| Впрочем, ему потом сделалось приятно, когда вспомнил, что он будет иметь чрез то случай пройтись даже и ввечеру в новой шинели. Этот весь день был для Акакия Акакиевича точно самый большой торжественный праздник. Он возвратился домой в самом счастливом расположении духа, скинул шинель и повесил ее бережно на стене, налюбовавшись еще раз сукном и подкладкой, и потом нарочно вытащил, для сравненья, прежний капот свой, совершенно расползшийся. Ой взглянул на него, и сам даже засмеялся: такая была далекая разница! И долго еще потом за обедом он всё усмехался, как только приходило ему на ум положение, в котором находился капот. Пообедал он весело и после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на постели, пока не потемнело. Потом, не затягивая дела, оделся, надел на плеча шинель и вышел на улицу. Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и всё, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но верно по крайней мере то, что чиновник жил в лучшей части города, стало быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере приближения к квартире чиновника, улицы становились живее, населенней и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными гвоздочками — напротив, всё попадались лихачи в малиновых бархатных шапках, с лакированными санками, с медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа колесами по снегу, кареты с убранными козлами. Акакий Акакиевич глядел на всё это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу очень недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой испаньолкой под губой. |
| Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю, — итак сумма оказалась самая бездельная. Один кто-то, движимый состраданием, решился по крайней мере помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он пошел не к квартальному, потому что хоть и может случиться, что квартальный, желая заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель, но шинель всё-таки останется в полиции, если он не представит законных доказательств, что она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что значительное лицо спишась и снесясь, с кем следует, может заставить успешнее итти дело. Нечего делать, Акакий Акакиевич решился итти к значительному лицу. Какая именно и в чем состояла должность значительного лица, это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими еще значительнейшими. Но всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в глазах прочих есть уже значительное. Впрочем он старался усилить значительность многими другими средствами, именно: завел, чтобы низшие чиновники встречали его еще на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к нему являться прямо никто не смел, а чтоб шло всё порядком строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы губернскому секретарю, губернский секретарь — титулярному, или какому приходилось другому, и чтобы уже таким образом доходило дело до него. Так уж на святой Руси всё заражено подражанием, всякой дразнит и корчит своего начальника. Говорят даже, какой-то титулярный советник, когда сделали его правителем какой-то отдельной небольшой канцелярии, тотчас же отгородил себе особенную комнату, назвавши ее „комнатой присутствия“ и поставил у дверей каких-то капельдинеров с красными воротниками, в галунах, которые брались за ручку дверей и отворяли ее всякому приходившему, хотя в „комнате присутствия“ насилу мог уставиться обыкновенный письменный стол. |
