| Человек Все рубрики Игумен Пантелеимон (Королев) «Это дар Божий — быть с человеком, который умирает» Возле выхода из станции метро «Спортивная» из-за высокого забора с табличкой «Московский хоспис виднеется купол маленького храма. Этот хоспис — больница для людей, умирающих от рака, однако внутри нет ничего угрюмого: палаты уютные, лица медперсонала жизнерадостные, под окнами — цветущий сад. В этом саду возле храма мы беседовали с Фредерикой де Граас о жизни и смерти, об обретении себя и служении другим. Дмитрий Моисеев Праздновать победу будем на том свете. О Гоголе, классике и современной литературе Еще святитель Василий Великий рекомендовал юношам читать античных авторов, хотя и с разумением. Важно, что приносит душе человека искусство в широком смысле — духовную пользу или вред, ведет к Богу или отвращает от Него. Конечно, в произведениях светских писателей много соблазнительного, хотя это случается и с духовными сочинениями — вспомним, например, книгу Фомы Кемпийского " О подражании Иисусу Христу " . «Это дар Божий — быть с человеком, который умирает» Возле выхода из станции метро «Спортивная» из-за высокого забора с табличкой «Московский хоспис виднеется купол маленького храма. Этот хоспис — больница для людей, умирающих от рака, однако внутри нет ничего угрюмого: палаты уютные, лица медперсонала жизнерадостные, под окнами — цветущий сад. В этом саду возле храма мы беседовали с Фредерикой де Граас о жизни и смерти, об обретении себя и служении другим. Игумен Пантелеимон (Королев) Праздновать победу будем на том свете. О Гоголе, классике и современной литературе Еще святитель Василий Великий рекомендовал юношам читать античных авторов, хотя и с разумением. Важно, что приносит душе человека искусство в широком смысле — духовную пользу или вред, ведет к Богу или отвращает от Него. Конечно, в произведениях светских писателей много соблазнительного, хотя это случается и с духовными сочинениями — вспомним, например, книгу Фомы Кемпийского " О подражании Иисусу Христу " . Дмитрий Моисеев |
| В шесть часов вечера отходил поезд, поэтому в полчаса шестого мы были уже на станции. Станция, конечно, ничего особенного не представляет. В зале для пассажиров посредине стол, заваленный газетами, конечно, японскими. Около него несколько молодых японцев (или, по крайней мере, казавшихся на наш европейский глаз молодыми) читало газеты, преуморительно бормоча вслух несколько нараспев. Публика больше в халатах, и в «гета» (обувь, что-то вроде скамеечек деревянных, которые прикрепляются к ногам ремнем или бечевкой). Какая-то бабушка с чернеными зубами 3 принесла на спине своего внучка, в маленьком разноцветном халатике и вязаной шапочке. Здесь дети вообще очень милы: в своих пестрых халатах с широкими рукавами, которые чуть не тащатся по земле, они очень напоминают бабочек. Головы у девочек острижены в скобку, а на затылке выбрито гуменце. Пояс при этом широчайший и яркого цвета. Взрослые носят цвета более скромные, больше черный и темно-синий, также серый. Длинный до пят, халат с широкими рукавами перехватывается поясом шириной вершка в два или в три; он обматывается около туловища раза три или четыре. Женщины сверх того привешивают к поясу на спине что-то такое непонятное, не то подушку, по то просто кусок материи, свернутый в несколько раз. Это непонятное прибавление обычно бывает с узорами, и, по-видимому, служит предметом щегольства. Волосы страшно намащены и причесываются весьма замысловато. Мужчины вообще одеты солиднее и проще, молодые люди не все даже имеют шелковый пояс, опоясаны просто белым, холщевым. У каждого за поясом виднеется мешочек с табаком и миниатюрная трубочка, у некоторых сверх того виднеется цепочка от часов: это уже европейское нововведение. Некоторые были и в полном европейском костюме, который, по правде сказать, всегда на японце и грязнее и хуже сидит, чем его национальный, очень изящный и очень солидный, костюм. Многие мужчины, если не все, были в шляпах европейского образца, волосы острижены по-европейски, только двое каких-то поселян, с невероятными котомками за плечами, блистали своими древне-японскими прическами. Лоб и вся верхняя часть головы выбрита клином к затылку, а оттуда торчит небольшая косичка, как-то сложенная вдвое, и завязанная. Шапки к такому убору не полагалось. Вид их был, может быть, более сер, но зато более прост и добродушен. Должно быть и здесь, как и у нас, эти качества ушли из городов в села. |
