| Вообще, если задаваться тем же вопросом, что г-н Сурков — «Ч то здесь вообще происходит? » — полезно чаще возвращаться к русской классике. Сегодня для размышления я бы предложил повесть Гоголя “Шинель”. В конце повести, как помнит читатель, Акакий Башмачкин приходит на приём к “одному значительному лицу”. С точки зрения этого самого лица, люди не предъявляют к нему должного уважения. “Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: «Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?» Башмачкин — не исключение, и разговор происходит похожим образом: “Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших! Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет. — Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю. Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже ожидание, и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх”. В то же время для читателя понятно, что дело совсем не в неуважении Акакия Акакиевича к «значительному лицу». Напротив, у “значительного лица” нет ни капли уважения к тем, кто ниже его по социальной лестнице. Напомним, что в конце повести призрак мертвого Башмачкина оставляет без шинели и само “значительное лицо”. Гоголь прозрел тень революции. |
| С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность, словом все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли точно куницу на воротник. Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть-было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул: „ух!“ и перекрестился. В продолжение каждого месяца он, хотя один раз, наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену, и хотя несколько озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что наконец придет же время, когда всё это купится и когда шинель будет сделана. Дело пошло даже скорее, чем он ожидал. Противу всякого чаяния, директор назначил Акакию Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых шестьдесят рублей: уж предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу нужна шинель или само собой так случилось, но только у него чрез это очутилось лишних двадцать рублей. Это обстоятельство ускорило ход дела. Еще каких-нибудь два-три месяца небольшого голодания — и у Акакия Акакиевича набралось точно около восьмидесяти рублей. Сердце его, вообще весьма покойное, начало биться. В первый же день он отправился вместе с Петровичем в лавки. Купили сукна очень хорошего — и не мудрено, потому что об этом думали еще за полгода прежде и редкой месяц не заходили в лавки применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна и не бывает. На подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который, по словам Петровича, был еще лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей. |
| „Но, ваше превосходительство“, сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом: „я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…“ „Что, что, что?“ сказал значительное лицо: „откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!“ Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало-быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет. „Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.“ Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже ожидание и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх. Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим. Он шел по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. |
| Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов. Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп. На шее у Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: «Не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!» Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражем, или, как выражалась жена его, «осадился сивухой, одноглазый черт». В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе. Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом состоянии, а потому крут, несговорчив и охотник заламливать черт знает какие цены. Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато. Петрович прищурил на него очень пристально свой единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил: – Здравствуй, Петрович! – Здравствовать желаю, судырь, – сказал Петрович и покосил свой глаз на руки Акакия Акакиевича, желая высмотреть, какого рода добычу тот нес. – А я вот к тебе, Петрович, того… Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. |