| Но куда важнее, что Акакий Акакиевич отправляется на вечеринку вынужденно. До того, как в его жизни появилась мечта о новой шинели, он поступал так, как ему хотелось, как ему свойственно, то есть был свободен. Теперь же, с новой шинелью, он открывает для себя существование светских условностей, которым приходится подчиняться через «не хочу». Ему не хотелось идти на эту вечеринку, но отказаться было бы неприлично. Он приходит туда — и сразу же ощущает себя в этой среде лишним: «Все это: шум, говор и толпа людей, — все это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к игравшим, смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица и чрез несколько времени начал зевать, чувствовать, что скучно...» Став пленником своей страсти, человек не только теряет свободу, не только оказывается вынужден вписаться в новый, чуждый ему формат жизни, но и никакой радости от этого не испытывает. Акакий Акакиевич, казалось бы, достиг, чего хотел, стал счастливым обладателем новой шинели — но очень скоро счастье его съеживается, в душе возникает пустота. И просто огромной, зияющей дырой становится эта пустота, когда на обратном пути из гостей его грабят, отнимают шинель. Казалось бы, жизненной трагедии не произошло, его не убили, не искалечили, не пустили по миру, он «остался при своих», то есть мог бы жить, как и раньше — со старой своей драной шинелью, усердно переписывая бумаги. «Бог дал — Бог взял», мог бы он сказать себе. Но нет — потеря шинели стала для Акакия Акакиевича метафизической катастрофой. Потому что прежней своей невозмутимости, кротости и благодушия он уже лишился, прежний смысл жизни потерял, и это его ранит куда сильнее, чем петербургский холод. Его отчаянные попытки вернуть шинель, хлопоты, унижение перед «значительным лицом», а после, в горячечном бреду, бунт — это ведь попытки вернуть себе не материальную вещь, а именно что смысл жизни. Но вернуть невозможно, потому что прежние свои ценности он сам в себе убил, вернуться в исходное состояние неспособен. Жить ему более незачем, и потому-то он простужается и умирает. Аллюзия более чем прозрачная: неискорененный грех порождает страсть, а страсть доводит человека до смерти — духовной, а затем и физической. |
| Выслушав такое решение, Акакий Акакиевич печальный побрел в свою комнату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился он к частному; но сказали, что спит; он пришел в десять – сказали опять: спит; он пришел в одиннадцать часов – сказали: да нет частного дома; он в обеденное время – но писаря в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно узнать, за каким делом и какая надобность привела, и что такое случилось. Так что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против этого писаря ничего не посмели сказать, и один из них пошел вызвать частного. Частный принял как-то чрезвычайно странно рассказ о грабительстве шинели. Вместо того, чтобы обратить внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели или нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то, что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же, многих тронуло. Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю, – итак, сумма оказалась самая бездельная. Один кто-то, движимый состраданием, решился, по крайней мере, помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он поспел не к квартальному, потому что хоть и может случиться, что квартальный, желая заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель, но шинель все-таки останется в полиции, если он не представит законных доказательств, что она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что значительное лицо, спишась и снесясь с кем следует, может заставить успешнее идти дело. |
| 38 . Послание Нестория к Келестину, папе Римскому. С. 163–165. Nestorii Epistula ad Caelestinum papam I (CPG 5665; ср. CPG 8634)//PL 50, 438–441 ( PL 48, 173–178 40 ). ACO I, 2, 12–14 3). Mansi IV, 1021–1023. Grumel 1932 I, I, 50 41 . 39 . Другое послание Нестория к папе Келестину. С. 165–166. Nestorii Epistula ad Caelestinum papam II (CPG 5667; ср. CPG 8635)//PL 50, 442–444 ( PL 48, 178–181 42 ). ACO I, 2, 14–15 4). Mansi IV, 1023–1024. Grumel 1932 I, I, 55 43 . 40 . Послание Келестина к Несторию. С. 166–172. Caelestini papae Epistula ad Nestorium (Synodi Romanae Sententia) (CPG 8639; ср. CPL 1652)//PL 50, 469–485 (с параллельным греч. пер.). ACO I, 2, 7–12 2). Греч. перевод: ACO I, 1, 1, 77–83 10). Mansi IV, 1025–1036. 5000/1. 