| 8 Июня. Четверг. Нынешнее утро было посвящено вообще знакомству с городом. Для этого прежде всего поднялись на Галатскую башню, господствующую не только над Галатой и Перой, между которыми она находится, но над Константинополем и его окрестностями. Башня эта построена в 1848 году генуэзцами и находится недалеко от подворья, на возвышенности, вследствие чего улица, ведущая к ней – юксек-калдирым – поднимается уступами вроде лестницы и проезд по ней совершенно невозможен. Башня возвышается на 70 сажен над уровнем моря и когда мы по узкой, темной и грязной лестнице, отсчитав 186 ступенек, дошли до ее вершины, пред нами развернулась грандиозная панорама города. Под нашими ногами, словно муравейник, копошится население Галаты, далее на горе виднеется аристократическая Пера (европейский квартал города) с ее европейскими домами, за ней в квартале Панкальди – русская больница; направо – приютившийся под тенью кипарисов Ильдыз-Киоск и другие дворцы, из-за которых выглядывает голубой рукав Босфора, отделяющий европейский берег от азиатского, – где, утопая в зелени, амфитеатром раскинулось предместье Константинополя – Скутари. С другой стороны башни, отрезанный от Галаты тонкой полосой Золотого Рога, по которому беспрерывно снуют дымящиеся пароходы, виднеется своеобразный Стамбул, с сотнями красивых минаретов; за ним синеется вдали Мраморное море, а дальше, окутанные темно-синей дымкой, обрисовываются силуэты Принцевых островов. На крышах домов кое-где виднеются нежащиеся на солнце или занимающиеся своими делами их обывательницы. Налюбовавшись городом с вершины Галатской башни и освоившись с его топографией, мы отправились по ту сторону Золотого Рога, в Стамбул, чтобы познакомиться с оригинальнейшим пунктом Константинополя – базаром чарши (безестейна), где собрано все, чем торгует Восток. На мосту, ведущем в Стамбул, – обычное оживление, непрерывно движущаяся толпа, поражающая даже начинающего привыкать ко всему восточному иностранца пестротой и «разнокалиберностью». Кого – кого только тут нет? Разряженная изящная европейская дама идет бок о бок с закутанной в шелковое полосатое покрывало и похожей в нем на движущийся мешок молодой турчанкой, которую конвоирует смуглая негритянка. |
| и водил кучку богомольцев от картины к картине. И как хорошо он придумал это делать! И, конечно, просвещаемые притчами Господними, умилялись сердцем простые богомольцы. «Так-то, милая, – шептала, наверно, одна богомолка другой в тон, – сладко пожил на этом свете, а на том в огонь угодил. Видишь: и цепью за руку прикован, и язык высунул… А Лазарь-то, гляди: на соломе лежит, а душка-то его, душка на коленках у Авраама сидит… Ох, Господи, Господи, прости нас грешных!» – «А это, милый, – спрашивает робко другая богомолка у студента, – что же тут свиньи в корыте едят, а около них оборванный человек стоит и руками лицо закрыл, ровно бы плачет? – А это, – разъясняет студент, – блудный сын, ушел от отца родного и терпит нужду. Так и грешный человек«… – Так-то, милая, – шепчет она соседке, – у нашей у Дарьи-Грачихи сын Прошка тогда завешался, пропал, совсем сгинул, а потом опять пришел – оборванный, худой… И ведь остепенился, человеком стал». Всегда и я любил эти картины-притчи и подолгу стоял около них. Большая равнина. Человек в коротком одеянии, с приятным