| – Ни звука в ответ. Расстёгиваю грудь, ослабляю пояс, даю нюхать эфирные капли. При пособничестве г.г. Цветкова и Крылова трём каплями виски, мочим темя головы водою и каплями. Послышалось последнее дыхание, и... „все, как сказал наш домашний фельдшер, было кончено». Делаю распоряжение послать поскорее за доктором, доложить о происшедшем о. Наместнику Лавры. Между тем лицо и лоб батюшки стали теплеть. Положили ему под голову подушку, не теряя надежды, что может быть он и придет еще в сознание. Через 10–15 минут являются друг за другом доктора: C. Н. Успенский , – академический, и лаврский (он же и наш) П. И. Якуб. Доктора единогласно констатируют факт смерти батюшки. Тяжело было, не хотелось верить, что так внезапно не стало у нас „утешителя» батюшки! Чрез полчаса прибыл о. Наместник Лавры с благочинным о. Аверкием и, удостоверившись от докторов о последовавшей внезапной кончине старца, сделал распоряжение о переправе блаженно почившего в Бозе старца в его келью у Черниговской. Все мы благоговейно поклонились праху и преклонили свой ум пред неисповедимыми судьбами Божьими, пораженные дивным событием. По распоряжению о. Наместника, как был о. Варнава в епитрахили и поручах (из чёрного шёлкового муара с серебряным позументом), так и возложен был на санитарные носилки на месте кончины; только снятая на время исповеди камилавка с крепом теперь была надета на него. О. Наместник, возложив на себя епитрахиль, сам совершил над почившим первую литию, а затем в предшествии его, с пением „Святый Боже», мы подняли с места кончины носилки с телом незабвенного батюшки, вынесли на улицу и поставили их на приготовленные сани... Четверо поддерживали на санях носилки с телом почившего старца, а за санями ехал Лаврский благочинный, о. Аверкий, которому о. Наместник поручил проводить тело почившего до Пещер и внести его прямо в его келью». А в храме у Черниговской, между тем, шла еще утреня. Братия и богомольцы все еще ждут, когда „привезут» батюшку, и он примет их к себе на исповедь. И вдруг... прервалось на мгновение богослужение; взволнованные братия-пещерники друг другу передают скорбную весть: старец скончался!.. |
| Рассуждение писателя второй маккавейской книги о том, что Иуда молился за умерших, помышляя о воскресении, Рейнах считает личным и тенденциозным выводом автора. Дату ясно выраженной веры в воскресение в книге Даниила ( Дан.12:2 ) Рейнах возводит к 165 г. до Р. X., но при этом утверждает, что тогда явилась лишь идея о воскресении мертвых, а мысль о молитвах за мертвых по закону последовательности должна была явиться позже. Он и думает, что последняя мысль явилась у евреев лишь в I в. до Р. X. под иноземными влияниями в Египте. Но на самом деле из всего материала собранного Рейнахом в двух статьях по этому вопросу 1155 следуют два вывода: 1) у орфиков не найдено молитв за умерших, 2) молитвы за умерших были у евреев. Об этом кроме книги маккавейской свидетельствует рассказ о раввине Акибе научившем детей одного покойного молиться за него вследствие чего покойник и избавился от загробных мучений. У христиан молитвы за умерших относятся к очень раннему времени, о чём свидетельствует уже знаменитая аверкиева надпись, 1156 несомненно восходящая ко II в. Но при таких данных как же на самом деле можно трактовать о влиянии орфизма на христианские поминовения? Но Рейнах, сосредоточивая своё внимание на том, что у язычников выступают молитвы к умершим, а у христиан – молитвы за умерших, совершенно напрасно упускает из виду, что у язычников всегда и везде существовало убеждение, что живые могут и должны помогать умершим. Жертва Одиссея в аду в некоторой мере дала жизнь теням усопших. Умерший и непогребенный Эльпенор упрашивает Одиссея, чтобы было погребено его тело. В погре- —348— бении и жертвах нуждаются усопшие. Живые могут улучшить участь усопших. Ходатайство живых пред богами за умерших, по-видимому, является естественным средством служащим делу этого улучшения. Но имеющееся у нас прямое свидетельство существования таких ходатайств (у египтян, Диодор сицилийск. I, 91) восходит всего лишь к половине I -го века до Р. X., т. е. к такой эпохе, когда и по мнению Рейнаха, молитва за умерших допускалась уже у евреев. |
