| Кто бы какой ни был, но все считайте, что он лучше вас, и так приобыкнете помалу, будете всех видеть Ангелами, а себя — спокойными, но пока еще самолюбивая часть ваша не укрощена, то много требуется огня, дабы пожечь оную. (преп. Макарий) Господь молитвы всех слышит. Только гордых не принимает. А смиренных и укоряющих себя всегда приемлет. Господь нам помогает. Он не может оставить нас, ибо любит нас. (преп. Анатолий) Когда укоряют, если можешь понести — понеси, не можешь — ответь тихо. (преп. Анатолий) Подобно тому, как человек не замечает, как он растет, как из маленького мальчика становится взрослым, так и духовный рост человека идет совершенно незаметно для него. Этот невидимый духовный рост человека и есть самоукорение. (преп. Варсонофий) Укоряйте себя. Укорить себя нетрудно, а некоторые и этого не хотят. Перенести укор от брата труднее, а самому укорить себя нетрудно. Кроме того, если мы и будем укорять себя, а не будем бороться со страстями, будем есть сколько хочется, будем спать сколько хочется, то такое самоукорение незаконное, оно не принесет пользы. (преп. Варсонофий) Когда вам диавол указывает на чужие недостатки и немощи и побуждает вас к осуждению, вы говорите себе: «Я хуже всех, я достоин вечных мук. Господи, помилуй мя», и если даже будете говорить это без чувства, то все-таки нужно так говорить. (преп. Варсонофий) СВОЕВОЛИЕ Отсечению воли своей от одних слов без пролития крови, то есть без трудов, в короткое время навыкнуть невозможно, поелику прежняя наша жизнь доселе текла в своеволии. (преп. Антоний) Желая жить или умереть там-то, а не там-то, мы составляем свою волю, желаем исполнять свои желания, чего мы делать не должны. Ни о чем таком не молите Господа, а молитесь, да будет над нами Его святая воля. (преп. Иларион) Если искренно желаете иметь свободу от страстей, и от всех недугов душевных, и хульных помышлении и научиться смирению, то должно совершенно волю свою, а с нею и всю непокоряющуюся гордыню поплевать и потоптать собственными ногами, чрез что обновится яко орля юность твоя, и из человека своевольного и грешного соделаетесь Ангелом Божиим или, по крайней мере, малым чем умаленными от Ангелов, т.е. без крыльев. (преп. Антоний) |
| – Будь по-твоему,– сказал старец начальнику, отвечая на его любезное приглашение,– я переселюсь к тебе, но помни – умирать я пойду опять на старое место. Эти слова оказались пророческими: 15 июля того же года, за три месяца до своей кончины, старец Феофил, по распоряжению митрополита Филарета, снова возвратился в Китаев... В последнее время своей земной жизни блаженный Феофил стал изнемогать силами, но не желая потакать восхотениям плоти, чуждался всякого утешения телесного, довольствуясь только утешением духовным: богомыслием и молитвой. В ней он находил для себя отраду и утешение. В ней чувствовал для себя единственный источник крепости и сил. Ибо едва только начинали угнетать его телесные страдания, он приступал к молитвословию и тотчас обновлялся душой и укреплялся телом яко орля юностию. Так, не изменяя своего настроения, образа жизни и привычек, блаженный Феофил продолжал жить по-прежнему: нрав кроток, уста молчаливы, сердце смиренно, дух умилен, девство непорочно, труд усерден, пища грубая, постель жесткая, одежда рубищная, келья душная, болезни тела – источник радостей для души, скорби, лишения и нужда – ради возлюбленного Христа Господа. О, какое великое море бескорыстной любви! Какой великий подвиг смиренномудрия и превышающего силы человеческие терпения!.. Глядя на него со стороны, каждый мог вынести глубоко поучительный пример. Просветленное чистотой души лицо его обрисовывало в себе Евангельскую кротость, смирение и простоту. Поникнутый взор и полное глубокой думы чело ясно свидетельствовали о том, что ум его постоянно был занят совершенно иным, невидимым. Пребывая видимо с людьми, старец внутренно пребывал с Богом, мысленно уносясь к небу. Но только имеющие понятие об умном делании могли видеть, что он постоянно и беспрерывно совершает молитву в своем уме и сердце. Первое состояние духовной жизни – страдный и многоскорбный путь креста, борьба с самим собой, с миром и