| В заключение Денгоф жаловался, что все письма к ним с почты приходят распечатанные. Еропкин предложил ему 2000 червонных; гетман отказался; тогда Еропкин отдал их духовнику его для передачи гетману, и при другом свидании Денгоф благодарил царское величество за милость и уверял в своей верной службе. Потея Еропкин нашел в имении его недалеко от Люблина. И великий гетман объявил, что они не допустят короля ни до войны с Россиею, ни до наследственности; обнадеживал, что гетман Синявский находится неотменно при стороне царского величества, а польный коронный гетман Ржевуский подозрителен, потому что очень дружен с канцлером коронным. В местечке Любомле виделся Еропкин с Ржевуским и получил от него те же самые заявления. К Синявскому во Львов Ржевуский ездить не советовал, потому что там большое стечение народа и приезд русского агента может повредить всем гетманам, за которыми зорко смотрят; Ржевуский объявил, что если Еропкин поедет к Синявскому, то он, Ржевуский, принужден будет писать к двору королевскому, с чем он был к нему прислан, ибо не хочет преждевременно возбудить против себя ненависть в короле, а Синявский, по склонности своей к королю, непременно напишет. Еропкин не поехал во Львов. Сейм, бывший в начале 1720 года, разорвался на вопросе об отобрании у фельдмаршала Флеминга регулярных польских войск и о поручении их по-прежнему гетманам. «Думаю, – писал Долгорукий, – что на будущем сейме войска у Флеминга отберут, хотя король и особенно Флеминг сильно ухаживают за гетманами, однако последние не думают им уступать, и все четверо находятся между собою в большом небывалом согласии; я их вашего величества милостию и покровительством накрепко обнадежил, так что они короля не боятся, и вся Речь Посполитая, довольная согласием гетманов, также короля не боится». Но король должен был приготовиться к борьбе на будущем сейме, и Долгорукий писал царю: «Король хочет послать секретно от себя на сеймики великие деньги, дабы прежних послов, доброжелательных вашему величеству, на будущий сейм не выбирали, а выбирали бы его приверженцев. Говорят, что на будущий сейм из Англии и от других дворов будут присланы большие деньги, которыми интерес вашего величества хотят ниспровергнуть; и хотя наши доброжелатели и обнадеживают меня, однако сомнительно, чтоб деньги не подействовали, сами изволите знать, как поляки к взяткам склонны и какое в них постоянство. В такое нужное время надобно, чтоб и я здесь был не без силы: известно вашему величеству, какая сумма ко мне к прошлому сейму прислана; но из тех 10000 червонных еще перед сеймом дал стражнику Потоцкому 2000 и тем все королевские противные дела на сейме опроверг и вашего величества интерес удержал. Не изволите ли что в запас прислать, также и для подарков из нарочитых китайских вещей?» |
| Между тем ход болезни в Москве был такой: от 7 апреля Солтыков доносил, что, кроме Угрешского и Симонова монастырей, умерших и больных нет. 18 апреля писал, что вывелено из Москвы фабричных в Симонов, Данилов и Покровский монастыри 943 человека обоего пола. 25 мая в Петербурге в первом департаменте Сената читалось ведение московских департаментов, что так как теперь большая часть работников, бежавших с Суконного двора в карантины, уже собрана и несысканных осталось очень немного, то в удовольствие обществу разрешено топить бани. 30 мая Солтыков прислал утешительное известие, что в карантинных монастырях умерших и вновь заболевших никого нет, только в Угрешском 9 человек больных. Поэтому последовал указ императрицы распустить фабричных, содержавшихся по карантинам в Покровском и Даниловом монастырях, и позволить им жить всюду по частным квартирам, что и было исполнено. Но с двадцатых чисел июня в Симонове монастыре опять появилась язва: умерло 10 фабричных, заболело 6. С этих пор болезнь начала усиливаться. Еропкин действовал неутомимо, сделал все, что мог, учредив крепкий, по-видимому, надзор за тем, чтоб каждый заболевший немедленно