| Вследствие сего Ваше Высокопревосходительство письмом от 25 того же января за 533 изволили уведомить меня, что снесетесь с Министром Внутренних Дел о том, нельзя ли устранить эту драму на провинциальных театрах, особливо в Твери. Между тем, на минувшей недели в Твери распространена была печатная афиша, с объявлением, что в воскресение, 28 января, Товариществом русских драматических артистов, в зале Благородного Собрания, представлено будет: «Князь Юрий Смоленский и Княгиня Ольга Вяземская», драматический эпизод из русской истории. Сочинение Щелкова. По содержанию своему, этот драматический эпизод та же самая драма Аверкиева: «Ульяна Вяземская», с изменением только имени Ульяны на имя Ольги. К допущению представления этой пьесы на сцене Тверской Полицеймейстер руководствовался тем, что эта пьеса значится под 1688 в списке драматических сочинений, дозволенных к представлению безусловно (Спб. 1888 г.) К счастию, я заблаговременно узнал о предстоящем представлении означенной пьесы и немедленно обратился к Начальнику губернии с просьбою о недопущение оной до представления. Просьба моя была удовлетворена. Но между тем, ужели эта оскорбительная для религиозно-нравственного чувства не только православных обитателей Тверской области, но и всякого искренно-благочестивого христианина, пьеса: Князь Юрий Смоленский и княгиня Ольга (т. е. Иулиания) Вяземская» останется навсегда и безусловно дозволенною к представлению на театральных подмостках?... Прилагая у сего печатную афишу о помянутой пиесе, имею честь быть»... На письмо это Его Высокопревосходительство отвечал мне на другой же день (2 ч.): Преосвященнейший Владыка! Соглашаюсь с Вами вполне, что пиесу «Ульяна Вяземская» не следовало бы разрешать к представлению на сцене, и если б от меня зависело, я не допустил бы не только ее, но и великое множество пиес, которые вдесятеро соблазнительнее и тем не менее даются на сцене. Но это от меня не зависит и, не взирая на мои представления, я не в силах побороть в сем отношении господствующее направление: дай Бог успеть в делах, гораздо более сего важных, где требуется охранение интересов церкви и благочестия. |
| А результатом этого мнения является часто отрицание чудес вообще. Чудо не заключается в факте. Почему вы, неверующий, знаете, что Бог не захотел проявить Свою волю именно этим способом, хотя даже через фокус? «Кто Павел? кто Аполлос? Они только.служители, через которых вы уверовали… Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог… ибо мы соработники у Бога, а вы Божия нива, Божие строение» (Корино. 13). Чудо — в отношении к факту. Все может и все должно быть объяснимо научным образом, получить свою причину в мире явлений же; в этом смысле все естественно, совершается по законам. Но, поскольку Божество не может быть воспринимаемо и мыслимо только как трансцендентное миру, но и как имманентное, поскольку невозможен чистый деизм,—каждое явление, кроме такого научного понимания, может быть воспринято кем-нибудь в виде чуда; в этом смысле все чудесно, все может быть воспринимаемо как непосредственное творение благости Божией. В жизни многих ученых, например, бывали моменты, когда восприятие бывало именно такое; стоит только вспомнить исполненные пафоса слова Кеплера, Сведенборга и др. Эккерман («Разговоры Гете, записанные Эккерманном». 11325, пер. Аверкиева) описывает, например, одну прогулку с Гете, во время которой разговор шел об естественноисторических предметах. «Холмы и горы,— говорил он,— были покрыты снегом, и я заметил большую нежность желтого цвета и то, что в расстоянии нескольких миль, при посредстве промежуточной туманной среды, темное скорее является голубым, чем белое желтым (ПВ: это важно для гетевской теории цветов). Гете согласился со мною, и мы затем говорили о высоком значении первоявления, за которым, кажется, непосредственно видишь Божество.— Я не спрашиваю,— сказал Гете,— обладает ли это Высшее Существо пониманием и разумом, но чувствую, что Оно — само понимание, сам разум. Все творения проникнуты им, и человек настолько им озарен, что может понимать Высочайшего». Сколько событий, на посторонний взгляд пустяшных, Гете относил к Благой Силе, называя ее «Демоническое». Но и для средних людей восприятие окружающего, как чуда, имеется даже гораздо чаще, чем это обычно предполагается. Всякий, конечно, испытывал на опыте, что не пустая метафора—эти слова: |