лицом, возвращается с поля корзина у него сбоку привязана через плечо. А вдали виднеется другой человек, с суровым и мрачным лицом, с такою же корзиною сбоку; он широко размахивает рукой и сеет… Кучка людей под деревом покоится глубоким сном. «Спящим же человеком, прииде враг его, и всея плевелы посреде пшеницы, и отъиде»… У человека с напыщенной осанкой и высоко поднятой головой большой обрубок дерева торчит из глаза, и человек презрительно смотрит на другого, плохо одетого и согбенного, в глазе которого чуть виднеется маленький сучок. «Что же видиши сучец, иже во оце брата твоего, бревна же, еже есть во оце твоем, не чуеши»?… Человек величественного вида, с спокойным и серьезным лицом, что-то говорит другому человеку, указывая ему на дерево среди сада; а этот другой, смиренного вида, в рабочей одежде, о чем-то усердно упрашивает первого и, держа заступ в руках, хочет, по-видимому, окапывать дерево. «Смоковницу имяше некий в винограде своем всаждену, и прииде ища плода на ней, и не обрете… Он же (вино- |
| Я прямо и спрашиваю их, что сказал бы Гурьич, когда, осмотревшись кругом, прислушался бы к недовольным обитателям хат-нумеров. Задумались степенные и бродячие, и после долгой паузы один, с умными глазами, решительно сказал наконец так: – Раньше народ был глуп! – Вот это так! – согласились все. – Раньше народ был глуп: греха боялся. – И это так! – Теперь народ поумнел, а земли поубавилось. Оратор подробно и дельно изложил причины семейных разделов, одобряя их, видя в них хорошее. Выходило, что народ умнел, а способность применить свой ум ускользала. В этом и виновато правительство. – А вот хорошие правители так бы делали: на каплю поумнел человек, ему бы за это вершок земли. За каждую каплю – вершок. Вот то было бы дело! – закончил оратор, и с этим дружно и горячо согласились. Итак, по лугам говорили все о той же земле. То новое, что бросается в глаза, – это, конечно, увеличение в последние годы бродячего люда и та особая цивилизация их, которой заражаются и оседлые. Имея в виду будущее хуторского хозяйства, размножению этого бродячего люда и конца не предвидится. Вот громадное лесное имение Смоленской губернии, площадью равное хорошему уезду. Этому имению теперь пришел конец: оно ликвидируется и превращается в крестьянские хутора. Старый дед, из крепостных, рассказывает о том, что было пятьдесят лет тому назад: – Жили, никли, но зато другой человек широк был! Барин Андрей Иванович был широк; он был либерал и мудр до того, что даже полиция его боялась. Барин говорил мужикам: «Старосельцы, будете вольными!» А барыня была крепостница, она показывала свою ладонь барскую и говорила: «Когда волосы на ладони вырастут – будете вольными». На крайней неделе (последней перед волей) барин велел кучеру запрячь своего лучшего жеребца в навозные сани, скакать и кричать в деревнях: «Вольные, вольные!» Прискакал кучер и закричал: «Старосельцы, вольные!» Скоро и правда, воля вышла, а у барыни на ладонях шерсть стала показываться… Потомство либерала и крепостницы теперь совершенно иссякло, имение переходит в крестьянские руки; за несколько последних лет все это лесное имение превратилось в тысячу и больше крестьянских хуторов. Строевой лес сведен, дровяной для скорости выжжен, там виднеется черная гарь, там по гари работают «смыгом», там виднеется полянка хлеба на нови; во ржи, как монахи, торчат горелые стволы деревьев, между желтыми соломинами хлеба краснеют лесные ягоды и вырываются лесные птицы, тетерева. |