препровождался в больницу, или так называемый карантин, вещи, принадлежавшие чумным, истреблялись немедленно; но ни Еропкин, никто другой не мог перевоспитать народ, вдруг вселить в него привычку к общему делу, способность помогать правительственным распоряжениям, без чего последние не могут иметь успеха; с другой стороны, ни Еропкин, никто другой не мог вдруг создать людей для исполнения правительственных распоряжений и надзора за этим исполнением – людей, способных и честных, которые бы не позволяли себе злоупотреблений. Жители Москвы не столько боялись чумы, сколько больниц, или так называемых карантинов, и потому скрывали больных, не объявляли о них начальникам, которых Еропкин поставил в каждой части города. Другие, оставляя больных одних в домах безо всякой помощи и попечения, сами разбегались и разносили повсюду болезнь и ужас. Иные скрытно выносили из домов мертвых и кидали на улице для того, чтоб не лишиться зараженных пожитков и не подвергнуться осмотру назначенных для того людей. Какого же рода злоупотребления позволяли себе последние, это обозначено в манифесте императрицы: «Наша воля есть, чтоб при осмотре домов и при вывозе в карантин и тако на месте со всеми поступлено было со стороны начальников и приставленников со всем возможным человеколюбием и попечением и чтоб всякий по своему состоянию все к жизни нужные выгоды имел. Всякое же угнетение, утеснение, грубость и нахальство всем и каждому запрещаем употребить, наипаче же паки и паки наистрожайше запрещаем всем начальникам и подчиненным брать взятки, вынуждать у кого бы то ни было деньги и лихоимствовать под каким бы то предлогом ни было как при осмотрах, так и при выводе в карантин... Слух же есть, что таковых беспорядков много ныне на Москве». |
| Москвичи скрывали больных: боялись карантина, сожжения вещей и разорения дома Предпринятые меры казались весьма действенными. Но, к сожалению, они не помогли. Нередко москвичи скрывали больных, так как боялись карантина, сожжения вещей и разорения дома. Действительно, вещи, которые находились возле больного, сжигались без всякой компенсации. Хоронили почивших весьма поспешно, а отпевали заочно. Росло недовольство людей карантинами и лазаретами, откуда редко кто выходил живым. В мае устроили чумные больницы в Симоновом и Даниловом монастырях. Как показалось, болезнь стала уменьшаться. Но в июне смертность в Москве возросла, умирало от 40 до 70 человек в сутки. В июле уже вымирали целыми домами. К концу июля умирало в день по 100 человек. Удивительно, но многие врачи считали их по преимуществу погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если они умирали после четырех суток от начала заболевания. Чтобы положить конец врачебным спорам, Еропкин просил прибывшего из Киева петербургского штадт-физика Лерхе окончательно определиться с диагнозом. Лерхе вместе с Шафонским и другими врачами осмотрели больных и умерших и вновь подтвердили, что в Москве чума. Это «последнее мнение» было дано 26 июля 1771 года. Но прошло уже столько месяцев с начала эпидемии! Медицинский совет констатировал, что чума поразила многие места города вопреки мнению докторов и лекарей, опровергавших наличие в Москве моровой язвы. Петр Дмитриевич Еропкин Еропкин предпринял кардинальные меры. Всю Москву поделили на мелкие участки («дистанции») по 10–20 домов. Над каждым участком выбирался осмотрщик. Ежедневно он делал перекличку жителей своего участка. В случае обнаружения больного или мертвого сообщали частному смотрителю. Увы, и это не помогло. Люди боялись госпитализации больше самой чумы. У Еропкина не было достаточно сил и средств, чтобы оцеплять солдатами районы, изолируя их друг от друга. Да собственно говоря, оцеплять было поздно. Больные ходили по улицам, где и умирали. Москвичи выбрасывали мертвых подальше от своих домов, чтобы никто не узнал, где поселилась болезнь. Вот уже практически на каждой улице было по несколько больных. Потом они появились почти в каждом доме. А потом уже встречались целые выморочные дома, заколоченные досками. В иных переулках таких домов было до десяти. |