| Но мне пришлось позднее сознать мою ошибку. Когда я сам стал чувствовать сильную потребность молитвы и присутствовать при совершении таинства, то мне для души народ стал менее нужен. А для тела больного и усталого стало нужнее спокойствие. Поверьте мне, Дмитрий Васильевич, та вера ещё не настоящая, которая нуждается в этих воздействиях «простых людей». Это чувство, «мужики и т. п.», чувство хорошее; в нём смешаны чувство эстетическое с гуманным или со славянофильским, каким-то патриотическим, пожалуй, но это не настоящее чисто-религиозное, которое заставляет человека искать молитвы для себя и радоваться всему тому, что устраняет рассеяние и раздражение. На что народ тому, кто хочет для себя молиться? ..» Аверкиева я находил всегда одним из самых добросовестных (умственно) людей в России; он на это не отвечал ни слова, и я видел по доброму и ясному выражению его лица, что он понял, если ещё не опытом сердца, то умом, правду мою и не находил нужным противоречить мне. Что касается Антропова, то он прямо сказал: «Я думаю, что вы правы!». Конечно, если человек болезненный или очень брезгливый,, подобно моей матери, понудит себя выстоять или даже отчасти и высидеть всенощную или обедню в толпе и толкотне ревностных, но грубых и часто неопрятных простолюдинов, это будет с его стороны истинный подвиг, который ему и сочтётся (ибо понуждение зависит от нас, а умиление и радость молитвенная от Бога); можно похвалить его за это, поставить его при случае в пример, но избави нас Боже осудить такого человека за то, что он предпочитает домовые и просторные церкви церквам тесным и менее опрятным. Такова немощь его, зависящая от болезни, или от тонкого воспитания с ранних лет, или от чего-нибудь другого. И совсем не следует думать так, как думают многие, что вера простолюдина непременно лучше, чище и сильнее нашей веры. Это просто вздор. Из того, что один человек стоит около меня в старом зипуне и в лаптях и молится, а другой стоит в дорогом сюртуке от Бургеса или Lutun с Тверской, с хорошею тростью, и правою рукой крестится, а в левой, на которой французская перчатка, держит десятирублёвую шляпу, никак не следует, что вера первого лучше, чище, сильнее. |
| И Степан вошел — стремительный, гордый, насмешливый. Вот он, желанный миг желанного покоя. Враги в сборе — ждут. Теперь — его слово. Ах, сладкий ты, сладкий, дорогой миг расплаты. Будет слово. Будет слово и дело. Усталая душа атамана взмыла вверх — ничего не хотела принять: ни тревоги, ни опасений. Корней и старшина сидели за столом. Всего их было человек двенадцать — пятнадцать. Они слышали некий малый шум у входа, и многие держали руки с пистолями под столом. Выбежать на шум не решились — посовестились своих, да и знали, что со Стенькой здесь всего трое, и знали, что Стенька не затеет свару на улице — войдет сюда. В землянке была Алена. Матрены, брата Фрола и Афоньки не было. Про Алену Степан не знал, что она здесь. — Здорово, кресный! — приветствовал Степан Корнея. — Здоров, сынок! — мирно, добрым голосом сказал Корней. — Чего за пустым столом сидите? Алена!.. Али подать нечего? — Степан даже руками развел — так удивился. — Есть, Степан, как же так нечего! — встрепенулась Алена, до слез обрадованная миром в землянке. — Так давай! — Степан отстегнул саблю, бросил ее на лежанку. Пистоль оставил при себе. Сотники его сабель не отстегнули. На них покосились из-за стола, но смолчали. Степан прошел на хозяйское место — в красный угол. Сел. Оглядел всех, будто хотел еще раз проверить и успокоиться, что — все на месте. Никто не понимал, что происходит. Даже Корней был озадачен, но вида тоже не показывал. — Чего такие невеселые? — спросил Степан. — А? Сидят как буки… Фрол, чего надулся-то? — А ты с чего развеселел? — подал голос Емельян Аверкиев, отец Ивана Аверкиева, того, который и теперь еще был где-то в Москве — наушничал царю и боярам на Стеньку. — А чего мне? Дела веселые, вот и веселюсь. — Оно видно, что веселые… — Не рано ли, Степан? Веселиться-то? — Ну, а где ж твое войско, кресник? — спросил Корней. — На берегу стоит. — Степан все не спускал дурашливого, веселого тона. Все поглядывал на старшину, — будто наслаждался. Он и наслаждался — видел теперь глаза всех: Фрола Минаева, Корнея, Мишки Самаренина, всех. И — ни торжества в этих глазах, ничего — один испуг, даже смешно. |