дьяволом – была окончена; наступило второе состояние – глубокий мир и спокойствие утомленной души, которая, победив, при посредстве благодати Христовой, человеческие страсти, была уже очищена, просветлена и в таинственном общении с Богом обрела еще здесь, на земле, залог будущего блаженства небесного. Нам, грешным людям, не очистившим сердце от страстей, невозможно постигнуть умом этой дивной тайны облагодатствованного состояния души праведника, ибо в этом сокровенном для нас мире действуют совсем иные законы, не подходящие под нашу земную мерку. Нам доступно лишь с благоговением созерцать некоторые лучи этой светлой, Богоподобной чистоты, да и то самые слабые, которые против воли самих носителей этой благодати как бы прорываются наружу в их необычных поступках, словах и движениях. Ударяя благодатной теплотой в наши сердца, они поражают и смиряют наш ум необычайным сиянием совершенно иного, высшего порядка вещей и влекут наши души к этим дивным избранникам Божиим... |
| Сердцем сокрушенным и смиренным, терпением и молитвою надо приникать к судьбам Божиим, не откроет ли Господь воли Своей? И молиться, молиться с верою… Господи, Ты изгонял бесов и исцелял страждущих, когда жил с ними на земле, помилуй и ныне рабу Твою страждущую. Ты все можешь, если хочешь, и посему да будет воля Твоя! И дай мне, грешному, преискреннее покаяние и молитву о ней. Пусть каждый из нас не превозносится, но знает, что всегда он может стать жертвою насилия демонского, и только ангел-хранитель своим щитом ограждает от сего. 18.XI/1.XII.1924 Стяжи мирный дух, и тысячи около тебя спа-суются. Так рек блаженный старец Серафим. И воистину так: тщетен ум, ученость, сила, если нет пребывающего мира в душе, если гладь ее непрестанно бороздится волнами страстей и волнений, если душа непрестанно утомляется от них и изнемогает. Обновится, яко орля, юность твоя. И действительно обновляется юность наша, но лишь когда вкушает мир. Молодость не юность; она всегда бороздится страстями и волнениями, и эта молодость, как тяжкое наследие, может сопровождать нас и в более поздние возрасты. Ей могут даже радоваться люди века сего и стремиться к ней, но надо от нее освобождаться ради юности, ради вкушения мира. Мир послал Господь ученикам своим, вместе с Духом Своим, мир Свой оставил Он как высший дар Своим ученикам. И если немирен, если мятешься в душе своей, значит — не с Ним, значит, «легион» тебя обуревает. И потеря мира всегда кажется достаточно оправдана: то та или другая вина людей против тебя, то какое-нибудь событие возмутило душу твою, но ты знаешь, что она не должна была возмутиться, что это тяжкий грех твой, который отдалил тебя от Спасителя. Камень на сердце, темная рука сжимает его, ты мечешься днем и в нощи, и демон все нашептывает и повторяет злые слова обиды, раздражения, и ты в плену, не хочешь этого и не можешь от этого освободиться. О несчастный, одержимый бесом! Как бы ни был ты прав маленькой своей правдой, но эта одержимость, эта злоба тебя обличают. Ты отвергнул, утерял мир Христов, Христа отвергнулся. |
| Все сотканное, если можно так выразиться, из этих элементов, любви и ревности о Бозе тело будущего у истинных христиан и будет олицетворением и средоточением такой великой силы духовной, когда вечно будет по слову псалмопевца «… обновляться, яко орля, юность их» 785 и в полноте жизненной энергии и неиссякающей напряженности всех сил духа своего, они будут лишь всегда избыточествовать и совершенствоваться в своем возрастании духовном 786 . «Не будет знать тело воскресения утомления, чувствовать потребности для подкрепления в отдыхе, сне, пище и питии и т. п.» 787 … Столь сильно и полно облекавшийся в ту духовную храмину, ап. Павел уже здесь, в ясном сознании действования в нем неисчерпаемых сил божественной благодати, заявлял перед всеми: «… вся могу о укрепляющем мя Иисусе» 788 . Тем более будет это тогда, когда эти Павлы и подобные им будут ходить уже не верою, a видением, когда соединение их со Христом будет неизмеримо более ощутительно и полно. «Сеется тело душевное, восстает тело духовное». В этих словах заключается, по нашему мнению, всего более данных для понимания