| Мне сказали, что древних рукописей в библиотеке вообще нет и что имеющиеся рукописи не превосходят трехсотлетнюю давность. Я счел не интересным рассматривать такие рукописи. Наконец, спросил: нет ли у них училищного отчета за истекший год, или каких-либо протоколов, из которых можно было бы узнать о ходе дел училища. Но ничего такого не было в библиотеке, так как ни протоколов, ни отчетов совсем не существует. Впрочем мне поднесли в подарок брошюру, заключающую в себе «Устав Халкинской богословской школы великой Христовой церкви» 1574 . Библиотека не велика. Она имеет саженей 15 в длину и ширину – в один этаж. При выходе из библиотеки я увидал надгробный памятник, который, как мне сказали, поставлен на могиле похороненного здесь какого-то патриарха Константинопольского. Какой прекрасный вид открывается на все стороны: вот чуть виднеется Константинополь, а вот Принцевы острова; небо ярко – голубое, какое я видел только раз с горы Машук в Пятигорске. А море, море – как прелестно оно здесь, играя своими синими волнами 1575 . Мой Серб пригласил меня к себе в комнату. Он жил вдвоем с своим соотечественником – молодым человеком, не имевшим церковного сана, но носившим подрясник, подобно всем питомцам школы. Из разговоров с моим Сербом я узнал, что в училище всего 78 учеников (если намять не обманывает меня), что из славян учатся только двое: он, да его товарищ (которого я и увидал в комнате моего собеседника), что из болгар никого нет в училище (это и понятно), что дисциплина строгая, так что он сам, не смотря на свой духовный сан, в —535— случае если отправляется купаться, испрашивает разрешение от ректора. Он мне сказал, что по окончании курса в Халки, намеревается поступить для продолжения образования в Киевскую Академию. Я звал его в нашу, но он остался при своем выборе. Он дал мне свою карточку, которую я тогда не посмотрел и на которой потом прочел следующие греческие слова: «Дионисий Петрович Протосинкелл». «Протосинкелл»! Но что такое сербский протосинкелл – не ведаю. |
| На протесты духовенства и верующих Рютин безапелляционно заявил, что вскрытия требует производимое научное исследование и он просит не вмешиваться в дела Комиссии. Тогда профессор Бушмакин возразил, что он не видит нужды во вскрытии внутренних органов, так как по наружности можно судить, каково состояние органов внутри. К тому же у медицинского персонала, совершенно не предвидевшего возможность анатомической операции, не оказалось оперативных инструментов, благодаря чему вопрос скоро ликвидировался. Но на смену ему поступает новое заявление Рютина о том, что необходимо исследовать – один это человек или составлен из нескольких человеческих тел. Абсурдность предположения была коротко изобличена представителями науки, заявившими, что никакого сомнения в целости тела не остается. Тогда поступает требование того же представителя власти о необходимости исследования спинной части тела. Скрепя сердце священнослужители приступают к последнему моменту страшного «научного исследования». Тело Святителя слегка приподнимается и с благоговением повертывается вверх спиною. При повертывании с тела Святителя ссыпалась вниз вековая пыль и несколько комочков земли, оставшихся, по-видимому, от момента погребения. Кожа на затылочной части головы сохранилась явственнее, чем впереди, и на ней во многих местах отчетливо видны остатки волос темно-русых с проседью. Члены Комиссии спрашивают духовенство – сколько было лет «Иннокентию, когда он помер». Указание на 54-х летний возраст удостоверило спрашивавших в отношении наличия седины. В шейной коже глубоко впилась цепочка наперсного креста Святителя, а под нею сохранился маленький пучок темно-русых с проседью волос, отставший от тела. Кожа на спине сохранилась особенно хорошо; местами цвет ее остался нормальным, на что было обращено особое внимание представителей науки и врачей-экспертов; на оконечностях кожа слежалась в виде складок, мускулы здесь выражены более отчетливо особенно мускулы двигательных мышц. Мягкие седалищные части иссохли, оставив в этом месте темно-красные округления наподобие запекшейся крови; местами кожа покрыта истлевшими волокнами материи (власяницы); на одре виднеется несколько беловатых личинок (подобие моли). |