| Двое успели выхватить сабли — вскочивший Федор и Ларька. Федор прямо пошел на Степана, Ларька оказался сбоку и тоже двинулся к атаману. — А-а, — вдруг вовсе тихо, как-то даже радостно сказал Степан, и в руке его сверкнул косой белый огонь. — Ну?.. Никто не заметил, как выхватил саблю подоспевший Иван Черноярец; увидели только, он махнул рукой… Тонкий, короткий звяк, и сабля Федора Сукнина перелетела через борт и булькнула в воду: Иван вышиб ее у Федора. И он же заслонил Федора и оказался перед Степаном. Федора оттолкнул дальше казак Мишка Ярославов, ибо Федор, очутившись без сабли, засуетился рукой у пояса, где пистоль. — Миротворец, — тихо и вкрадчиво сказал Степан. — Ну?.. Спас атамана? Спас? — И шел на Ивана, страшный, белый; губы его покривились обидой, тряслись, он никак не мог ими улыбнуться. — Уймись, шальной! — крикнул Иван. — Что ты делаешь? — Ать! — Степан резко качнулся вбок… И Ларька чудом уцелел — увернулся. Все же концом сабли Степан черкнул Ларьку по руке. — На-ка!.. В момент, когда Степан повернулся к Ларьке, Иван кинулся на Степана, растопырив руки, — хотел схватить. Степан с нечеловеческой быстротой нырнул ему под руку и подставил ногу. Иван упал, но сабли не выронил, крутнулся лежа, поднял саблю, чтоб заслониться ею от неминучей смерти. Но сабля атамана уже взлетела над ним… — Пропал, казаче! — крикнул Степан Черноярцу. В этот момент грянул выстрел. Степан с силой всадил саблю в дно стружка на четверть от Ивановой головы. Только после этого повернулся на выстрел. — Кто стрелил? — Я, — сказал Иван Аверкиев. — Хотел… — Куда метил? В руку? — В саблю, батька. Святой крест, в саблю. Хотел выбить. Степан сел на лавку, сплюнул за борт. — Ну, повоевали, и будет. — Ядовитая, злая тоска, которая с утра ела сердце, схлынула. Легко стало. — Рассказывайте, чего вы тут шептались? Случившееся произошло с такой быстротой, что не все сразу опомнились. Отовсюду, со всех стругов, на атамана во все глаза смотрели казаки. Атаман махнул им — гребите. — Садись, — пригласил Степан есаулов. Он даже повеселел — так легко сделалось на душе. — Ларька, покажь руку. Как мы ее там?.. На атамана — с саблей! Бесстыдник. |
| Скоро у супругов родился сын. Из поклонения идее свободы дурак отец окрестил мальчика редким именем Ливерий. Ливерий, в просторечии Ливка, рос сорванцом, обнаруживая разносторонние и незаурядные способности. Грянула война. Ливка подделал года в метрике и пятнадцатилетним юнцом удрал добровольцем на фронт. Аграфена Севериновна, вообще болезненная, не вынесла удара, слегла, больше не вставала и умерла позапрошлой зимой, перед самой революцией. Кончилась война. Вернулся Ливерий. Кто он? Это герой прапорщик с тремя крестами и, ну конечно, в лоск распропагандированный фронтовой делегат-большевик. Про «Лесных братьев» вы слыхали? – Нет, простите. – Ну тогда нет смысла рассказывать. Половина эффекта пропадает. Тогда незачем вам из вагона на тракт глазеть. Чем он замечателен? В настоящее время – партизанщиной. Что такое партизаны? Это главные кадры гражданской войны. Два начала участвовали в создании этой силы. Политическая организация, взявшая на себя руководство революцией, и низовая солдатчина, после проигранной войны отказывающая в повиновении старой власти. Из соединения этих двух вещей получилось партизанское воинство. Состав его пестрый. В основном это крестьяне-середняки. Но наряду с этим вы встретите в нем кого угодно. Есть тут и бедняки, и монахи-расстриги, и воюющие с папашами кулацкие сынки. Есть анархисты идейные, и беспаспортные голоштанники, и великовозрастные, выгнанные из средних учебных заведений женихи-оболтусы. Есть австрогерманские военнопленные, прельщенные обещанием свободы и возвращения на родину. И вот одною из частей этой многотысячной народной армии, именуемой «Лесными братьями», командует товарищ Лесных, Ливка, Ливерий Аверкиевич, сын Аверкия Степановича Микулицына. – Что вы говорите? – То, что вы слышите. Однако продолжаю. После смерти жены Аверкий Степанович женился вторично. Новая жена, Елена Прокловна, – гимназистка, прямо со школьной скамьи привезенная под венец. Наивная от природы, но и с расчетом наивничающая, молоденькая, но уже и молодящаяся. В этих видах трещит, щебечет, корчит из себя невинность, дурочку, полевого жаворонка. Только вас увидит, начнет экзаменовать. «В каком году родился Суворов?», «Перечислите случаи равенства треугольников». И будет ликовать, срезав вас и посадив в калошу. Но через несколько часов вы сами ее увидите и проверите мое описание. |