| —694— 8-е июня. Четверг Нынешнее утро было посвящено вообще знакомству с городом. Для этого прежде всего поднялись на Галатскую башню, господствующую не только над Галатою и Перою, между которыми она находится, но над Константинополем и его окрестностями. Башня эта построена в 1348 году генуэзцами и находится недалеко от подворья, на возвышенности, вследствие чего улица, ведущая к ней – юксек-калдирым – поднимается уступами вроде лестницы и проезд по ней совершенно невозможен. Башня возвышается на 70 сажен над уровнем моря и когда мы по узкой, темной и грязной лестнице, отсчитав 186 ступенек, дошли до ее вершины, перед нами развернулась грандиозная панорама города. Под нашими ногами, словно муравейник, копошится население Галаты, далее на горе виднеется аристократическая Пера (европейский квартал города) с ее европейскими домами, за нею в квартале Панкальди – русская больница; направо – приютившийся под тенью кипарисов Ильдыз-Киоск и другие дворцы, из-за которых выглядывает голубой рукав Босфора, отделяющий европейский берег от азиатского, – где, утопая в зелени, амфитеатром раскинулось предместье Константинополя – Скутари. С другой стороны башни, отрезанный от Галаты топкою полосою Золотого Рога, по которому беспрерывно снуют дымящиеся пароходы, виднеется своеобразный Стамбул, с сотнями красивых минаретов; за ним синеется вдали Мраморное море, а дальше, окутанные темною-синею дымкой, обрисовываются силуэты Принцевых островов. На крышах домов кое-где виднеются нежащиеся на солнце или занимающиеся своими делами их обывательницы. Налюбовавшись городом с вершины Галатской башни и освоившись с его топографией, мы отправились по ту сторону Золотого Рога, в Стамбул, чтобы познакомиться с оригинальнейшим пунктом Константинополя – базаром чарши (безестейна), где собрано всё, чем торгует Восток. На мосту, ведущем в Стамбул, – обычное оживление, непрерывно движущаяся толпа, поражающая даже начинающего привыкать ко всему восточному иностранца пестротой и „разнокалиберностью“. Кого – кого только тут |
| Сведомскому принадлежат композиция, эскиз и часть живописи; в четвертой – композиция. «Распятие» помещено на западной стене северного наоса. На картине воспроизведен момент смерти распятого Христа. Темные тучи нависли над Головой, только вдали, низко над землею виднеется отблеск потухающей вечерней зари, и на этом светлом куске небосклона обрисовываются силуэты полуразрушенных крестов. Направо от креста Спасителя стоит крест с умершим разбойником, налево виднеется часть креста другого разбойника. У креста Спасителя собралась группа близких ему лиц. Пресвятая Дева с безутешными рыданиями простирает руки к умершему Сыну, св. Иоанн поддерживает ее. Некоторые из свидетелей кончины Богочеловека в отчаянии и скорби опустились на землю. Вправо от этой группы стоит массивная фигура воина с задумавшимся, но бесстрастным лицом, с опущенным в руке копьем; с противоположной стороны помещена весьма характерная фигура рыжего Иудея, с озлобленным лицом, в ужасе кутающегося в плащ и поспешно удаляющегося с места казни невинного Страдальца. Другая из названных картин, «Суд Пилата», написана над северным входом. Пилат сидит на курульном стуле, поставленном на середине мраморного возвышения, обнесенного мраморным барьером. За Пилатом два ликтора, держащие в руках символические связки прутьев со вложенными в них секирами. Ниже Пилата, на скамеечке помещен художниками писец, отмечающий на свитке ход судебного заседания. Вправо от Пилата стоит Спаситель со связанными на спине руками. На Его бледном лице – ясный отпечаток перенесенных физических страданий. Внизу – волнующаяся толпа народа, требующая казни. Христа. Некоторые из толпы порываются пробраться на судейскую трибуну, но стоящие с обеих ее сторон римские воины, окидывающие толпу взглядом презрения, останавливают их. В южном наосе на соответствующем месте – «Вход Господень в Иерусалим». Здесь изображена иерусалимская улица, мощеная каменными плитами. По обеим сторонам ее высокие каменные дома. На первом плане картины – Христос, едущий на осляти. Со всех сторон окружает Его толпа ликующего народа. Одни из толпы держат в руках пальмовые ветви, другие одеждами устилают путь Спасителя, две женщины стоят на коленях, одна из них целует землю. Два голубя парят над толпою. Задумчиво глядит Христос на эту ликующую толпу, которая через несколько дней с такой же настойчивостью, с какою выражает теперь приветствие, потребует Его казни. За Христом спокойно следуют Его ученики. |