41 . Послание Келестина к клиру и народу константинопольскому. С. 172–179. Caelestini papae Epistula ad clerum populumque Constantinopolitanum (CPG 8640; ср. CPL 1652)//PL 50, 485–499 (с параллельным греч. пер.). ACO I, 2, 15–20 5). Греч. перевод: ACO I, 1, 1, 11 (p. 83–90). Mansi IV, 1036–1048. 5000/1. 42 . Послание Келестина к Иоанну, еп. Антиохийскому. С. 179–181. Caelestini papae Epistula ad Iohannem Antiochenum, Iuvenalem Hierosolymitanum, Rufum Thessalonicensem, Flavianum Filippensem (CPG 8641; ср. CPL 1652)//PL 50, 465–469 (с параллельным греч. пер.). ACO I, 2, 6 (p. 21–22). Греч. перевод: ACO I, 1, 1, 90–91 12). Mansi IV, 1048–1049. 5000/1. 43 . Послание Кирилла, еп. Александрийского, к Иоанну Антиохийскому. С. 181–182. Cyrilli Alexandrini Epistula XIII: Ad Iohannem Antiochenum (CPG 5313t; ср. CPG 8642)//PG 77, 93–96. ACO I, 1, 1, 92–93 13). Mansi IV, 1049–1052. 5000/1. 44 . Послание Кирилла, еп. Александрийского, к Акакию, еп. Веррийскому, о Нестории. С. 182–184. Cyrilli Alexandrini Epistula XIV: Ad Acacium Beroeensem (CPG 5314t; ср. CPGadd 5314, CPG 8625)//PG 77, 97–100. ACO I, 1, 1, 98–99 16). Mansi IV, 1053–1056. 5000/1. 45 . Послание Акакия, еп. Веррийского, к Кириллу. С. 184–185. Acacii Beroeensis Epistula ad Cyrillum Alexandrinum [ Cyrilli Alexandrini Epistula XV] (CPG 6479t; ср. CPG 5315, 8626)//PG 77, 100–101. ACO I, 1, 1, 99–100 17). Mansi IV, 1056–1057. 5000/1. |
| Я всегда в любви духовной пребываю к его святительству и его многолетнее брежение и жалованье забыть мне, Григорий, невозможно. Не таков я безумец и неблагодарный. Писал бы и пространнее ответ о пословице сей (скажем ниже), а не хотел, чтобы и о мне не сказалось пророческое слово: «ядый хлебы мои возвеличил (поднял) на меня пяту» 1931 . Благосклонное отношение Акакия к Максиму позволило последнему написать потом пространное обращение (слово) от имени Акакия к Богу по поводу бывшего пожара в Твери, из которого видно, что Акакий любил украшать храм дорогими иконами, совершать частые и торжественные богослужения, сопровождаемые красногласным пением, различными благоуханными мурами и доброгласными звуками светлошумных колоколов 1932 , и М.Грек не стеснялся теперь в продолжении своей учительной роли. Признавая Максима необходимым собеседником, Акакий мог обращаться к нему за разъяснениями своих недоумений и поучениями. Так, вероятно к этому времени относится ряд толкований М.Грека на различные места свящ. писания и богослужения (кн. Бытия, псалмов, пророчеств, Евангелия, Апостола, молитв, обрядов, с указанием обычаев на Востоке, объяснением греческих выражений и слов в них), и, быть может, некоторых апокрифов, рассмотренных выше 1933 . К этой же категории следует отнести статьи, писанные Максимом к близкому к Акакию диакону Григорию 1934 , который иногда сносился с ним от имени своего патрона 1935 . В одной из этих статей 1936 он прямо говорит: «Так как ты по твоему апостолодержавному смиренномудрию (Акакий) сподобляешь меня худоумного и грубого святительской своей беседы и совопрошаешь о некоторых недоуменных книжных речениях, то праведно рассудил вкратце известить твое преподобие (ясно, что и в других статьях такое обращение не всегда относится к низшему чину) о сем, насколько истинный свет вразумил худую мою мысль (речь относится к толкованию понятий мip и мир, причем он сопоставляет тексты греческие и переводные русские 1937 . Прося впоследствии у протосинкелла Макария – Алексея прислать ему книгу Григория Богослова , он пишет объяснение на одно из слов последнего и дает исторические сведения о Египте, Карфагене, Трое и т. |