| Дело 9 1717 г. Еропкин: крестьянина его разбили и ограбили воровские люди; и в том разбое неверка ему на крестьянина своего Максима Савельева, для того что похвалялся; представляет его и просит расспросить. Приводный повинился и сказал на товарищей. Подведена 48 статья 21 главы Уложения о приводных от помещиков и велено разыскивать. Одного из оговорных Еропкин сам поймал и привел в приказ. По оговорных людей (Колычевой) послан подьячий; пожитки их запечатаны. Оговорные заперлись. Очные ставки с Савельевым и 1-ая пытка; Савельеву 15 ударов, прочим 35:45, 40:30, 25 ударов, заперлись. Помещица Колычева просит освободить своих людей из поклепа. 2-ая пытка: Савельеву 35 ударов, прочим 20:30, 32; 3-ья пытка: Савельеву 62 удара, прочим 30:40, 30; запирались. Максим Савельев умер, погребли в Убогом доме за Петровскими воротами; другой – оговоренный – умер. Один сказал на себя; его велено бить кнутом, а прочих освободить, как очищенных пыткою. Еропкин просит взять других оговорных людей. Приговор: обвинить помещика Голохвостова за непоставку и за укрывательство оговорного крестьянина, и за невыход на крик, и что в погоню не гонялся. Потом по спорному челобитью Голохвостова этот приговор отменен в Земской же канцелярии и велено учинить сыск о «невыходе на крик»; а вина прежнего приговора свалена на подьячего и велено учинить ему жестокое наказание за то, что он расспрашивал правого крестьянина без пометы, и о сыске указа не послал и судейскую помету уничтожил. Дело 10 О покраже. Дело 11 1717 г. В Земской канцелярии и, по спорному челобитью, в Надворном Суде – об отбывающем из крестьянства по бытности в шибаях. Дело 1718–1720 гг. Московская Рекрутная канцелярия образовалась из Рекрутного стола, бывшего в Поместном приказе, по отправлении дел его из Москвы в Петербурга. Шибайство – взятье в военную службу дворовых людей; «отставлен из шибайства», был «в шибаях». Ищущие беглых просят «отдать на старый жеребий, (который пуст), чтоб твоим великого государя податям остановки не было». По возникшему вопросу о том – следует ли записавшихся в вольницу из крестьянства отдавать прежним помещикам на тяглые жеребьи, – Военная канцелярия в феврале 1719 г. ответствовала в канцелярию Земских дел, прописав указы 1700 г. 31 марта, 21 мая и 12 ноября 1702 гг., что по вышеписанным указам которые крестьяне и крестьянские дети с тяглых жеребьев в Военной канцелярии в солдаты писались, а у записки крестьянство таили, – и те по розыску отданы прежним помещикам и вотчинникам в крестьянство по-прежнему; а которые были взяты к кому во двор из крестьянства на время, а, от них отшед, писались в солдаты, – и тех отдачи из солдат никому не было. |
| Бахметев в сопровождении троих драгунов и двоих гусар поехал сам и нашел, что от Ильинских до Варварских ворот по обе стороны стены стоит множество народа, тысяч до десяти, и большая часть вооружена дубьем. На вопрос, зачем сбежался народ, обер-полицеймейстеру отвечали, что народ сбежался по набатному бою, а набат произошел оттого, что шестеро солдат с архиерейским подьячим пришли для вынутая из ящиков денег, подаваемых Богомольцами на боголюбскую икону Богородицы. Около ящиков стоял караул от московского гарнизона; эти караульные объявили, что не позволят распоряжаться ящиками без позволения своего командира (плац-майора); от этого сначала произошел шум, а потом драка: злодеи побиты, которые хотели образ ободрать и казну, принадлежащую Богоматери, покрасть, а народ собрался стоять за мать пресвятую богородицу до последнего издыхания. Видя, что с своим конвоем из пяти человек он не в состоянии ничего сделать, Бахметев поехал к Еропкину, который жил в своем доме на Стоженке. В Воскресенских воротах он встретил толпу тысяч до трех, бегущую с дубьем по Тверской, Моховой и из Охотного ряда под предводительством мужика с бородою, в