| Желание систематизировать учение этики пробудило у Филона веру в возможность знания и ослабило скепсис его. Правда, Филон отвергал каталептические представления стоиков и утверждал, что истинная сущность вещей не познаваема, но это не вообще, а только с точки зрения стоиков. Себя считал Филон представителем древнего первоначального платонизма, хотя оспаривал мнение тех, которое отделяли новую академию от древней и защищал единство академического учения. Но Филон не достаточно выяснил, в чем состоял этот первоначальный древний платонизм и где нужно искать критерии знания. По его учению выходило, что истина присуща душе; очевидно, здесь речь о непосредственном знании, которому столь большое значение придавал Цицерон. Однако полной достоверности этому знанию Филон не решался приписать: это знание, по нему, самоочевидно и возвышается над вероятностями, но не безусловно. Здесь ясно выступает различие точки зрения Филона от его предшественников и последующих философов. Поэтому он считается основателем четвертой академии.– Ученик Филона Антиох из Аскалона пошел дальше своего учителя по пути к эклектизму. В этом случае немаловажное значение имело то обстоятельство, что Антиох слушал не только Филона, но и стоика Мнезарха, который, поражая новое академическое учение, в значительной мере подготовил соединение стоицизма с платоновским учением. Кроме того, Антиох мог назвать своим учителем и Лукулла, которого слушал в Александрии. Тогда произошел уже открытый разрыв между Филоном и Антиохом. Последний стал доказывать, что академия, со времени Аркезилая, стала на ложный путь и поэтому необходимо возвратиться к учению старой академии; а между тем древняя академия не разнится существенно в своем учении ни от учения Аристотеля, или школы перипатетиков, ни от учения стоиков; между ними весьма много общего. Антиох сделал решительный поворот от скепсиса к положительному учению – и считается основателем пятой академии. В теории познания Антиох следовал стоикам, признавая чувства источником истинных представлений, хотя и допускал возможность обмана чувств, но не считал его не устранимым. |
| Уже в годы преподавания в Духовной академии, истинным родоначальником которой он называет Платона, основателя Афинской академии, о. Павел объясняет свою приверженность античности духовной преемственностью православия от его греческих корней, уходящих к Платону. «Ухожу все более в античность, – признается он Розанову, – Греция – вот предварение православия, «наше»; удивительно какие глубокие и органические связи, – и формальные, внешние, и, главное, по духу, по существу Греция – это мы, в нашем лучшем, это наша душа» (из письма В. В. Розанову 25.XI.1913). Платоновское учение об эросе Флоренский развивает в идею христианской дружбы-любви. Любовь есть духовное восхождение через отвержение себя, своей «самости», и растворение в друге. «За моментом эроса, в Платоновском значении слова, открывается в душе φλια, – высшая точка земли и мост к небу» (Столп и утверждение Истины. М., 1914. С. 396). Отец Павел подтверждает такое понимание любви примером христианской и дохристианской дружбы. Жертвенный смысл ее закреплен Евангельской заповедью: «да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» ( Ин.15:1213 ) Неутоленная жажда обрести любящего Друга нашла выражение в поэтическом цикле «Звездная дружба», «На мотив из Платона» (см.: В Вечной лазури. Сергиев Посад. 1907. С. 11) – одно из сокровенных прозрений юноши Флоренского в период исканий и определения жизненного пути: Душа себя найти желает. Томится по себе самой. Тоскливо по себе вздыхает и плачет в горести немой. Дрожащий в тусклых очертаньях пред ней витает мир идей, И Эрос, – мощный чародей, – Душой во сне или в мечтаньях В какой-то миг овладевает. Душа томится и рыдает. И вот почудилось, что снова Душа-близнец ей найдена. Полет в Эфир свершать готова На белых крыльях не одна. Но сон проходит, и тоскливо Она взирает вкруг, стеня. И шепчет страстно-сиротливо «Найди меня, найди меня»... В поэтическом преломлении платоновской идеи эроса Флоренский сознательно избегает зрительных, скульптурно-пластических ассоциаций, приближаясь к лирически-музыкальному раскрытию этой темы, столь ему близкой в пушкинском «Я помню чудное мгновенье», однако развитой им в данном стихотворении в ином плане – с возвращением начального образа щемяще-тоскливого одиночества. Ведь, по словам Флоренского, «сама эллинская жизнь вся насквозь напитана началом эроса и филии и должна быть понимаема как музыкальное развитие именно этой физическо-эротической темы» (из письма В. В. Розанову 12.XII.1913). |