| Очевидно, учение Евсевия, взятое у Оригена, о двух Богах, «первом и втором», представляло само в сущности не что иное, как своего рода политеизм или дитеизм. Оно между тем должно было задавать тон восточному богословию ввиду ученого авторитета Кесарийского епископа; в сочинениях его можно было найти целый арсенал готового уже оружия для его доказательства. Для последователей Оригена в III в. представлялась возможность, исходя из его учения о Логосе, идти в двух направлениях. Оригенисты IV в. оказывались в подобном же положении, с тем лишь различием, что теперь были уже фактами, с одной стороны — арианская доктрина, с другой — Никейский символ. Выдержать строго непоследовательное среднее положение было тем более трудно, и неизбежным являлось большее или меньшее приближение к одному из этих противоположных полюсов. Уклонение в сторону арианства можно видеть в лице Акакия, преемника Евсевия на Кесарийской кафедре (340–366), его ученика и биографа. Для Акакия лично, впрочем, это уклонение, кажется, вызывалось на деле не требованием логической последовательности, а побуждениями иного рода. Высоким природным дарованиям и образованию Акакия не соответствовала такая же высота нравственного характера; он принадлежал к тем людям, которые меняют убеждения, смотря по обстоятельствам времени и личной выгоде. Трудно сказать, насколько это согласно было с его убеждениями, но он находил возможным быть в общении даже со строгими арианами, пока это не казалось вредным с практической точки зрения. Он именно явился во вторую половину царствования Константина вождем придворной арианской партии — омиев, называющихся по его имени и акакианами. Иную позицию в среде восточных епископов занял преемник Маркелла Анкирского Василий (336–360), анкирский уроженец, бывший сначала врачом по профессии. Не менее Акакия даровитый и образованный, искусный диалектик, он был назначен противоникейской партией на место Маркелла для противодействия маркеллианству, писал против Маркелла опровержение, должен был также диспутировать и с учеником Маркелла Фотином (351 г.). Не сходя в общем с почвы оригенистических воззрений, Василий, в противоположность Акакию, приближается со временем к никейскому учению настолько, что Афанасий находил различие между его учением и никейским лишь в терминах. Влияние, каким Василий некоторое время пользовался при дворе Константия как авторитетный богослов, и особенности его догматической точки зрения (он вместе с Евстафием Севастийским вел диспут с аномием Аэтием) были причиной вражды к нему Акакия; борьба кончилась победой последнего. Подобно Акакию, Василий дал свое имя возникшей потом и группировавшейся около него партии омиусиан (василиане). |
| Изучая это явление, Гюнтер пришел к твердому выводу 59 , с чем вполне совпали и разыскания Швартца 60 , что для этой группы документов и у Collectionis Avellanae и у Collectionis Berolinensis был какой-то общий источник, который редакторы этих обоих „сборников” использовали независимо друг от друга. Распорядок подложных писем к Петру Гнафею в „Авеллане” и отсутствие в ней 18 и 19 номеров Coll. Berol. (письма Симплиция к Акакию и ответ последнего) убеждают, что Coll. Berol. 79 независима в своей редакции от „Авелланы”. Обратное явление (т.е. зависимость „Авелланы” от Берлинского сборника) тоже исключается отсутствием в Coll. Berol. 79 двух писем Симплиция к Зинону и к Акакию а также разницей в надписании подложных писем к Петру Гнафею. В „Авеллане” надписания краткие, а в Берлинском кодексе в распространенной редакции. Что это не добавления редактора, показывает тот факт, что надписания в Берлинском кодексе буквально совпадают с греческими оригиналами писем, опубликованными Гюнтером и Швартцем по различным рукописям 61 . Таким образом, раз оба редактора (Coll. Avell. и Coll. Berol.) друг от друга независимы, совпадение и последовательность документов в их „сборниках” 62 можно объяснить только наличием у них какого-то общего источника, который Гюнтер назвал „Сборником X” и попытался его реконструировать 63 . Подобную же попытку сделал и Шварц, реконструкция которого кое в чем разнится от гюнтеровской 64 . Расхождения между Швартцем и Гюнтером сводятся к тому, что Гюнтер при реконструкции взаимоотношений „Авелланы” и Берлинского кодекса с предполагаемым „Сборником X” полагал, что редактор Coll. Berol. непосредственно черпал из „Сборника X”, а редактор „Авелланы” заимствовал свои документы 5-й и 6-й групп не непосредственно, а через посредство еще одного неизвестного нам „Cбophuka V” 65 ), Швартц же не видел необходимости осложнять дело введением еще другого неизвестного „Сборника” (V), а хронологический распорядок писем „Авелланы” относил непосредственно к работе ее редактора 66 . Его собирательской ревности Швартц приписывал и дополнение „Сборника” и 67, которых нет в Collectio Berolinensis 67 . Для суждений о предполагаемом редакторе „Авелланы” это расхождение между Швартцем и Гюнтером, само по себе малое и незначительное, чему и сам Швартц не придавал особого значения, будет иметь, однако же, как увидим ниже, очень существенное значение. |