синем китайчатом балахоне, который постоянно кричал что есть мочи: «Ребята, поспешайте постоять за мать пресвятую богородицу и не допустите ограбить божию матерь!» Бахметев успел остановить толпу, человек двадцать или больше из нее стали на сторону обер-полицеймейстера и сделались совершенно ему послушными, так что с их помощью «синий балахон» был схвачен и посажен в будку; на Моховой схватили также другого горлана с помощью господских людей. Приехавши к Еропкину, Бахметев услыхал от него: «Делайте все то, что предусмотрите к лучшему; а я вам ни команды, ни способов дать не могу», Бахметев поехал назад, заехал в будку, где посадил «синий балахон», но вместо него нашел в будке только изувеченных людей, приставленных караулить «балахон». Еще прежде, отправляясь к Еропкину, Бахметев послал полицейского майора к народу с требованием, чтоб отдали под полицейский караул архиерейского подьячего и команду, пришедших к образу за деньгами, потому что такие злодеи должны быть наказаны публично, а что прибиты народом – этого мало. |
| Между тем, Генерал-Майор Еропкин получил приказание поспешить с вверенною ему командою к месту битвы. Крымцы, оправившись от своего замешательства, сделали второе нападение и опрокинули левое крыло Еропкина. Тогда Принц пушечной пальбою во фланге неприятеля, привел его в беспорядок и обратил в бегство. Число убитых Татар превышало 1000 человек. Наша потеря убитыми и ранеными простиралась до 400 чел. Между последними находился Генерал-Майор Еропкин, раненый в лицо саблею 213 Принц Лудовик, вдававшийся в опасность, был окружен Крымцами и едва успел ускакать. В этой битве было Татар 25,000 чел.; наших только 4,000, считал Козаков. Не долго Принц Гессен-Гомбургский оставался в Персии: оц был отозван в Петербурге в исходе 1733 года и награжден за свою службу (1734 г.) званием Майора гвардии в орденами Св. Апостола Андрея Первозванного и Св. Александра Невского (10 февр.). Вскоре объявлена война Турция (1735 года) и Принц Лудовик, возведенный в достоинстве Генерал-Фельдцейхмейстера (в Июле), поступил в армию, вверенную Графу Миниху: участвовал (1736 г.) в походе его в Крым, в занятии Перекопа, Бахчисарая и Ахмечетя, обращенного в пепел. Он сильно противился вступлению наших войск во внутренность полуострова и предлагал опустошать Крым отдельными отрядами, оставя главные силы у Перекопа. Между им и Фельдмаршалом произошла ссора, Принц возбуждал против него Генералов и солдат, говоря, что Миних жертвует ими без пользы, изнуряя голодом и маршами. Распространился в армия явный ропот против Главнокомандующего. Принц Лудовик имел на своей стороне нескольких Генералов, в том числе двоюродного брата любимца Императрицы, Магнуса Бирона; намеревался посредством их, лишив Фельдмаршала команды, заступить, по старшинству, его; но Генералы не решились на этот дерзкий: поступок и представили только письменно Главнокомандующему, что увеличивавшиеся болезни делают дальнейшее пребывание армии в Крыму бесполезным и даже вредным. Принц Лудовик жаловался, тайным образом, на Миниха и Бирону, который препроводил его подлинное письмо к Фельдмаршалу. |
| В 1760 г. в М. было учреждено франц. вице-консульство. В годы Французской революции (1789-1799) французское землячество в М. пополнилось эмигрантами, среди к-рых заметное число составляли католич. священники. Франц. поселенцы концентрировались в 2 районах: в основном близ Лубянки и Кузнецкого моста и в меньшей степени в Немецкой слободе. 5 авг. 1789 г. представители французского землячества в М. во главе с вице-консулом К. де Боссом направили Могилёвскому католич. архиеп. Станиславу Богушу-Сестренцевичу прошение об устроении временной часовни в одной из комнат дома на Лубянке, занимаемого франц. вице-консулом, и о строительстве нового католич. храма. Архиепископ дал согласие на возведение католич. церкви в М. при условии, что французы обеспечат ее содержание, а также разрешил устроить временную часовню и назначил для служения в ней эмигрировавшего в Россию франц. свящ. Жана Батиста Пема де Матиньикура. Заручившись согласием архиепископа, 16 нояб. 1789 г. представители франц. землячества обратились к главнокомандующему М. генерал-аншефу П. Д. Еропкину с просьбой разрешить устройство часовни, а затем строительство церкви. 