| – Чище! чище выдаивайте! чтой-то Голубка словно скучна нынче? а? – Ничего Голубка… – доносится голос скотницы снизу. – То-то ничего! у тебя всегда ничего! Коли что случится, ты в ответе. Арсений Потапыч заглядывает на балкон и здоровается с женой. – Что, как Новокупленка? – интересуется он. – Привыкает понемногу. Сегодня уж пол-ендовы молока надоила. – Ну, и слава Богу. Прощай, душа моя, я в деревню спешу, а ты, как отдоят коров, ляг в постельку, понежься. Пустотеловы – небогатые помещики. У мужа в наших местах восемьдесят душ крестьян, которых он без отдыха томит на барщине; у жены – где-то далеко запропастилась деревушка душ около двадцати, которые обложены сильным оброком и нищенствуют. Жить потихоньку было бы можно, но Бог наградил их семьею в двенадцать человек детей, из которых только двое мальчиков, а остальные – девочки. Почти все дети погодки; мальчиков успели сбыть в Аракчеевский кадетский корпус, но девочки остались на руках, и из них две настолько уже выровнялись, что хоть сейчас замуж выдавай. А так как и мать и отец еще не стары, то и от дальнейшего приращения семьи не застрахованы. Поэтому оба бьются как рыба об лед; сами смотрят за всем хозяйством, никому ни малейшей хозяйственной подробности не доверяют. Зато хозяйство у них идет не в пример исправнее, чем у соседей, и они по всей округе слывут образцовыми хозяевами. Усадьба Пустотеловых, Последовка, находится в самом, как говорится, медвежьем углу нашего захолустья. Просторный дом постепенно распространялся пристройками и потому представляет собой неуклюжую груду срубов. Ни рощи, ни сада при усадьбе нет; ничего, кроме миниатюрного круга, посыпанного песком и обсаженного старыми липами, да обширного огорода, в котором разводится всякий овощ, необходимый для зимнего запаса. По бокам господского дома – множество хозяйственных построек, по большей части исправных, свидетельствующих, что помещик живет запасливый. Саженях в ста от усадьбы, как на ладони, виднеется деревнюшка, а за нею тянутся поля, расположенные по далеко раскинувшейся и совершенно ровной плоскости. На самом краю плоскости виднеется небольшой лес, который Арсений Потапыч бережет как зеницу ока. Земли у него довольно; поэтому он постепенно увеличивает запашку и теперь довел ее до шестидесяти десятин в каждом поле. При восьмидесяти душах он, конечно, не мог бы сладить с такою запашкой, но, по счастью, верстах в пяти находится большое и малоземельное экономическое село. Раза четыре в лето сзывает он помочи – преимущественно жней, варит брагу, печет пироги и при содействии трехсот – четырехсот баб успевает в три-четыре праздничных дня сделать столько работы, сколько одна барщина и в две недели не могла бы сработать. Благодаря этому жнитво у него всегда кончается вовремя и зерно не утекает. |
| Возле выхода из станции метро «Спортивная» из-за высокого забора с табличкой «Московский хоспис виднеется купол маленького храма. Этот хоспис — больница для людей, умирающих от рака, однако внутри нет ничего угрюмого: палаты уютные, лица медперсонала жизнерадостные, под окнами — цветущий сад. В этом саду возле храма мы беседовали с Фредерикой де Граас о жизни и смерти, об обретении себя и служении другим. Опубликовано в 25 номере журнала студенческого журнала МДА и С «Встреча» Возле выхода из станции метро «Спортивная» из-за высокого забора с табличкой «Московский хоспис виднеется купол маленького храма. Этот хоспис — больница для людей, умирающих от рака, однако внутри нет ничего угрюмого: палаты уютные, лица медперсонала жизнерадостные, под окнами — цветущий сад. В этом саду возле храма мы беседовали с Фредерикой де Граас о жизни и