| —545— мер, имевших цел – положить предел еврейской колонизации и увеличению поселений в Палестине. В 1892 году оно запретило высадку русским и румынским евреям в портах Святой Земли и предписало не продавать им никакой недвижимости. Заиорданье для них было совершенно закрыто. Право передвижения по Палестине было строго ограничено и соединено со всевозможными стеснительными мерами. Покупка новых земель запрещена была не только единичным евреям, но и обществам, и всемогущему Ротшильду. Таковы основные черты положения колонизационного дела в Палестине. Наш путь лежал через одну из таких колоний, Зихрон-Яков (Самарин), и мы имели возможность ближе ознакомиться с делом еврейской колонизации и ее действительным положением. Колония Зихрон-Яков основана румынскими евреями. Почва, выбранная переселенцами, известковая и глинистая усеянная камнями, и потому малоплодородная. Хлебопашество было немыслимо, и колонисты перешли к плантационному хозяйству. Но скоро средства были истощены, результаты же были ничтожны. Тут-то вовремя пришел на помощь Ротшильд с своими капиталами и снабдил их всем необходимым. Каждый поселенец этой колонии до последнего времени обошелся ему от 30–40 тысяч руб. По общему признанию, теперь Зихрон-Яков самая большая (жителей свыше 2500 ч.) и самая красивая колония во всей Палестине. Это даже скорее город, чем простая колония. Она расположилась высоко над берегом моря, на крутых отрогах Кармила, среди богатой и роскошной зелени. К ней ведет превосходное шоссе, въехав на которое, мы сразу увидели перемену в окружающей природе. Дикие запущенные заросли сменяются образцовыми садами и прекрасно обработанными виноградниками. Рука человека произвела здесь чудную метаморфозу с почвой и природой: она вызвала к жизни ее дремлющие силы, и дикая, пустынная местность обратилась в цветущий сад. Всюду видна культура человека. Колония раскинулась несколькими, правильно разбитыми улицами. На соседних холмах виднеется несколько маленьких предместий Зих- —546— рона. При въезде, Зихрон сразу производит впечатление шумного центра, где жизнь и деятельность бьют ключом. |
| —86— миросозерцания и настроения, в котором вылилась вся его светлая, идеалистически настроенная душа. I. Биографические сведения из жизни Г. Ульрици На старом городском кладбище в Галле, среди множества курганов, скрывших под своей землей много славных имен, едва заметно виднеется могила с водруженным на ней высоким прямым и гладким крестом. На этом кресте сделана надпись: «Я живу, и вы будете жить». 63 В этой могиле похоронена жена Ульрица, а надпись сделана им самим, как бы в завещание всем живым людям его веры в один из главнейших догматов христианского вероучения, – в догмат бессмертия и загробной жизни после воскресения, приобретенного для людей Христом через Голгофский Крест. Здесь явно звучит основной мотив настроения человека, искренне, глубоко и убежденно верующего, ни от кого не скрывающего своих убеждений и ставящего последние в основу своего миропонимания и жизни. Миросозерцание Ульрици, в самом деле, было построено на христианском базисе и, опираясь на почву научных данных из всех отраслей человеческого знания, в последней инстанции возводилось к системе христианского теистического мировоззрения и было по существу христианским. Про жизнь Ульрици вообще можно сказать, что она, одновременно была и проста и сложна. Проста она была со стороны внешних фактических данных, где всё было так ясно