| 33, 8, 9). Бог всяческих установил для Аарона разноцветный подир 23 . Ношение подира приличествовало и было присвоено только архиерейству на подире, на грудь архиерея привешивались некоторые камни, в числе 12, а в средине этих камней еще два камня, носивших имена явления и истины. Прообразовательно 12 камнями означался сонм святых апостолов, окружавший собой Еммануила, который есть явление и истина; потому что Он явил нам истину, ноложив конец богослужению в тенях и образах. А что единородное Слово Божие, принявши на Себя человечество, было и архиереем, можно ли в этом сомневаться, когда божественный Павел написал так: разумейте посланника и святителя исповедания нашего Иисуса Христа: верна суща сотворшему Его ( Евр. 3, 1, 2 )? Да и достоинство священства, как понятно, не неприлично тому, что является в мере человеческой. Пусть оно ниже естества и славы Бога Слова, но не несоответственно домостроительству Его во плоти. Потому-то Моисей и говорит: дадите Левию, т. е. священнику, явленная и истину. Какому же Левию, или священнику, – это показал он словами: мужу преподобну, потому что Господь наш Иисус Христос не сотворил греха; в следствие того Павел и пишет о Нем: таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлобив, безсквернен, отлучен от грешник и вышше небес бывый ( Евр. 7, 26 ). – Его же искусиша искушением, укориша его у воды пререкания (Второз. 33, 8). О, удивительное дело! наименованного мужем Моисей тотчас же называет Богом, которого преогорчил и искусил Израиль в пустыне и у воды пререкания, в чем уверят каждого слова псалмопевца: разверзе камень в пустыни, и напои я яко в бездне мнозе: и изведе воду из камене, и низведе яко реки воды. Что ж дальше? И искусиша Бога в сердцах своих,... и клеветаша на Бога, и реша: еда возможет Бог уготовати трапезу в пустыни? понеже порази камен, и потекоша воды, и потоцы наводнишася: еда и хлеб может дати? или уготовати трапезу людем своим? ( Пс. 77, 15, 16. 18–20 ). Итак видишь, каким образом евреи искушали чудодействовавшего Бога, которого Моисей назвал мужем. |
| Итак всеславный отец наш и епископ Афанасий в слове о Троице говорит: „и показывал, что не призрачно, но истинно имел тело; ибо прилично Господу, облекшемуся в человеческую плоть, принять ее всецело с свойственными ей страданиями, дабы, как говорим, что тело Его было собственное, так (можно было) сказать, что и самые страдания тела были только Его собственные, хотя и не касались божества Его“; и еще: „по необходимости прежде мы исследовали это, чтобы, если видим Его действующим божественным образом чрез свое тело, как орудие, или говорящим, знали бы что сущий Бог это делает“. Вот что (говорит) блаженный отец наш Афанасий. Впрочем хотя тело называется собственным Слова, однакож оно от жены и сродно нашим, поскольку оно разумеется, как плоть. И хотя блаженный Павел говорит: первый человек перстен, вторый с небесе ( 1Кор. 15, 47 ); сам же Христос говорит: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын человеческий ( Иоан. 3, 13 ): но мы утверждаем, что этими словами не выражается того, будто Слово с неба принесло тело соединенное с Ним. А как Оно, будучи само свыше и с неба, соделало собственным тело, соединенное с Ним неизреченно, непостижимо, без превращения и слияния: то в этом смысле и говорит о Себе, что Оно с неба, и тогда, когда соделалось Сыном человеческим. Итак, если право и непорочно наше слово, то желающие противоречить нам какой будут иметь предлог к возражениям против нас, когда анафематство опровергает хулы чьи бы то ни было, лжи противопоставляя истину? Думаю же, что я никоим образом не погрешил в истине, когда сказал о Христе, что Он выше нас. Ибо хотя Слово Божие и соделалось человеком, но и при этом выше не только нас одних, но и всей твари: потому что не только разумеется человеком и подобным нам, но (и при этом) есть сам Бог свыше и с неба. Анафематство 12-е Кто не исповедует Бога Слова пострадавшим плотию, распятым плотию, принявшим смерть плотию и наконец ставшим первородным из мертвых, так как Он есть жизнь и животворящь, как Бог: да будет анафема. |