20 нояб. ген. Еропкин поручил Московскому губ. правлению удостовериться в согласии архиепископа Могилёвского и в случае положительного результата сообщить просителям, что они должны будут найти место для новой церкви и вновь представить дело на его рассмотрение. 26 нояб. генерал доложил имп. Екатерине II, что по просьбе живущих в М. франц. католиков он дал согласие на устройство часовни, а решение вопроса о строительстве церкви отложено до подыскания подходящего места. Указом от 5 дек. Екатерина II одобрила ответ ген. Еропкина московским французам и разрешила строительство католической церкви, желательно в Немецкой слободе. 13 дек. Еропкин доложил императрице, что в соответствии с ее указом он примет все меры к тому, чтобы московские французы выбрали место для строительства своей церкви в Немецкой слободе. Несмотря на данное генералом обещание, франц. |
| По указу Её Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод, слушав Казанского, Белоградского, Устюжского и Переяславского архиереев, Черниговского катедрального, Нижегородского и Архангелогородского архиерейских домов управителей (о неприёме в губерниях и провинциях и от Генеральной войсковой канцелярии по расположению Коллегии Экономии в указную сумму в две тысячи пятьсот лошадей представляемых драгунских лошадей, и о требовании вместо тех драгунских в кирасирские полки, и о прочих наносимых оным епархиям убытках и отягощениях) доношений, – приказали все оные доношения, прописав в экстракте Правительствующему Сенату с требованием, дабы о наносимых (как из упомяненных доношений видно есть) от Казанского и Нижегородского губернаторов и Вологодской провинции от воеводы Еропкина, також и от Генеральной войсковой канцелярии из Глухова под именной Её Императорского Величества июля 3 дня прошлого 738 года указ своевольных ко отягощению архиерейских домов, и монастырей, и церквей зацепок, наиболее же о явственных Вологодского воеводы Еропкина обидах, что приводных из Архангелогородской и Устюжской епархий чрез многоотдалённый путь лошадей толь долговременно не принимал и не принимает и чрез то оным епархиям нанёс немалые убытки, а конечное отягощение помянутому ж Её Императорского Величества указу крайнее презрение, – сверх же того, что отважил себя так дерзостно учинить, а именно: сочинил собою такое определение, чтоб тех в драгунскую службу лошадей принимать точию таких, кои ростом выше двух аршин и в два аршина, а не меньше (что (как видно) не ради какой государственной пользы учинено, но точию для ненасытного его лакомства), понеже оным Её Императорского Величества именным указом повелено тех лошадей ростом принимать и без одного вершка, а по нужде и без двух вершков в два аршина, – о взятии ответствий, и о надлежащем обиженных награждении непродолжительное учинено было рассмотрение: о приёме же оных в драгунскую службу представляемых лошадей в помянутые Казанскую, Нижегородскую и Белоградскую губернии, в Вологодскую провинцию и в Генеральную войсковую канцелярию без всякого отлагательства и архиерейским домам, монастырям же и церквам отягощения и излишних зацепок подтверждено было Её Императорского Величества указами |