и определенно, так положительно и солидно. О сложности же жизни Ульрици можно говорить, принимая во внимание богатство и разнообразие её внутреннего содержания, ту массу разнородных элементов, из которых сложился весь его нравственный облик, и развилось у него округленное, законченно-цельное миросозерцание. Внешняя или фактическая сторона жизни Ульрици, особенно в период его детства, отрочества и юности, была небогата событиями. Сын важного почтового чиновника, —87— Ульрици родился 23-го марта 1806 года в небольшом саксонском городке Нидерляузица Пфöрдтене, где его отец занимал видную должность почт-директора. Затем Ульрици, еще совершенно ребенком, приходится, вместе со своими родителями, последовательно менять два раза свое местожительство сначала – Пфöрдтен на Лейпциг, а потом – Лейпциг на Берлин. В Лейпциге, куда Ульрици попал на пятом году своей жизни, вместе с отцом, переведенном туда в 1811 году на должность обер-почт-директора, начинается и школьное образование Ульрици: здесь он скоро поступил в низшую начальную народную школу (gemein-Schule), которую и посещал всё время, пока оставался в Лейпциге, т. е., около четырех лет. |
| —418— договором, заключённым с Турцией Шафировым. Приглашая к себе на диспут редкого гостя, которого не без основания называла в посвящении к тезисам своим „преизящнейшим благодетелем“, Академия желала, разумеется, полного успеха в предстоявшей ему тяжёлой борьбе с неверными и вместе напоминала, что исход её зависит не от одних его личных качеств, что всем этим старым преславным вождям: Александру, Цезарю и Ганнибалу „не своя естественная крепость и мужество, но божественная горняя десницы сила премногия торжественныя дарова победы“. Вверяя жизнь полководца со всеми русскими воинами „известной хранительнице и всемогущей рода христианскаго заступнице“, Академия напутствовала его „истинным изображеним“ чудотворной, благоговейно чтившейся всеми тогда, как и теперь, Киево-Братской иконы её, занимающим всё место над тезисами, посвящением вокруг герба графов Шереметевых 1640 и надписью под —419— образом, в которой рассказывается краткая история чудесного приплытия его по Днепру из Вышгорода в Киев 1641 . Другой экземпляр наших тезисов отпечатан 1642 на тонкой, в сгибах просёкшейся белой шёлковой ткани и поднесён был Академией сверстнику, а может быть и товарищу гр. Б.П. Шереметева по старой Киевской школе, митрополиту Иоасафу Кроковскому 1643 , портрет которого, представленного en face, в клобуке, мантии и наперсном кресте, с благословляющими именословно руками, и со- —420— ставляет центр украшающих тезисы гравированных изображений. Позади святителя, на Подоле, высится к небу величественный Богоявленский Братский храм, а непосредственно над ним, в облаках, из-за отверстых и поддерживаемых двумя ангелами завес виднеется в двойном лучистом сиянии Богоматерь с распростёртым над Киевом, его училищем и архипастырем омофором, окружённая небесными покровителями города с орудиями их прославления и архиерейскими инсигниями в руках 1644 . Вправо от митрополита и храма пять олицетворённых наук с их атрибутами в ногах и с надписью на свитке в руках парящего над головами их гения: Has exquisivi а juventute mea – сих взыскал с юности моей, а за ними в отдалении нагорная часть старого Киева с видом, вероятно, Михайловского монастыря и колокольни впереди его и с любопытной в топографическом отношении группой на горе и спуске к Подолу деревянных и каменных зданий и в числе их, думаем, церквей Андреевской, Десятинной и Трёхсвятительской 1645 . Налево от святителя изображена Паллада в воинских доспехах, с щитом и знаменем и множеством устремивших свои взоры к владыке учеников в подпоясанных кушаком кафтанах и киреях, с опушёнными по околышу мурмолками в руках. Они вышли и столпились возле |