| Гораздо более развёрнутым и обоснованным этот тезис предстаёт перед нами в работах профессора Санкт-Петербургской духовной академии Василия Николаевича Карпова (1798–1867). На сознание Карпов смотрит как на безусловное начало психологии. «Сознание в природе человеческого духа есть факт, свидетельствующий о самом себе чрез самого себя; оно есть единственная непосредственность или единственное непосредственное явление, для познания которого не требуется ничто другое, кроме его самого, тогда как само оно безусловно требуется для познания всего другого. Сознание есть свет, рассеивающий таинственный мрак, которым облечено нравственное существо человека, – светильник, при котором видно все, что в нем есть, и без которого все погребено было бы во тьме безотчётных животных ощущений». 38 Свет сознания не всегда и не у всех одинаково ярок, но по мере достижения необходимой напряжённости он позволяет заключать даже о том, «что непосредственно не подлежит сознанию и скрывается либо в недоступной глубине человеческого духа, либо в неразгаданных законах органической жизни». «Посредством таких заключений, – резюмирует В. Карпов, – психология придёт во внутреннюю связь, с одной стороны, с философиею религии, а с другой – с физиологиею человеческого организма и составит среднее звено в ряду наук, раскрывающих двухстороннюю нашу природу». 39 Отнюдь не случайно ссылку на В.Н. Карпова («первый момент сознания есть сам человек») мы находим у В.И. Несмелова , который, несомненно, относил себя к тому же направлению мысли. К сожалению, промежуточных звеньев, соединяющих Карпова и Несмелова, не так уж много. Достаточно уверенно можно, пожалуй, говорить только о В.А. Снегиреве; что же касается других представителей духовно-академической учёности, то их взгляды несут заметную печать схоластического консерватизма и эклектизма. В Московской духовной академии в середине столетия умозрительную психологию читал известный сподвижник митрополита Филарета (Дроздова) Фёдор Александрович Голубинский (1797– 1854). По структуре и основным вопросам его лекции мало чем отличаются от образцов XVIII в. Основной их особенностью является, пожалуй, только последовательное воспроизведение платоновских схем и аргументов, что, впрочем, вполне соответствовало Уставу 1814 г. |
| Натурфилософия – явление XVI века. В Италии академии натурфилософов носили тайный характер. Тайные союзы, члены которых называли себя неоплатониками, а свою науку – пансофией, или натурфилософией, занимались изучением математики и естественных наук и с их помощью пытались найти рычаги для управления природой и материальным миром в целом. В начале XVI века образовались такие академии, как Academia Romana, Платоновская академия, Общество лопатки. В Германии к натурфилософам принадлежали «Орден пальмы», «Братство трех роз» и другие, в Англии – Лондонская академия, тайные союзы «Новая Атлантида». Из стен академий вышло немало известных адептов оккультизма. «Некоторые из них увлекались алхимией и каббалой. Главная цель натурфилософов заключалась в поисках философского камня для приобретения богатства и власти, тинкутуры или эликсира жизни для достижения бессмертия. Натурфилософы не придавали особенного значения искупительной смерти Христа» 354]. 329 Они учили, что тот же Божественный Дух, который был в теле Христа, заложен и во всяком человеке. Общим достоянием всех этих учений и в то же время связующим звеном между ними является, прежде всего, – как считает исследователь тайных обществ Г. Шустер, – глубокое отвращение к схоластическим тенденциям в педагогике и науке. Но схоластика того времени – это неотъемлемая часть католического богословия, следовательно, отвращение у натурфилософов возникало непосредственно к самой церкви и христианскому вероучению в целом. Натурфилософы искали опору для своих «научных» изысканий и в философии, и в эзотерических учениях всех стран и времен, особенный упор ими делался на каббалу. Они считали, что своими трудами они освободят философию от того рабского подчинения богословию, в котором она якобы находилась до того времени. Им казалось, что то учение, которое они изобрели, выше христианского учения, следовательно, нужно отвергнуть авторитет христианского учения и на его место поставить собственные познания, наблюдения, собственные способности и собственное озарение. «Сторонники нового умственного учения с целью подчеркнуть и внешним образом, что они – коренные враги средневекового христианского мировоззрения, присваивали себе новые имена платоников и неоплатоников, а свою науку называли пансофией или натурфилософией. И по сути удовлетворяли свои научные потребности в философии Пифагора, Платона, Плотина и других античных философов». И в данном случае, как правильно заметил Шустер: «В творениях историков, поэтов, философов древнего мира эпоха увидела образы, которые потом долго еще питали тоску человека по чисто человеческому, и вот люди Возрождения стали стремиться к цельному и полному развитию своей индивидуальности» 340]. 330 |