| Но только что вступила исповедница в диаконник, как удивилась, что батюшки нет около аналоя. Не взглянув через южные двери в алтарь, она пошла искать его, но, не найдя нигде, вернулась к аналою и, только пристально вглядевшись внутрь алтаря, увидела такую картину: батюшка лежит на полу в алтаре на левом боку лицом к престолу... В страшном испуге, выйдя из диаконника, зовет она уже не голосом, а знаками стоявших на хорах в ожидании исповеди, посмотреть, что случилось с батюшкой. Через минуту или две быстро сбегает с хоров ко мне С. В. Крылов и испуганно зовет: „Пожалуйте наверх, там что-то случилось с батюшкой отцом Варнавой!» Сейчас же бросаюсь туда и нахожу батюшку в вышеописанном положении; припадаю к его лицу своим: дыхания не слышно, лоб покрыт холодным потом, оконечности рук холодны и пульса не нахожу. Требую холодной воды, возбудительных капель, нашатыря из больницы нашей. Зову громко на ухо: „Батюшка, батюшка!» Ни звука в ответ. Расстегиваю подрясник на груди, ослабляю пояс, даю нюхать эфирные капли. При пособничестве Цветкова и Крылова тру каплями виски, темя водою и каплями. Послышалось последнее дыхание, и... все, как сказал наш домовой фельдшер, было кончено. Делаю распоряжение послать за доктором, доложить о происшедшем отцу наместнику Лавры. Между тем лицо и лоб батюшки стали теплеть. Положили ему под голову подушку, не теряя надежды, что, может быть, он и придет еще в сознание. Через десять-пятнадцать минут являются друг за другом доктора: академический – С. Н. Успенский и лаврский – П. И. Якуб. Доктора единогласно констатируют факт смерти. Тяжело было, не хотелось верить, что так внезапно не стало у нас утешителя-батюшки! Через полчаса прибыл наместник Лавры архимандрит Товия с благочинным отцом Аверкием и, удостоверившись от докторов о последовавшей внезапной кончине старца, сделал распоряжение о перенесении блаженно почившего в Бозе старца в его келлию „у Черниговской». Все мы благоговейно поклонились праху и преклонили свой ум перед неисповедимыми судьбами Божиими, пораженные дивным событием». |
| Каких только контрастов не было: то привели арестованными трёх курсисток и двух студентов, чьи фамилии как осведомителей нашли в списках Охранки. То звонил милиционер из города: что офицер не подчинился его задержанию, вошёл в дом и заперся в своей квартире. То в Екатерининском какой-то простой солдат требовал ограничения прав евреев. – Я попросил его прекратить такие безобразные речи во Дворце Равноправия! Перетц без шутки говорил «священная Цитадель Революции» и преклонялся перед собственной службой здесь. Восхищался самоотверженными тружениками, которые повсюду помогали. Никто никого не спрашивает, кто и откуда пришёл, пришли – значит хотят помогать. (С одной из помогавших курсисток, кажется, он стал в отношениях и более близких.) Но некоторые энтузиасты жестоко разочаровали полковника Перетца. Ещё до него развернул столы «на помощь политзаключённым» какой-то Чаадаев, собрал тысячи рублей, потом исчез. А другой помогал полковнику по интендантству, получил ордер на 2 400 пар сапог с интендантского склада и с ними скрылся. Потом стало известно, что он – уголовный преступник, освобождённый из Крестов. А Перетцу всё было некогда сосредоточиться: он вчера и позавчера непрерывно подписывал удостоверения офицерам на право проживания в Петрограде и на право ношения оружия, только с сегодняшнего дня окончательно это сбыл в градоначальство и в Дом Армии, – и мог сам заняться разоблачением недобросовестных помощников. Горше всех разочаровал Перетца ближайший его помощник доктор Оверок. Окончил заграничный университет. Явился в Думу в первый же день, носился при аресте сановников, наблюдал за строгостью их содержания, – и вдруг был опознан каким-то подпрапорщиком, а затем всё далее уличён- как беглый ротный фельдшер Аверкиев, сын петербургского швейцара, разыскиваемый многими следователями, грабил в Петербурге, на Кавказе, Одессе («граф д " Оверк»), судился в Харбине за мародёрство, арестован во Владивостоке, привезен в столицу на следствие – а тут освобождён революционным народом! И в самые дни революции в квартирных обысках успел награбить на 35 тысяч. |
|
|