| В военные и послевоенные годы работает своей картиной «Утро на Куликовом поле» (1943 — 1947) Александр Бубнов. Он штудировал исторические монографии, читал памятники древнерусской литературы, искал реквизиты, и писал, писал эскизы. На выставке можно увидеть два эскиза к работе – «Воин» и «Молодой воин». Алекснадр Бубнов. На Царьград Сила, позволяющая народу выстоять в любые времена, — в послевоенных работах Бубнова – «Богатырь», «Сказка», «Молодой Олег в походе». Эта сила – глубинного почвенного характера, отсюда – и былинно – сказочные мотивы. Алекснадр Бубнов. Оле за пиршественным столом Прошлое может мыслиться и через литературных героев, как в рисунке Константина Рудакова «Бал у Лариных» (1930-е годы). То, что нами воспринимается сегодня как историческая картина, может быть на самом деле вещью, написанной по горячим следам. Как картина Ивана Владимирова «Сдача в плен турецких солдат под Эрзерумом. 1915». Вообще произведения Владимирова – живописные и графические -осмысляются как исторический документ: Иван Алексеевич был художественным корреспондентом в период Русско-японской войны, Первой мировой… Картина Ивана Владимирова «Сдача в плен турецких солдат под Эрзерумом. 1915» Есть на выставке и плакаты в духе лубка времён Русско-японской. На одном из них сидит громадный мужик, сжимающий пушку, направленную в сторону мало симпатичных граждан, олицетворяющих Америку и Англию, в руках которых маленькие японцы. Подпись под изображением гласит: «Посидим у моря, подождём погоды! Видишь – какие страшные уроды виднеются из-за японской спины. Должно быть – его опекуны?… Заморские покровители! Покурить, господа, не хотите ли – нашей русской махорочки, что виднеется на горочке! А это — тебе, японец, и игрушка – наша российская пушка! Ну, скорей, что ль начинай, к нам на сушу выплывай!…» Пусть война эта не была победной, но сила духа русских солдат оказалась ничуть не меньше того, что было заявлено в том же плакате… Франц Рубо известен чаще как автора росписей «Бородинской панорамы». Но он писал не только прошлое, но и опять же — свою современность. Подтверждением тому — «Казаки в Галиции. Перед Брусиловским прорывом». Спокойная тихая ночь, за которой угадывается блистательная победа. |
| 7 Интерес, возбужденный Фроловым, льстил ему. Целыми днями, дежуря в лицее, он курил длинный чубук и выпускал облака дыма. – Сазонов, кремня! – кричал он. А когда Сазонов не откликался, он кричал ему: – Эй ты, фигура! Важная черта: и полковник и ставленник его, дядька Сазонов, пропадали по ночам, но утром являлись всегда перед звонком. Иногда по утрам полковник был хмур и хрипел, как удавленный, иногда же был благосклонен. Тайна полковника скоро объяснилась: однажды он распекал дядьку Матвея, утратившего дисциплину, заложил палец за жилет, и вдруг засаленные карты посыпались. Полковник был игрок. Побагровев, он приказал Сазонову собрать карты, сунул их в карман и, круто повернувшись, исчез. Сазонов был всегда трезв и скучен: взгляд его был бесстрастен. Он редко оживлялся. Однажды движения его были особенно медленны, взгляд неподвижен, он долго стоял перед Александром, не слыша вопроса, и Александр заметил, что руки его дрожали. Увидев удивление Александра, он улыбнулся ему своей детской улыбкой. Фролов забавлял Александра своей армейской хрипотой, частыми упоминаниями Алкорана и Эмилии. Памятуя опасную насмешливость Пушкина, Фролов смотрел сквозь пальцы на важные упущения: незастегнутые пуговицы, частые утери носовых платков, прогулки в непоказанное время и проч. Впрочем, хрипун был в самом деле добродушен. С Вальховским он вел разговоры военные: – Из наук ваших пригодится вам одна математика – для прицела. Я сам математиком был прежде. По всему было видно, что статское их обучение считал он временным. Иногда, собрав вокруг себя тех, кто поплоше: Мясоедова, Тыркова, Костенского, он рассказывал им о Наполеоне: – …И вот, сударь, получаю известие: авангард виднеется. Я командую, и что же? Оказалось, наши же. Ошибка! Прискорбно, но, как говорит Алкоран, – человек невольно может ошибиться. Ненавидевший Фролова Чириков говорил о нем, что он бежал из своего именьица Лонки, под Смоленском, при первых слухах о появлении Наполеона и в чем был. Фролов был артиллерист, и в этом была причина неожиданного его появления в лицее: сумев понравиться генералу Аракчееву, он был определен в лицей как воспитатель. |
