востоку блистал лучами солнца пролив Мессинский; обозначалась вся южная Калабрия, начиная, от залива Поликастро и следуя обводу сапога Италии до самого мыса Св. Марии, где начинается поворот в Адриатическое море. Здесь на восточном берегу Сицилии белеют здания Мессины с крючковатым её портом, и она кажется в расстоянии токмо нескольких сажень; там обозначаются скалы мыса Алессо и Таормины; здесь пестреет Катания, окружённая всею роскошью природы; вот два озера Лентины, вот Августа, вот наконец Сиракузы и краеугольный мыс Пахин. За ним, через равнину моря выходит из волн дикая Мальта с прилежащими к ней островами Кумино и Гоцо; а немного подалее, Африканский остров Ликоза. К западу извивались берега Агригента, Мацары и Марсалы, против коей виден посреди моря остров Пантелария и едва виднеется берег Африки; но я не мало удивился, что западное море Сицилии с городом Трапани и Эгатскими островами заслонялись хребтами горы Эрикс. Без сомнения на всём Земном шаре нельзя найти зрелища равного сему. Я уже более двух часов занят был сими высокими предметами, как вдруг увидел недалеко от вершины влекущегося моего товарища, которого я полагал давно уже отдыхающим в доме. Видя сколь любопытство превозмогало в нём телесные его силы, я послал к нему на встречу Антония, и с помощию двух сильных людей, был он доведён до края пропасти; но едва только бросил он взор на жерло, как дыхание его было захвачено серными испарениями и он упал почти без чувств на тлеющий пепел; я велел немедленно свести его ниже, и там уже он очувствовался и поспешил спуститься к подошве. |
| Быть может, покажется трудным учесть сахар, находящийся в какой-нибудь лавочке. Однако, в чем в чем, а в собирании различных податей здесь, под руководством еврейских учителей, пошли очень далеко и с российского обывателя дерут не семь, а бесконечное количество шкур. И вот, при всем этом говорят старые фразы о райском блаженстве человечества под советской властью, о бесплатном образовании и больницах, бесплатных путях сообщения, квартирах, столовых и т.д. Однако каждый ребенок в советской России знает, что здесь даром никто не станет ни лечить, ни учить. И если не располагаешь сотней миллиардов, то даром можно только умереть, но и это не так удобно. Если случится умереть в советской больнице, то вас без всякой одежды бросят в большой красный ящик – “общий гроб”, в котором трупы валяются до тех пор, пока не наберется полный комплект попутчиков до места вечного успокоения, там тело сбросят в общую яму, а “общий гроб” отвезут на прежнее место насыпать новых покойников, яму же тоже засыпают землей только по наполнении ее полным комплектом покойников, который составляется из нескольких партий из “общего гроба”. Если умирает человек дома, то его отвозят в ту же общую яму на тачке. Мне часто приходилось видеть, как мальчишка тачечник толкает свою тачку, на которой лежит голый скорченный труп женщины, одна нога сползла и скребет по земле, ноги раскинуты, на колесе болтается пук волос, труп еле прикрыт рогожей, на которой лежит приобретенный по дороге хозяйственным тачечником угол. Мальчишка толкает тачку и напевает: “Ах шарабан мой, дутые шины, быстрее катит он машины”. Или вот еще – на больших дрогах везут “общий гроб”, лошаденка бежит мелкой рысцой, крышка с гроба сползла и в гробу виднеется человек, корчащийся в агонии. Это значит, что “общий гроб” не мог больше дожидаться последнего для комплекта покойника и этого несчастного бросили в “общий гроб”, надеясь, что по дороге он должен умереть. Такова наша жизнь. А ведь это тысячная доля того, что мы видим, чувствуем и переживаем.” (Новое время, 5 сентября 1923 г., |
|
|