| Подобные рассуждения Аристотеля встречаются вообще в «Протрептике» не раз. Цель человеческого бытия — познание, поэтому нелепо спрашивать, какое познание само по себе хорошо. «Совершенная и не испытывающая помех деятельность в себе самой содержит наслаждение, поэтому только философы способны вполне насладиться жизнью». «Приобретение мудрости доставляет наслаждение. Все люди чувствуют себя дома в философии и стремятся проводить свою жизнь в изучении ее, оставив все другие заботы. Философам не нужно ни орудий, ни оборудованного места для работы, где бы ни размышлял во всем свете кто-нибудь, повсюду он окружен присутствием истины». Большое значение имеет рассмотрение в «Протрептике» элементов бытия (stoicheia), из которых каждый предыдущий важнее последующего. В качестве таковых во фрагменте 52 упоминаются числа, линии и тела. Против них зрелый Аристотель будет позже возражать в «Метафизике»(11) , указывая, впрочем, что это платоновское воззрение. Все вышеизложенное позволяет сделать такой вывод: Аристотель во время создания «Протрептика» принимал учение об идеях и, хотя сознавал связанные с ним затруднения, все же не считал эти последние достаточным основанием для опровержения всей теории идей в целом. Это он сделал позже в сочинениях «О философии» и «Метафизика», уже после смерти Платона. Мысли «Протрептика», как и поздних диалогов Платона, несомненно соответствуют общему идеалу чистой и строгой математизированной науки, возникшему в среде Академии. Необходимую для него «созерцательную жизнь» стали искать уже у более давних философов, Пифагора, Анаксагора и Парменида. Вместе с тем интерес к личности Сократа постепенно угасал, потому что Академия необратимо отходила от сократовского типа жизни и мышления. Теоретическая философия «Протрептика», во всяком случае, не имеет с сократическим типом ничего общего, а родоначальником платоновской философии Аристотель считает здесь Пифагора. Даже и в первой книге «Метафизики» отмечается пифагорейский характер платонизма. И это нельзя считать попыткой как-то принизить значение Платона, ибо такой взгляд был официально принят в Академии, а Пифагор признавался также основателем «созерцательной жизни». И в «Протрептике» он предстает как «созерцатель» (theõros) всего, что есть в мире. |
| Воспитываясь в семье врача и потому сам занимаясь медициной, Аристотель, однако, не стал профессиональным врачом. Но медицина на всю жизнь осталась для него настолько родной и понятной областью, что даже в своих труднейших философских трактатах он часто поясняет ту или иную глубокую теорию примерами из медицинской практики. Кроме того, он несомненно отличался научным отношением к медицине и советы врачей принимал весьма критически. Вот как писал об этом Элиан. «Сообщают, что пифагорейцы ревностно занимались искусством врачевания. Платон, Аристотель, сын Никомаха, и многие другие тоже щедро отдали ему дань» «Однажды Аристотель был болен. Когда врач дал ему какие-то предписания, он сказал: «Не обращайся со мной, как с пастухом или землепашцем, а сначала объясни, почему ты их даешь, тогда я готов слушаться». Этим философ показал свое несогласие следовать предписаниям, не зная вызвавших их причин»(2) . Таким образом, Аристотель уже с юного возраста хорошо разбирался в медицине, относился к ее предписаниям сочувственно и в то же время вполне критически. Вообще говоря, существует много всякого рода источников для биографии Аристотеля, которые часто противоречат один другому и которые требуют к себе сугубо критического подхода. Например, один из источников гласит, что Аристотель впервые появился в Афинах еще восьмилетним мальчиком, якобы туда его привез Проксен (как мы знаем, муж сестры Аристотеля, Аримнесты). Несомненно, подобного рода сведения вызваны желанием сказать что-нибудь об учебе Аристотеля до Платоновской Академии, чтобы признать его до некоторой степени под готовленным к ученичеству у Платона. Однако, вероятно, что это всего только домысел, поскольку остальные источники говорят о прибытии Аристотеля в Афины только в семнадцатилетнем возрасте. Надо ведь учитывать, что гений мало нуждается в особой предварительной подготовке. Аристотель мог явиться в Академию и не проходя никакой школы. Конечно, он учился, как это было предусмотрено традицией и правилами, но как именно и где он учился, это в конце концов даже и не так интересно. Гораздо интереснее самый факт появления Аристотеля в Академии, но этого факта как раз никто не отрицает. |