| — Ну, а тут что рассказывала? — спросил Невструев, хранивший так же, как и другие, во время всего рассказа мертвое молчание. — Да и тут только и говорила, что гонялись всё за ней, а она все молитву творила да песком им в глаза бросала. — И ничего у нее не взяли? — спросил кто-то. — Ничего. Башмак только с ноги да ладанку с шеи потеряла. Всё они у нее денег за пазухой, сказывала, искали. — Ну да! Это какие разбойники! им все и дело за пазухой только, — растолковал Невструев и вслед за тем начал рассказывать про лучших разбойников, которые напугали его в Обоянском уезде. — Вот это, — говорит, — были настоящие разбойники. Становилось нестерпимо интересно, и все обратились в слух о настоящих хороших разбойниках. Невструев начал: — Шел, — говорит, — я из Коренной один раз. По обещанию от зуб ходил. Денег при мне было рубля с два да сумка с рубахами. Сошелся с двумя вроде… мещан на дороге. «Куда, спрашивают, идешь?» — «Туда-то», говорю. «И мы, говорят, туда». — «Пойдем вместе». — «Ну, пойдем». Пошли. Пришли в одну деревню; уж смеркалось. «Давайте, — говорю им, — ночевать здесь»; а они говорят: «Тут скверно; пойдем еще с версту: там двор будет важный; там, говорят, нам всякое удовольствие предоставят». — «Мне, говорю, никаких ваших удовольствий не надо». — «Пойдем, говорят, недалеко ведь!» Ну, пошел. Точно, этак верст через пяток стоит в лесу двор не маленький, словно как постоялый. В двух окнах светло виднеется. Один мещанин постучал в кольцо, собаки в сенях залаяли, а никто не отпирает. Опять постучал; слышим, кто-то вышел из избы и окликнул нас; голос, можно распознать, женский. «Кто такие будете?» спросила, а мещанин говорит: «Свои». — «Кто свои?» — «Кто, говорит, с борка, кто с сосенки». Двери отперли. В сенях темень такая, что смерть. Баба заперла за нами дверь и отворила избу. В избе мужчин никого не было, только баба та, что нам отворяла, да другая, корявая такая, сидела, волну щипала. «Ну, здорово, атаманиха!» — говорит мещанин бабе. «Здорово», — говорит баба и вдруг стала на меня смотреть. |
| В Радесе они живут в странной пятигранной комнате: вдоль одной из стен — низкое сидение, другая— сплошное окно; из него, за пестрым ковром крыши, заборов, цветов, за башенкой белого минарета виднеется вдали карфагенский залив; Ася мерзнет у грелки, читая арабские сказки; на ковре— теплый чай, издалека доносится песня араба, уныло-гортанная. В феврале стало тепло; поэт с женой любили бродить по узким улицам Радеса, блещущим изразцовыми колонками, простенками и верандами, любили смотреть на разноцветные плащи арабов — бирюзовые, зеленые, оливковые, шоколадные; подружились с шейхом, почтовым чиновником и рабочими. «Заметки» заканчиваются размышлениями о «черном пламени культуры», о тайне нигерийской культуры. Автор справедливо называет свою книгу «пестрым ковром»: она написана в широкой импрессионистической манере: впечатления, описания, размышления, философские экскурсы и лирические взлеты чередуются в ней в восхитительном беспорядке. Обещанная вторая часть «Путевых заметок» не была написана. Но в последние годы жизни, работая над своими мемуарами, автор кратко рассказал о конце своего путешествия. Из Радеса русские путешественники отправились в Египет. Восхождение на пирамиду приобрело для Белого огромный мистический смысл. Он рассказывает: «Мы вдруг ощутили дикий ужас от небывалости своего положения. Это странное физиологическое ощущение, переходящее в моральное чувство вывернутости себя наизнанку, называют здешние арабы пирамидной болезнью, средство от которой — горячий кофе; пока мы „лечились“ им, проводник, сев под нами на нижних ступенях, готов был принять нас в объятия, если бы мы ринулись вниз: а хотелось низринуться, несмотря ни на что, потому что все, что ни есть, как вскричало: „Ужас, яма и петля тебе, человек!