| Итак, что произошло от плоти, то плоть без всякого изменения, а что от Бога, есть Бог. Посему из того и другого составляется Христос как один сын и Господь, вместе с собственной своей плотию, не бездушною, как сказал я, но одаренною разумной душей. И так, да не рассекают нам одного Сына, особо поставляя Слово, и особо опять другого Сына, – того человека, как говорят они, который родился от жены, но да помышляют, что не с человеком соединился Бог Слово, а само Слово стало человеком, как говорится в писании, восприяв от семени Авраамова и уподобившись во всем братии ( Евр. 2, 17 ), кроме греха одного. И это уподобление во всем естественно требовало, и притом с преимуществом пред другими, рождения от жены, которое, хотя совершилось у нас, по-человечески и по-нашему, но, как рождение Единородного, оно выше нашего; ибо воплощался Бог. Почему и св. Дева называется Богородицею. И если бы сказали, что Бог и человек, соединившись вместе, составили одного Христа и ипостась того и другого сохранилась неслиянною, которую однако разделяет разум: то легко можешь видеть, что они не мыслят и не говорят по этому делу ничего истинного и достоверного. Ибо не Бог и человек, что утверждают они, соединившись вместе, составили одного Христа; но, как я сказал уже, Бог, будучи Словом, почти по-нашему приобщился плоти и крови, так что Бог мыслится вочеловечившимся, восприявшим нашу плоть и сделавшим ее своей собственною. И как каждый человек подобный нам, составленный из души и тела, мыслится как один, так тем более следует исповедовать, что и Он есть один и Сын и Господь. Ибо одна природа человека и одно лицо (ипостась), хотя составляется из предметов отличных и инородных. Ибо ясно, что тело есть нечто отличное от души, однако есть ее собственное тело и вместе с нею составляет ипостась одного человека. И хотя по уму и размышлению различие в помянутом не неочевидно, однако совокупление или соединение, поколику неразделяемо, составляет одно животное – человека. Сообразно с этим, единородное Слово Божие не чрез восприятие человека явило Себя человеком, но, и от Бога Отца имея неизреченное рождение, сделалось человеком, создав Себе храм святым и единосущным Ему Духом. |
| Ибо воплощение не означает превращения в естество плоти, но (здесь) разумеется нечто другое, отличное от нее и соединенное с нею. Таким образом мудрствуя, блаженные отцы называли святую Деву Богородицею: ибо веровали, что родила воплотившегося и вочеловечившего того самого Сына, чрез которого все сотворил Отец. А изобретатель новых для нас хулений Несторий, ратуя против этого мнения, порицает слово Богородица, как неистинное; сказал же об этом так: „я, говорит, часто спрашивал их: Божество ли, говорите, родилось от блаженной Девы? Тотчас замолчат при таком вопросе. И кто, говорит, стерпит такую хулу, чтоб о той, которая родила храм, говорить, что чрез Духа в ней создан Бог? Потом когда присовокупляем: итак что неприличного говорим мы, когда советуем избегать этого названия, а держаться общего для обеих природ выражения? – то слова наши представляются им хулою. Или исповедуй ясно, что родилось Божество от блаженной Марии, или, избегая хульного выражения, почему, говоря мне это, притворяешься, что не говоришь»? Итак когда он настаивает, особенно же нечестиво уверяет, что называющие Деву Богородицею должны исповедовать, что плод родился чуждым плоти и естество Божества отдельно, и что Слово Божие имело начало бытия от жены: то желая доказать, что мы совершенно чужды такого мнения (ибо не так сумасбродны, чтобы стали мудрствовать так, как не должно мудрствовать), говорим, что Дева родила Слово Божие, соделавшееся плотию, по писаниям, т. е. человеком, родила же Его плотски, т. е. по плоти, потому что Бог и Отец по божеству родил из себя Бога Сына. Поскольку же рождаемое от плоти плоть есть, то Дева, как сама плоти, родила плотски. Когда говорится плотски, то чрез это не уничтожается вышеестественность рождения, не отвергается деятельность Св. Духа, чрез которую Он образовал в утробе рождаемое; но лучше дается знать, что как Бог рождает по божеству, т. е. богоприлично, сообразно с своею природою, так и человек раждает по человечеству, т. е. плоть – плотски Будучи же Богом по существу, Слово, хотя соделалось плотию, но произошло богоприлично, т. |
|
|