| В 1740 г. Фёдор Иванович теряет всё, кроме жизни, да, впрочем, и сама жизнь его висит на волоске. Он оказывается среди осуждённых по так называемому «делу Волынского». В самом деле, вице-адмирал был членом кружка своего старого знакомца по персидской эпопее. Никакого участия на стороне кабинет-министра Волынского в его противостоянии с Остерманом и другими недругами он, похоже, не принимал, однако был частым гостем в его доме, где в неформальной обстановке не раз зачитывал свои проекты реформ военно-морского флота (он, впрочем, эти проектные предложения и на Высочайшее имя представлял, но сей факт в нужный момент был благополучно забыт). Фёдора Ивановича арестовали, пытали и осудили за то, что он « слыша от Волынского злодейские рассуждения и непристойные разговоры и видя его злоумышленные письменные сочинения и прочие злодейские поступки, не токмо, где должно не объявил, но и в сообщение к нему пристал ». 20 июня 1740 года Генеральное собрание (специально сформированный по случаю трибунал) вынесло приговор: « За важные клятвопреступнические, возмутительные и изменческие вины и прочие злодейские преступления Волынского живого посадить на кол, вырезав прежде язык, а сообщников его за участие в его злодейских сочинениях и рассуждениях: Хрущева, Мусина-Пушкина, Соймонова, Еропкина четвертовать и отсечь голову, Эйхлера - колесовать и также отсечь ему голову, Суде - просто отсечь голову. Имение всех конфисковать, а детей Волынского послать на вечную ссылку ». Императрица, как водится, проявив свою безграничную милость, смягчила приговор, постановив казнить смертью лишь Волынского, Хрущёва и Еропкина. Мусину-Пушкину вырвали язык и отправили на Соловки. Соймонова били кнутом, вырвали ноздри и сослали в Охотск. Соймонов, которому в то время было уже 58 лет, мужественно перенёс варварское наказание кнутом. Железный организм старого моряка выдержал и путешествие в цепях по этапу через всю Сибирь в Охотск, и каторжную работу на соляных варницах Охотска. На берегу сурового Охотского моря, в кандалах и в рубище, надрываясь в непосильном труде, как дальний светлый сон вспоминал Соймонов свои былые походы, солнечный Каспий, дружественное обхождение Петра I. Жизнь казалась тогда бесконечной, яркой, привлекательной, а сейчас впереди вечная каторга и смерть от истощения где-нибудь в углу темного, зловонного острога. Но в жизни опального моряка наступила новая перемена. |
| Из панов Долгорукий особенно дорожил Потоцким, стражником коронным, которому и дал 2000 червонных; Потоцкий принял деньги за великую милость, но боялся тратить их, потому что червонцы были русские. Разнесся слух, что царь прислал деньги и жене стражника коронного; тогда гетманша Синявская приступила к Долгорукому, чтоб и ей возобновлена была прежняя ежегодная дача по семи тысяч рублей. В Петербурге беспокоило молчание сильнейших людей в Речи Посполитой, гетманов, после того как литовский польный гетман Денгоф так сильно высказался против короля Долгорукому. В Польшу отправлен был полковник Дмитрий Еропкин с целью выведать расположение гетманов и указать на враждебные замыслы короля. Еропкин прежде всего свиделся тайком с Денгофом в деревне недалеко от Вильны. Гетман объявил, что он неотменно остается при намерении, объявленном князю Долгорукому, но еще нет повода к начатию дела, да и нельзя начать без сейма. Флеминг публично объявил пред многими сенаторами, что он заключил союз с цесарем и королем английским только от одной Саксонии, а не от короля польского и Речи Посполитой. Если бы король с своими союзниками и хотел начать войну с Россиею, то Корона и Литва этого никак не позволят, и чуть что-нибудь обнаружится, то немедленно будет прислана от них к царю просьба о покровительстве; а теперь прежде времени ничего начинать не следует. О гетмане великом коронном Синявском Денгоф по секрету объявил Еропкину, что жена его склонна к королю; о гетмане великом литовском Потее сказал, что он совершенно при королевской стороне и ездить к нему не надобно или по крайней мере говорить не очень откровенно. «Но пусть царское величество будет благонадежен, – говорил Денгоф, – воевать мы с Россиею не станем. Если царское величество имел от короля прежде какие проекты, клонящиеся к повреждению Речи Посполитой, то приказал бы их публиковать, чтоб этим привести короля в большую ненависть и скорее устроить конфедерацию; русские войска должны быть на границах, чтоб быть готовыми в случае надобности». |
|
|