того, чем явится будущее тело в отличие от настоящего, ибо и душа, и тело ее в этой земной нашей жизни нам хорошо известны. Что же представляет собою это тело душевное? Во-первых, как мы уже знаем, «персть от земли», земное во всем по подобию земного, родного брата плоти скотов и рыб, и птиц. В отличие от него, тело духовное явится противоположным по самому составу своему, по своей природе. «Первый человек от земли перстен: второй человек – Господь с небесе. Каков перстный, таковы и перстные, и каков небесный , таковы и небесные ; и как мы носили образ перстного (и носим до сих пор, ибо тело наше и теперь все то же), так будем носить и образ небесного » 789 . В частности, тело душевное наше грубо-материально, как все земное, и в той же мере подчинено, известным нам хорошо, законам пространственности и протяженности. Не может оно из безвидного появиться, а из видимого исчезать, чисто механическим способом передвигаться с места на место, не может проникать сквозь плотные преграды и т. д., и т. п. Духовное тело будет иное, и именно потому, что будет оно телом по новому Адаму, что будем мы – «… небеснии, яков и небесный», т. е. Воскресший Христос. А об Его Теле мы знаем, что пока жил Он на земле во всем подобным нам, кроме греха, Он, чтобы переменить место, переходил ногами, чтобы войти в комнату, отворял двери. Не то было с Его Телом по воскресении. В Его явлениях тогда мы видим: ученики собраны в комнате с четырьмя стенами, и двери в нее накрепко заперты – «страха ради иудейска». И вот, «… дверем затворенным» 790 внезапно предстает им Христос Телом Своим, беседует с ними, показывает язвы гвоздинные, наконец – ест во уверение их 791 . В Еммаусе неузнанным входит с учениками облещи: но как только отверзлись очи их, когда Он, преломив, дал хлеб им, – «… той невидим бысть има» 792 , Подобными сему, явно и реально одухотворенными, будут и тела праведных по воскресении. |
| Упорная Варна растворяет врата свои и падает не иначе, как пред военной хоругвью Воронцова. Победоносная рать наша во дни оскудения жизненных потребностей ни из чьих рук не получает столько пособий, как из рук правителя Новороссийского края. Долговременный мир, наступивший за этой упорной бранью, открыл еще большее поприще для гражданской деятельности почившего; и она была так разнообразна и благотворна, что имя его, можно сказать, слилось с именем управляемой им области, так что кто говорил о Новороссии, тот невольно вспоминал о Воронцове, и при имени Воронцова представлялся весь Новороссийский край. Каково же было для обоих, когда услышалось, что знаменитый областеначальник внезапно «творяшеся далечайше ити» ( Лк. 24:28 )! Тогда и старые и юные, в этом граде особенно, готовы были возопить к нему гласом учеников еммаусских: «облязи с нама, яко к вечеру есть, и приклонился есть день» ( Лк. 24:29 )! Да, братие мои, день жизни почившего в Бозе князя видимо уже и тогда начал преклоняться к своему западу; но не преклонялась, нисколько не ослабевала его любовь к Отечеству, его преданность монарху, его усердие к исполнению воли царевой и для блага Отечества, – он всегда готов был на то, чтобы «сень степеней, имиже сниде солнце» ( Ис. 38:8 ) его жизни, возвратилась вспять, – как это было некогда во уверение Езекии, – дабы снова понести всю тяготу и весь зной труда целодневного. Неукротимый Кавказ потребовал нового против себя военачальника, – монарх требует от правителя Новороссии новой жертвы – принять на рамена свои этот великий подвиг. И Воронцов, забыв преклонность своих лет, оставив столь любимое и блистательно проходимое им столько времени поприще, идет, куда призывает его глас монарха, идет, облеченный новым высоким званием наместника царского и сопутствуемый благожеланиями и надеждами целой России. Как должно было забиться сердце (почти) семидесятилетнего воина, когда взору его открылись опять те горы и дебри, среди которых за полвека назад начал он изучать страшную, но необходимую науку брани! Здесь он должен был, так сказать, дать отчет в уроках пред первоначальным учителем своим – Кавказом; и дал его так, что седовласый учитель не мог не остаться довольным своим также убеленным от времени учеником! В самом деле, над почившим в это время как будто повторилось в исполнении оное вдохновительное обетование пророка: «обновится яко орля юность твоя» ( Пс. 102:5 )! После необходимых предварительных обозрений немедленно приняты все меры, чтобы врагу предерзкому и надменному не дать ступить ни шага далее. |