| Взывая о покаянии, М.Грек делает ряд противоположений между внешними знаками почитания и украшений и требованиями нравственного закона и затем продолжает: «Не доброшумных колоколов и песнопений и многоценных мvpъ требую я, о человецы, ибо моя есть вся подсолнечная, песнями же прекрасными и хвалениями предивными беспрестанно вокруг меня шумит бесчисленное множество бесплотных песнопевцев, но желаю вашего спасения, чтобы привести к Богу чистой верой, чистым житием и ангельскими нравами... Вы же книгу моих словес и внутрь и вне весьма обильно украшаете серебром и золотом, силу же писанных в ней повелений моих не только не желаете исполнять, но еще делаете все противное тому». Затем, подробно распространившись на целом ряде страниц о тех пороках, на которые он указывал выше, Максим заключает: «Судия же не на ризы тлеющие, но на украшающие душу добродетели зрит...; бойтесь страшного моего судилища, которое ни девства (монашества) ни творящего чудеса не оправдает, так как в своих сосудах не стяжали масла, т. е. не позаботились об убогих, озлобляемых морозом, голодом и всякой нуждой, ибо и вера и добрые дела похвальны, но друг без друга никакой пользы не приносят» 1955 . Очевидно М.Грек, верный своему призванию обличителя, воспользовался печальным обстоятельством, – пожаром, чтобы напомнить о нравственном долге и совершенствовании, как любил он это делать и в отдельных статьях, не касаясь фактов 1956 ; но решительное выступление против внешнего понимания религиозных обязанностей с явными уколами предпочтения «доброгласных пений и многошумных колоколов», не могло понравиться Акакию, его милостивцу 1957 , однако, судя по позднейшим отношениям, это огорчение сгладилось 1958 . Но этого мало: некоторые стали осуждать его даже за форму в изложении о тверском пожаре, где он выводит самого Спаса говорящим к виновным в разных пороках, почему он должен был оправдываться в «ответе» на эти «клеветы», представив ряд примеров подобного обращения у пророков и отцов церкви 1959 , причем снова напоминает о прежних своих трудах в защиту веры. |
| Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства. М., 1990. [Ranovich A. Pervoistochniki po istorii rannego khristianstva. Antichnye kritiki khristianstva (Primary sources on the history of early christianity. Ancient critics of Christianity). Moscow, 1990.] Evieux 1985 – Evieux P. Introduction//Cyrille d’Alexandrie. Contre Julien. P., 1985. Vol. 1. Livres I, II (SC 322). P. 9–72. Guinot 1988 Guinot J.-N. L’ exegese du bouc emissaire chez Cyrille d’Alexandrie et Théodoret de Cyr//Augustinianum. 1988. Vol. 28. P. 603–630. Kopallik 1881 Kopallik J. Cyrillus von Alexandrien. Mainz, 1881. La Bible d’Alexandrie. 1988 La Bible d’Alexandrie. Vol. 3. Le Levitique/Traduction du texte grec de la Septante, introduction et notes par P. Harle, D. Pralon. P., 1988. Abstract St. Cyril of Alexandria. On the scapegoat. Epistle to Acacius, Bishop of Scythopolis (traslated from Ancient Greek, an introduction with notes by hieromonk Theodore (Yulaev)) The publication offers a first Russian translation of the Epistle by St. Cyril of Alexandria containing an interpretation of the sacrifice as described in Leviticus. The introduction sheds light on the addressee’s identity and on the time of writing. It also provides a survey of the contents of the Epistle. The author notes the typological character of the proposed interpretation and its close connection with the Saint’s christological and soteriological views. The author also mentions other typological interpretations of this excerpt in the writings of the Early Fathers. 6 Florilegium Cyrillianum. Cap. 21/Ed. R. Hespel. Louvain, 1955. P. 119; Photius. Bibliotheca 169, 116b:29–30/Ed. R. Henry. P., 1960. Vol. 2; Ephraem Antiochenus apud Photius. Bibliotheca 229, 253ä9–10 (CPG 6908)/Ed. R. Henry. P., 1965. Vol. 4. 7 Иынешний г. Бейт-Шеан (Израиль). Один из древнейших городов в Палестине, упоминается в Св. Писании: Суд. 1, 27 (по Септуагинте: τν Βαιθσαν στιν Σκυθν πλις; син. пер.: «Бефсан, который есть Скифополь»), Иуд. 3, 10 и 2Мак. 12, 29 , а также в сочинениях Геродота, Плиния Старшего и Иосифа Флавия. |