“… Для меня же эта вывернутость наизнанку связалась с поворотным моментом всей жизни; последствие пирамидной болезни — перемена органов восприятия: жизнь окрасилась новой тональностью, как будто всходил на рябые ступени одним, сошел же другим; измененное отношение к жизни сказалось скоро начатым „Петербургом“; там передано ощущение стоянья перед сфинксом на протяжении всего романа». |
| Обломок киевской серьги-подвески (табл. X, I), в виде оборотной ее дощечки, хотя сильно разрушен, но любопытен по ее орнаментации. В средине эмалевый кружок весь выщербился. Кругом обычный венчик является в виде четырёх вырезок, эмаль которых представляет синее поле с белыми крещатыми звёздочками, вероятно, подобие матерчатой повязки, облегающей венцом или венчиком священное изображение. Промеж них три кружочка, заменяющие опять-таки драгоценные камни, имеют соответственные цвета (в одном кружочке, прочие разрушены): белый фон с красною каймою и четырехлепестковою красною розою. На место выпавшей эмали чаще виднеется дно лоточков столь сильного алльяжа, что кажется почти серебряным. К этому типу золотых серёг близок серебряный экземпляр из находок 1893 года (рис. 120). Рис. 120. Серьга Киевская из находок 1893 г. В Британском музее, в отделе «золотых украшений», древних, средневековых и византийских, мы встретили также одну золотую киевскую серьгу-колт, с эмалевыми украшениями. Серьга эта особенно малого размера, не более трёх сантиметров в поперечнике, сделана из очень тонких листов, лишена дужки, но сохранила четыре скобочки для жемчужной обнизи. Эмаль позднейшей русской работы XII века, исполнена на бледном золоте, дурной фактуры, представляет двух птичек, стоящих по сторонам кружка с лилейным бутоном в средине; на обороте кружок с крестообразною эмалевою орнаментикою и два сегмента или отрезки венчика с обычными аканфовыми разводами. Мы посвятили выше достаточно времени на рассмотрение всех золотых эмальированных серёг колодочек киевского, рязанского и владимирского происхождения и нам остается лишь дополнить эти сведения впоследствии историей дальнейшего развития того же типа в серебряных серьгах XII – столетий, оказавшихся в различных кладах. Перстни встречены во многих киевских кладах, как то: в находках сороковых годов (рис. 69 – 73); в кладе Лескова 1876 г. замечательный перстень со львом; в кладе Есикорского разом шесть серебряных перстней с штампованными резными крестиками, один также со львом, и одно кольцо с камнем; в усадьбе Гребеновского при диадеме оказался золотой перстень с разным изображением архангела и пр. Напротив того, на русском Севере перстни встречаются или встречались доселе очень редко, а именно мы можем указать только в Рязанском кладе 1822 года перстень, имеющий особенную форму и особое значение. На инородческом Востоке вообще, в частности же, на Волге и Каме, в Великих Болгарах и пр., весьма обильны кольца с камнями, по преимуществу с кораллами (обыкновенно выцветшими), но совершенно отсутствуют перстни с печатками. Если же мы всмотримся в ряд киевских перстней, то их значительное большинство относится к разряду византийских серебряных перстней с печатками, т. е. тех служебных перстней или, скорее, печатей, которые должны были появиться в древней Руси, вместе с грамотою, торговыми договорами и юридическими документами, словом с греческою культурою, и притом в Киевской Руси, по преимуществу. |
|
|