| От юности Христа возлюбивши/и святых отец заветы исполнивши,/преподобная мати наша Елено,/страх Божий и любовь нелицемерную стяжала еси/и во обители Пречистыя Одигитрии житие монашеское устроила еси./Темже моли Человеколюбца Христа Бога/о чадех твоих, к тебе усердно притекающих/и заступления твоего просящих,/грехов оставление нам даровати. Ин тропарь, глас 2: От юности Христу уневестившися,/равноангельно на земли пожила еси/и, подвигом отцев поревновавши,/премудрость Божественную стяжала еси./Темже явилася еси инокинь наставница/и обители Пречистыя Одигитрии первоначальница,/преподобная мати Елено,/моли Христа Бога спастися душам нашим. На утрени На Б ог Господь: тропарь преподобныя дважды. Слава, и ныне, Богородичен: Е же от века утаеное: По 1-м стихословии седален, глас 7: Седна есть мудрость человеков и возраст старости житие нескверно, ты же от юности, богомудрая Елено, мудрость старческую стяжала еси, в сединах же бодренными словесы твоими премудрости Божественныя сокровища отверзла еси. Темже обновися яко орля юность твоя, и ныне на Небесех зриши Христа, Премудрость Ипостасную. Слава, и ныне, Богородичен, глас тойже: Девственнии сонмы вкупе со ангелы славословят Тя, Владычице, светлостей солнечных превышшую, Похвалу всея вселенныя, Божие Слово во чреве вместившую и радость миру родившую: радуйся, спасения нашего Ходатаице. По 2-м стихословии седален, глас 5: Преподобнеи твои руце, воздежи за нас ко Господу, достохвальная, пособи в немощи нашей, прожени болезненныя страсти и демонская наваждения отыми, о, мати Елено, яко скорби находят на ны и печали умножаются, темже с верою к твоему предстательству прибегаем. Слава, и ныне, Богородичен, глас тойже: Милосердия твоего пучину, кто изглаголет, Дево Пренепорочная? Ты еси Заступица наша и упование, Надежда христиан непостыдная, скорбящих Радость Божественная и всех сущих на земли Доброта пресветлая! Покрый нас Божественным предстательством Твоим, Пречистая Владычице. Величание: Ублажаем тя,/преподобная мати наша Елено,/и чтим святую память твою,/ты бо молиши за нас/Христа Бога нашего. |
| – Вот оно, каково замуж-тο выходить: растишь, растишь детей, а они тебя же потом бьют, и на старости одна остаешься. Пожалуй, лучше замуж не выходить! Еще одна старушка, придя тоже за милостыней и разговаривая с Батюшкой, несколько раз повторяла: «Старушечка, Батюшка, старушечка!». Батюшка улыбнулся: – Старушечка? Может, просто старуха? – Старушечка, – осталась она верна себе. – Ну пусть так! – и Батюшка обратился к присутствующей здесь даме средних лет: – Вот вас, пожалуй, не назовешь старушечкой? – Нет, Батюшка, можно назвать! – Ну, а тебя? – обернулся он ко мне. – Нет, Батюшка, пожалуй, нельзя! – Нельзя? А по грехам? – вдумчиво взглянул на меня Старец. Конечно, я должна была взять свои слова обратно, а он добавил: – По грехам мы все «старушечки», все грешны, все нуждаемся в искуплении, в обновлении и получаем его, сообщаясь с Господом Иисусом Христом посредством Таинств. Здесь обновление. Знаешь, сказано: обновится яко орля юность твоя! 509 Один раз пришли две женщины за милостыней. Сходив, по обыкновению, на мужскую половину, Батюшка вынес оттуда деньги и на возобновленные просьбы женщин стал им говорить, что много им дать не может, а по две копейки подаст. Одна из них благодарила за это, а другая просила прибавить еще, потому что на две копейки ей не прокормить детей. Она много и пространно говорила о своей бедности, но Старец прервал ее и все стоял на том, что дает обеим по две копейки. Потом подозвал одну из присутствующих и дал ей в руки два полтинника, громко говоря: «Вот, на! Дай им по две копейки!» Та отдала. Увидев в руке серебро вместо обещанной меди, женщины стали благодарить Старца, но Батюшка возразил: «Да ведь я не свое даю, как и она (через кого он подал) не свое дала. Слава