| Аудитория философская и другие заняли и до построения в 1839 г. нового аудиторного корпуса занимали места прежних соответствующих классов семинарии, именно переднюю юго-восточную сторону нижнего этажа «чертогов»‚ т. е.. где теперь помещается студенческая библиотека. Остальное помещение нижнего этажа, занятое теперь студенческими спальнями, получило и до конца прошлого столетия сохраняло то же назначение, что и при Платоне в семинарии, именно служить жилыми комнатами для учащихся. Митрополит Платон много положил заботы на приспособление нижнего этажа чертогов под возможно-большее количество комнат и студентов. Часть студентов поместилась в особом помещении, специально взятом митрополитом Платоном у Лавры для семинаристов, именно в монастырских келлиях около каличьей башни 11 . Место, где теперь помещается инспекторский корпус, было взято для семинарии у Лавры, вместе с находившимся там до 1816 года келарским корпусом, митрополитом Платоном в 1775 г. для помещения ректора и префекта. До 1883 года Академия пользовалась доставшимися ей от платоновской семинарии деревянными зданиями больницы и бани, стоявшими на том же самом месте, на котором стоят нынешние здания; вместе с больницей Академия унаследовала от времен Платона лекаря (титул. советник Степан Григорьевич Витовский‚ † 1827 г.) и аптеку, на которой была надпись, сделанная митрополитом Платоном: «врачу, исцелися сам»; надпись эту сделал Платон в напоминание одному лекарю пьяному, но умному, и Академия ее сохранила 12 . Теперешний сад с цветником пред лицевой стороной аудиторного и ректорского корпусов и растительность пред тыловой его стороной являются отдаленным напоминанием тех садов, о разведении которых здесь митрополит Платон прилагал трогательную заботу, и которые окружали академические корпуса в первые годы существования Академии. Возникновение первого сада относится еще ко времени Петра Великого и обязано труду тогдашнего настоятеля Лавры архимандрита Тихона Писарева, по имени которого и самый сад стал называться писаревским. |
| Μ. Н. Громов расширяет характеристику «кружка» Максима Грека. По его словам, келья Максима Грека «становится притягательным духовным центром, своеобразным «литературным клубом», где собираются любители знания «спиратся меж себя о книжном», обсуждающие «нередко сложные богословско- философские вопросы» . Автор назвал круг (именно круг, а не кружок), объединяемый фигурой Максима Грека, «литературным клубом», желая с помощью кавычек снять налет модернизма с этого названия. Бесспорно, Максим Грек стоял в центре культурного круга, устойчивого по основному составу участников, связанных если не единством мыслей, то единством тем и проблем, их волновавших и ими разрабатывавшихся, общностью критического отношения к негативным явлениям социальной действительности, поисками путей преодоления ее противоречий. Есть, полагаем, достойное название для этого культурного центра: Московская академия Максима Грека. Оно вызывает ассоциации с Флорентийской Академией (1459—1521 гг.), той «платоновской академией» эпохи Возрождения, деятелями которой были М. Фичино, А. Полициано, Д. Пико делла Мирандола, К. Ландино. В жизни Максима Грека, еще когда он был Михаилом Триволисом, Флоренция занимала особое место. И не только потому, что в ней звучала проповедь Савонаролы, составившая одно из решающих событий в духовной биографии примерно 25–летнего Михаила Триволиса. Он помнил Флорентийскую академию, во всяком случае одного из ее блестящих представителей Анджело Полициано , а говоря об «училищах италийских» , не исключено, имел в виду и «платоновскую академию» во Флоренции, хотя итальянские гуманисты выступали с университетских кафедр. Заметим, чтобы не возвращаться к вопросу, что Анджело Полициано высоко ценил ораторское искусство Савонаролы (по возрожденческим же меркам), как и личность самого Савонаролы — «мужа замечательной учености и благочестия, блистательного проповедника божественного учения» . Отдал должное Савонароле и Эразм Роттердамский, «слушавший его одновременно с Максимом Греком» Савонарола гневно обличал паганизм (язычество) Возрождения, доведенный до крайности, а также его гигантизм и аристократизм. Это нашло глубокий отзыв у Михаила Триволиса, продолжало жить в Максиме Греке. |