| Но лишь только дождался он отпуста, как в тот же час последовал возглас иеромонаха на заупокойную обедню, которая, по усердию детей покойного старца, служилась в продолжение года по нем исключительно. Литургию эту о. Акакию, за дальностию места и хозяйственными хлопотами, еще ни разу не приходилось слушать. Теперь давнее его сердечное желание помолиться за этой Литургиею о упокоении души своего любимого отца и с минуты на минуту усиливавшаяся боль поставили его в крайне затруднительное положение. До четырех раз он пытался уйти в келлию брата, который отдыхал у себя в ожидании второй ранней Литургии как помощник пономаря; но опять и опять оставался в храме Божием. Наконец, невыносимая боль заставила его удалиться в келлию, где брат встретил его укором – зачем ушел от батюшкиной обедни. Когда же больной объяснил причину, брат немедленно уступил ему свою постель, а сам лег на лежанку. Долго о. Акакий, болезнуя телом и духом, не мог успокоиться, наконец задремал и увидел знаменательный сон. «Будто я, – после рассказывал он, – у себя на «Рыбной ловле». И вот пришли ко мне из скита отцы – Флавиан, Ювеналий, Сергий и Андрей (Глушков). Желая их угостить, будто пошел я половить для них рыбки; но на дороге боль от грыжи так крепко схватила меня, что я повалился на землю и от сильного страдания начал по земле валяться. Вдруг вижу, является батюшка о. Макарий, одетый в схиму, и спрашивает меня обычною скороговоркою: «Что ты делаешь? Что у тебя болит?» А я, лежа на земле кверху животом, ответил: «Да вот, батюшка, пошел для ваших скитских монахов поймать рыбки, чтобы угостить их; а теперь (вам известна моя болезнь) и дойтить-то даже не могу, такая ужасная боль!» «Дай-ко, я полечу, – сказал явившийся старец, – да только стерпишь ли, я семь раз буду давить. Зато, если не умрешь, грыжи никогда не будет». – «Попробуйте, батюшка!» – ответил я ему, лежа на спине. Старец ухватил меня за живот и пальцами своей руки начал давить мне под левое ребро. Каждый раз, надавливая, он считал: раз, два, три и далее до семи. |
| Василий чуть напрягся. Троица шалунов его частенько задевала, он отвечал ей молчанием. Но вроде бы сегодняшняя каверза его не касалась. Точно! В класс влетел рыжекудрый задира Михаил, а за ним — самый тихий и робкий семинарист Акакий Малышев, прямо соответствуя своей фамилии, малый ростом и единственный на курсе без малейших признаков усов и бороды, постоянный предмет насмешек и помыканий. - Миша! Ну Миша! канючил он тоненьким голоском.— Отдай шапку! Ну, прошу тебя!.. Мне сегодня за дровами ехать!.. Мишенька! Отстань! — со смехом отвечал Михаил и вдруг резко повернулся к Акакию,— Да вон твоя шапка! Гляди! Он показал на потолок, и все в классе вгляделись — точно: на крюке, для чего-то вбитом в потолок, почти над высоким пустым шкафом без полок, стоявшим возле кафедры, висел растрёпанный малахай. — Оо-ой…— чуть не заплакал Акакий.— Миша! Отдай мне шапку! — Полезай и достань,— равнодушно ответил тот, а глаза подозрительно блестели. — Миша, я не достану. Я боюсь. — Попроси Никиту, он тебе поможет! — притворно ласково предложил Михаил. Все в классе замерли, предчувствуя потеху. — Конечно помогу! — с жаром отозвался высоченный лупоглазый Никита.— И Ванька поможет! Не боись! Шалуны легко подняли на руки тщедушного Акакия и поднесли к шапке, но только поднесли. Тот потянулся… и не достал. Вновь потянулся… — Ребята, еще чуток…— попросил Акакий. — Да ты на шкаф вставай! — посоветовал стоявший внизу Михаил. — Точно!.. Вставай, вставай! — загалдели Никита с Иваном. И Акакий послушно ступил на шкаф… и тут же провалился в него, не увидев отсутствия верхней доски. Вид маленького семинариста, вставшего за стеклянными дверцами, воздев руки вверх (ибо шкаф был узок), и оторопело разевающего рот, оказался настолько смешон, что все в классе содрогнулись от хохота. И Василий хохотал неудержимо, до слез, хотя и жалко было Акакия. В дверь настороженно заглянул отец Иулиан. Настороженность и испуг на лице учителя вызвали новый взрыв смеха. Хохотали со стоном, видя, как учитель внимательно оглядывает класс, смотрит под ноги, ощупывает себя, тужится понять причину смеха и не понимает!.. Когда же он увидел Акакия за стеклом шкафа и гневно приказал тому немедленно выйти, и послушный Акакий попробовал сие сделать через запертые дверцы, класс упал под столы и катался по полу. У Гаврюши Ширяева от смеха икота началась. |
|
|