Богу!» А потом рассказал нам, когда женщин уже не было, что старец о. Амвросий любил так подавать, через третьи руки: «И получающим радость, и ей, дающей, радость!» Хорошо было в то лето в Оптиной, но неожиданно грянул гром: заболел в начале июля Батюшка. Помню, 10 июля он собирался о чем-то поговорить со мной, но утром не успел из-за народа и велел прийти после повечерия, часов в пять. Пришла я в назначенное время в опустевшую хибарку и скоро услышала батюшкины шаги. Вышел он ко мне бледный и серьезный: «Бога ради и тебя ради только вышел», – проговорил он и повел меня в моленную. Вкратце сказав о моем деле, Старец пожаловался на свое изнеможение и нездоровье. Рассказал, что сегодня, окончив прием, он ушел на свою половину уже совершенно обессиленный, с пылающей от жара головой, и только некоторое облегчение доставили ему келейники, прикладывая к голове холодное. «Сейчас лягу», – сказал Батюшка. Во время разговора он положил свои руки мне на плечи – руки были холодные, как лед, и я до сих пор помню, как холодили они меня даже сквозь одежду. Я ушла с уверенностью, что Старец сляжет. Действительно, наутро за обедней уже молились о здравии болящего игумена Варсонофия, а в два часа келейник сказал пришедшим, что Батюшка захворал и что приема не будет. |
| А на самом деле натурщицы – это высокоразвитые обезьянки, и художник – тоже обезьянка, только еще более высокоразвитая, и даже «рыхлый монашек» – тоже обезьянка, хоть и недоразвитая, отсталая обезьянка. И все это «бессмертие» поэтическое – вилами по воде. Все они кушали, болели и сгнили давно, и мы все прокушаем, проболеем свой век и сгнием тоже. В этом – «правда жизни». Но вот ведь парадокс: ты эту «правду» осознал, растолковал себе, согласился с ней, а она… Не в том дело, что «груба и ряба», – на то она и «правда»; не в том дело, что бесстыжа и цинична, – а чего ей стыдится, она же «правда». На правду, действительно, обижаться глупо, мало ли чего бы тебе хотелось, мало ли какие мечты залетят тебе в голову, а есть настоящая правда и настоящая жизнь, и она такая вот. Но беда-то в том, что эта «правда» не вдохновляет, «ни на труд, ни на подвиг, ни на несколько строк», как позже спел Гребенщиков. Жизни эта «правда» в человека вдохнуть не может! Религиозный «обман», миф и сказка, – вот это расправляет человеку плечи, это вдыхает в него жизнь. У глупых верующих, придумавших себе сказку про Бога, почему-то получается радостно спеть своему «придуманному» Богу: «You make me real!», а тех, кто верен «настоящей правде», эта «правда» почему-то на песни не подвигает, они если что и поют, то тоже «про мифологию», а про эту «правду» никогда. Отсталые верующие живут, конечно, в иллюзии, но ведь как интересно они живут! Атеистическая пропаганда сумела вбить в голову, что религия – это плохо, что религия «уводит» от жизни, что она формирует пассивное, рабское сознание, и я с этим вроде бы согласился, но… Но все равно, – как-то очень привлекательно эти мракобесы живут, у них там и святость, и злодейство, и слезы умиления, и сжигание еретиков, и величественные храмы, и какие-то отшельники в лесу, монастыри, анафемы, коленопреклонения, обеты, – ОНИ ЖИВУТ! То есть, и мы, конечно, живем, и уж жизнь-то понимаем гораздо правильнее, но их-то плющит и прет по жизни их величественное заблуждение, мы со своей куцей правдою – ни Богу свечка, ни черту кочерга. Как написал тот же Роберт Рождественский: |
| То есть «теоретическая» подготовка к крещению состояла в освобождении от затверженных с детства идеологических штампов. Эти идеологемы рушились тогда очень быстро у многих людей в нашей стране (год моего крещения 1990), но само по себе это разрушение не могло, конечно, породить веры. «Практические» же и, действительно, важные причины моего крещения рассказать труднее. Именно их-то я и сам понять до конца не могу. Но вот непосредственно предшествовал крещению такой случай. После очередного студенческого «праздника», сопровождавшегося обильной выпивкой, мне рассказали о том, что делал я и как себя вел накануне. Я не помнил совершенно происшедшего, но налицо были «вещественные доказательства», да и по прошлым своим пьяным