| По утверждению мн. древних писателей, К. был преемником Гегесина в должности схоларха Платоновской Академии, однако невозможно точно установить, в каком году он сменил Гегесина; предполагается, что он был схолархом уже в 50-х гг. II в. до Р. Х. (Ibid. S. 852-853). На основании свидетельства Аполлодора Афинского, данные которого впосл. легли в основу «Геркуланского списка академиков» (Index Academicorum herculanensis; соответствующий фрагмент см.: CFrM. T3a-b), исследователи заключают, что К. руководил Академией в течение более чем 20 лет и сложил с себя обязанности схоларха в 137/8 г. до Р. Х. из-за болезни ( Mette. 1985. S. 121; G ö rler. 1994. S. 853). После него эту должность занимали: др. Карнеад, сын Полемарха (управлял Академией со 137/8 до 131/30 г. до Р. Х.), Кратес из Тарса (со 131/30 до 129/8 г. до Р. Х.) и Клитомах Карфагенский (со 129/8 до 110/9 г. до Р. Х.). Последнего Диоген Лаэртский ошибочно называет преемником К. ( Diog. Laert. IV 10. 67), по-видимому, вслед. того, что начало его руководства Академией совпало со временем смерти К. ( Wi niewski. 1970. S. 96; Mette. 1985. S. 121). Важным событием в жизни К., о котором известно из сообщений древних лат. авторов, является его поездка в Рим в составе т. н. посольства философов, состоявшаяся в 155 г. до Р. Х. Задачей посольства было добиться упразднения ежегодных выплат, наложенных римлянами на Афины за разорение г. Оропос; помимо К. в состав посольства входили стоик Диоген Вавилонский и перипатетик Критолай Ликийский (см.: CFrM. T7a-k; ср.: Mette. 1985. S. 121-122). Во время пребывания в Риме греч. философы выступали с публичными лекциями и диспутами, к-рые посещали не только интересовавшиеся философией юноши, но и мн. представители рим. знати; по сообщениям лат. авторов, в число слушателей входили Публий Корнелий Сципион Африканский, Гай Лелий, Квинт Сцевола и др. Широкую известность в Риме приобрело публичное выступление К., произнесшего 2 речи: в 1-й он рассуждал о справедливости, а во 2-й предложил «рассуждение, которым опровергается справедливость» (CFrM. |
| Говорили далее, что Аристотель еще до поступления в Академию занимался риторикой, что он был учеником знаменитого ритора Исократа (436–338) и что в Академию он попал только в 30 лет, разочаровавшись в риторике. По этому поводу необходимо сказать, что учеба Аристотеля у тогдашнего знаменитого оратора Исократа совсем не исключается. Но опять-таки, если эта учеба у Исократа и была, то она меркнет перед фактом вступления Аристотеля в Платоновскую Академию и перед фактом его обширной литературной деятельности еще в пределах Академии. Между прочим, вопрос о пребывании Аристотеля в школе Исократа является вопросом не очень простым: здесь, кажется, можно установить кое-какие связи между риторическими интересами Аристотеля и его обучением в юности. Прежде всего риторическая школа Исократа была в те времена знаменита и была более известна и популярна, чем даже школа Платона. Свою школу Исократ основал еще около 393 года, то есть, по крайней мере, лет за 5–6 до основания Академии. По другим сведениям, обе школы возникли одновременно. Выдающийся ритор, Исократ стал привлекать к себе слушателей со всей Греции; и нет ничего удивительного, если Аристотель попал сначала к нему. Далее, изучение философии Аристотеля свидетельствует о его весьма большой любви к риторике; а его специальный трактат «Риторика» говорит о его огромной опытности и начитанности в этой области и о его любви к риторическим изысканиям. Даже и в своей теоретической философии Аристотель отводил риторике большое место; и основной метод логических исследований, который он проповедует в трактате «Топика», он прямо так и называет риторическим. Известно далее, что по вступлении в Академию ему было поручено чтение специального курса лекций именно по риторике. А если какие-нибудь биографические сведения и гласили о расхождении Аристотеля с Исократом, то ввиду неимоверной оригинальности аристотелевского мышления этот отход от Исократа можно считать только естественным. Первые сочинения Аристотеля в пределах Академии тоже отличаются склонностью к риторике. Заметим, что в молодости Исократ жил на севере Греции в Лариссе, где имел общение с Горгием, который прославился не только как софист, но и как талантливый оратор. Это тоже делает возможным изучение Аристотелем риторики еще в бытность его на севере, до приезда в Афины. |
|
|