смерти, об обретении себя и служении другим. — Фредерика, скажите, сколько времени пациенты обычно находятся в хосписе? По-разному бывает. Обычно сюда ложатся, когда не могут уже дома справляться с болью — полежат тут три недельки, а потом опять домой возвращаются. Или же сюда ложатся совсем одинокие люди, за которыми некому дома ухаживать. У нас всего лишь 30 официальных коек — это мало. Есть еще выездная служба, которая опекает более чем 400 человек, врачи видят, кого необходимо срочно госпитализировать, а кому пока что лучше находиться дома. На выездной трудно работать, потому что поездки требуют очень много сил и энергии, там обычно трудятся молодые врачи и медсестры, остальные преклоняются перед ними… — Приходится ездить по всей Москве? — Нет, хоспис относится только к нашему округу. Хотя мы нередко принимаем больных и совсем издалека, если в этом есть необходимость. — Как же вы размещаете родственников, которые приезжают навестить? — Родные и близкие могут у нас и бесплатно поесть, и переночевать. Нам очень важно, чтобы родственники могли подольше побыть вместе с больным, чтобы им и самим было уютно, и чтобы они могли утешить человека, который им дорог. Мы действительно понимаем, что забота о родственниках так же важна, как и о больных, что они друг за друга сильно переживают, ведь и больной заботится о родственниках как мама о ребенке. Если не обращать на родственников внимания, не замечать, что им тоже психологически тяжело, то это отразится и на больном — боли и симптомы могут существенно ухудшиться. Но я думаю, что обстановка здесь довольно свободная, легкая, медсестры общительны, и это как-то переходит на родственников, они общаются и с больными и друг с другом — визит не превращается в угрюмое сидение возле койки. |
| Человек Все рубрики Вера Столярова “Хочется делать честные снимки” - Интервью с фотографом Михаилом Масленниковым. Раньше я путешествовал как простой паломник, трудник. Это были поиски и распознание жизни, прежде всего православной, в скитах и монастырях. Став профессиональным фотографом, я возвращаюсь к знакомым местам, но уже с иной целью – запечатлеть то, что удивило меня годами раньше. Я мало отошел по смыслу от ранних своих путешествий. Это было изучение уединенной отшельнической жизни, поиски Бога людьми вне привычной обывательской жизни мегаполиса. Игумен Пантелеимон (Королев) «Это дар Божий — быть с человеком, который умирает» Возле выхода из станции метро «Спортивная» из-за высокого забора с табличкой «Московский хоспис виднеется купол маленького храма. Этот хоспис — больница для людей, умирающих от рака, однако внутри нет ничего угрюмого: палаты уютные, лица медперсонала жизнерадостные, под окнами — цветущий сад. В этом саду возле храма мы беседовали с Фредерикой де Граас о жизни и смерти, об обретении себя и служении другим. “Хочется делать честные снимки” - Интервью с фотографом Михаилом Масленниковым. Раньше я путешествовал как простой паломник, трудник. Это были поиски и распознание жизни, прежде всего православной, в скитах и монастырях. Став профессиональным фотографом, я возвращаюсь к знакомым местам, но уже с иной целью – запечатлеть то, что удивило меня годами раньше. Я мало отошел по смыслу от ранних своих путешествий. Это было изучение уединенной отшельнической жизни, поиски Бога людьми вне привычной обывательской жизни мегаполиса. Вера Столярова «Это дар Божий — быть с человеком, который умирает» Возле выхода из станции метро «Спортивная» из-за высокого забора с табличкой «Московский хоспис виднеется купол маленького храма. Этот хоспис — больница для людей, умирающих от рака, однако внутри нет ничего угрюмого: палаты уютные, лица медперсонала жизнерадостные, под окнами — цветущий сад. В этом саду возле храма мы беседовали с Фредерикой де Граас о жизни и смерти, об обретении себя и служении другим. Игумен Пантелеимон (Королев) |
|
|