опытам я кое-что о себе знал. Но на этот раз все выходило уже за рамки того, что я мог о себе предполагать. Громкие слова тут неуместны: «повергло в ужас», «я был шокирован», «меня потрясло», «я не мог поверить», – все это неправда. Из острых эмоций – только стыд. Это не было эмоциональным потрясением, это было что-то внешне спокойнее, но гораздо глубже. Можно сказать так: я понял, что внутри меня сидит зверь, и этот зверь – не кто-то другой, ЭТО Я. То есть – на дне, в корнях своей души я сам таков, что отвратителен самому себе. За полгода до этого весной 1990 я написал стихотворение, в котором уже звучат подобные настроения: Умоюсь я и вытрусь я, Но душу не отмыть, как тело. Мне опротивели друзья, И жизнь моя осточертела. И, словно в тягостном бреду, С холодным отвращеньем вижу: Я чужд для всех, к кому иду, И все, что было, ненавижу. За все, что до сих пор в судьбе Имел, за все, что в жизни сделал, Я мерзок самому себе Душой и телом. Это вовсе не была какая-то затяжная душевная депрессия, нет. Духовным кризисом это можно было бы назвать, да и то, – слишком громкое слово. Впрочем, наверное, это и был духовный кризис, снаружи не видный, не видный даже и мне самому, перелом в глубинах духа, только изредка ощущаемый на поверхности душевной жизни. Одним словом, – к осени 1990 года я осознал ясно, что мне НУЖНО креститься. Я еще не очень ясно понимал, зачем мне это нужно, но то, что я должен сделать этот шаг, было очевидным. То же самое я чувствовал, когда поступал на философский факультет: вот МОЙ путь, – еще непонятно, куда он меня приведет, да и другие пути тоже привлекательны, но вот этот – мой, и туда мне надо идти, чтобы придти к себе, обрести себя. |
| Колокола звенели: Все в этом мире тленно! Требовали: «Не кощунствуй, одумайся, отрекись!» Но целую армию красок художник гнал в наступленье, И по холсту, как по бубну, грозно стучала кисть. Удар! – И рыхлый монашек оглядывается в смятении… Удар! – И врывается паника в святейшее торжество, Стекла звенят в соборе… Удар! – И это смертельно Для господина бога и для родственников его. И раздвигалась комната, и исчезали подрамники – Величественная Афродита в небрежной позе плыла… А натурщицам было холодно, натурщицы тихо вздрагивали, Натурщицы были живыми и очень хотели тепла. Они одевались медленно, шли к дверям и упорно В тоненькие накидки не попадали плечом… И долго молились в церкви, и очень боялись бога, А были уже бессмертными, и бог здесь был не при чем. Это стихотворение тронуло во мне что-то, в нем звучало какое-то величие и глубина. Но сейчас-то очевидно: как раз то, что мне в нем нравилось, атеистическим не было. То есть, вообще это стихотворение вряд ли можно назвать атеистическим, и попало оно в антирелигиозный сборник по недоразумению. Оно, действительно, говорило что-то важное и светлое сердцу, но ведь это же только поэзия! Поэтичность хороша и светла, но она ведь – неправда! И колокола разговаривать не умеют, и краски, наносимые на холст, армии собою не представляют, и никому не страшны удары кисти, никто их и не слышит. И как может куда-то раздвигаться комната, куда же исчезнут подрамники? – Все это не более чем поэтический миф, ничем по существу не отличающийся от греческих мифов о той же Афродите, которая из всего этого возвышенного сумбура выплывает. И почему же именно создание мифологического образа противопоставляется во всей этой фантасмагории Богу? А что-нибудь реальное разве нельзя противопоставить? И еще – постойте! – если «это смертельно», то, значит, Бог-то есть, только художник Его убивает, если же Его нету, то к чему тогда весь этот пафос? Если есть только глупые люди, верящие в сказки, то в чем ваше-то геройство?! Доказывать ребенку отсутствие Бабы-Яги, может быть, дело нужное, но вряд ли достойно сверкания глаз и восхищенных оваций. И потом еще – самое-то главное! – ладно в стихотворении художник уже не художник, а героический полководец, и комната раздвинулась, и поплыла Афродита, и даже – вот оно, вот! – глупые натурщицы, молящиеся в церкви и боящиеся Бога, стали уже бессмертными без всякого Его участия, но то в стихотворении, а в жизни, а на самом деле – как? |
|
|
